Последний километр был, вне всяких сомнений, самым длинным в его жизни, и, когда он остановился в десяти метрах от Гаселя, ему потребовалось время, чтобы собраться с силами, отдышаться и прохрипеть:
– У тебя есть вода?
Тот отрицательно покачал головой, не переставая целиться ему в грудь:
– Она мне нужна. Попьешь, когда вернешься.
Лейтенант понимающе кивнул и облизнул губы, ощутив при этом только солоноватый вкус пота.
– Ты прав, – согласился он. – Я сглупил, не захватив с собой фляжку. Как ты можешь переносить такую жару?
– Я привык… Ты пришел поговорить со мной о погоде?
– Нет. Я пришел, чтобы попросить тебя сдаться. Тебе некуда бежать!
– Это только Аллах может утверждать. Пустыня большая.
– Но этот солончак – нет. И его окружили мои люди. – Лейтенант бросил взгляд на тощую гербу, свисавшую с верблюда. – У тебя мало воды. Долго ты не продержишься… – Он сделал паузу. – Если пойдешь со мной, обещаю тебе справедливый суд.
– Меня не за что судить, – спокойно уточнил Гасель. – Мубаррака я убил в поединке, согласно обычаям моей расы, а военного казнил, потому что он был убийцей, не проявившим уважения к священным правилам гостеприимства… По закону туарегов я не совершил никакого преступления.
– Почему же ты тогда бежишь?
– Потому что знаю, что ни неверные руми, ни вы, перенявшие их нелепые законы, не станете уважать мои, хоть мы и находимся в пустыне. Для тебя я грязный "Сын Ветра", убивший одного из твоих, а не имохар народа Кель-Тальгимус, совершивший правосудие по закону, которому не одна тысяча лет. Он возник намного раньше, чем кто-либо из вас ступил на эти земли.
Лейтенант Разман осторожно опустился на твердую корку соли, при этом проговорив:
– Для меня ты вовсе не грязный "Сын Ветра". Ты благородный и смелый имохаг, и я понимаю причины твоих поступков. – Он помолчал. – И их разделяю. Возможно, я действовал бы так же, не простив подобного оскорбления. – Он громко вздохнул. – Однако я обязан вручить тебя властям, чтобы избежать кровопролития. Пожалуйста! – взмолился он. – Не усложняй и без того трудное положение.
Он мог бы поклясться в том, что собеседник насмешливо улыбался под покрывалом, когда с иронией спросил:
– Трудное для кого? – Гасель покачал головой. – Для туарега положение становится действительно трудным в тот момент, когда он теряет свободу. Наша жизнь сурова, но зато мы свободны. Если мы теряем эту свободу – теряем смысл жизни. – Он помолчал. – Что бы со мной сделали? Приговорили бы к двадцати годам?
– Для такого срока нет оснований…
– Нет? Тогда для какого? Пять лет? Восемь? – Туарег был непреклонен. – Ни одного дня, слышишь! Я видел ваши тюрьмы, мне рассказывали, каково в них живется, и знаю, что не выдержал бы там и дня. – Он выразительно махнул рукой, указывая, чтобы лейтенант уходил. – Хочешь схватить меня – приходи за мной…
Разман тяжело поднялся, с ужасом думая о том, что ему вновь предстоит проделать долгий путь под солнцем, которое с каждой минутой пекло все яростнее.
– Я не приду за тобой… В этом можешь быть уверен, – только и сказал он, прежде чем повернуться спиной к туарегу.
Гасель смотрел лейтенанту вслед, пока он устало удалялся, опираясь на лопату, которая послужила древком флага, и засомневался, сможет ли он добраться до берега себхи, не свалившись от солнечного удара.
Потом воткнул в твердую соль свою такубу и винтовку, натянул полог и укрылся под ним, приготовившись терпеливо переждать самые тяжелые дневные часы…
Он не спал, уставив взгляд в ту точку, откуда автомобили посылали солнцу металлические отблески, замечая, как с каждой минутой марево становится все плотнее, а жара усиливается – вот-вот закипит кровь. Густой, удушающий и тяжелый зной вызывал протесты мехари, который по своей природе был привычен к самым высоким температурам.
Ему не удастся продержаться здесь, в центре солончака, долгое время, и он это знал. Воды осталось на один день. Затем начнется бред и наступит смерть, самая страшная из смертей, та, которой туареги боятся с самого дня появления на свет, – смерть от жажды.
Ажамук критически взглянул на заходящее солнце и внимательно осмотрел края солончака.
– Не пройдет и получаса, как москиты сожрут нас живьем, – уверенно заявил он. – Надо отъехать подальше.
– Разведем костры.
– Нет такого костра, да и вообще никакой защиты от этой напасти, – решительно возразил сержант. – Как только они начнут атаку, солдаты зададут стрекача, и я не берусь их остановить… – он улыбнулся, – я тоже побегу.
Лейтенант собрался что-то сказать, но тут один из солдат его перебил, жестом указывая в сторону солончака.
– Смотрите! – крикнул он. – Он уходит!
Лейтенант взял бинокль и навел его, куда тот показывал.
Туарег действительно свернул свой несуразный лагерь и удалялся, ведя верблюда за недоуздок.
Озадаченный лейтенант повернулся к своему помощнику:
– Куда он мог отправиться?
Ажамук пожал плечами:
– Кто может знать, что у туарега на уме?
– Мне это не нравится.
– Мне тоже.
Лейтенант несколько секунд размышлял с озабоченным видом.
– Предполагаю, что он попытается ускользнуть этой ночью, – наконец сказал он. – Вы с тремя солдатами отправитесь на север. Сауд – на юг… Я буду держать под наблюдением этот район, а Малик со своими людьми – на востоке… – Он встряхнул головой. – Если мы будем глядеть в оба, он не проскочит.
Сержант не ответил, но было ясно, что он не разделяет оптимизма своего командира. Он был бедуином, хорошо знал туарегов и так же хорошо знал своих солдат, горцев, отбывавших воинскую повинность в пустыне, которую они не понимали и не желали понимать. Он восхищался лейтенантом Разменом и ценил усилия, которые тот предпринимал, чтобы освоиться в здешних краях, решив превратиться в настоящего знатока, однако, по его мнению, лейтенанту многому еще предстояло научиться. Сахара и ее обитатели не постигаются ни за год, ни за десять лет, а вот что вообще никогда до конца не постигнешь – так это образ мыслей одного из этих изворотливых "Детей Ветра", с виду простых, если судить по их жизненному укладу, а в действительности очень сложных.
Он взял бинокль, лежавший на сиденье, и навел на человека, постепенно превращающегося в крохотную точку. За ним, покачиваясь, следовал верблюд.
С чего это вдруг Гасель снова устремился вглубь кошмарной духовки, он знать не мог, но предчувствовал, почти шкурой ощущал, что за этим кроется какой-то подвох. Если туарег, у которого так мало воды, двигается и заставляет двигаться своего верблюда, значит, на то имеется какая-то веская причина.
У него зазвенело в ухе, и он вздрогнул.
– Уходим! – крикнул он. – Москиты!
Они вскочили в машины и, не успев еще тронуться с места, уже начали хлопать себя по рукам и лицу. Они двигались на полной скорости, которую позволяла пересеченная местность, стремясь отъехать как можно дальше от болотистого района. Затем разделились, отправившись каждый в свою сторону.
Лейтенант Разман приказал оставшимся с ним солдатам разбить лагерь, приготовить ужин и связался с сержантом Маликом эль-Хайдери, сообщив ему о своих действиях и передвижениях беглеца.
– Я тоже не знаю, что он задумал, лейтенант, – признался Малик. – Но мне хорошо известно, что этот тип весьма ловок. – Он помолчал. – Наверно, лучше всего отправиться за ним…
– Возможно, он как раз этого и добивается, – ответил лейтенант. – Вспомните-ка, что он славится своей меткостью. С верблюдом и винтовкой там, внутри, он будет хозяином положения. Подождем!
И они ждали всю ночь, радуясь яркости луны, держа оружие наготове и сосредоточив внимание на малейшем подозрительном движении.
Но ничего не случилось, и, когда солнце поднялось над горизонтом, они вернулись к краю солончака и разглядели там, почти в середине, лежащего верблюда и человека, преспокойно спящего в его тени.
Четыре бинокля, равноудаленные друг от друга, были направлены на него с четырех сторон горизонта в течение всего дня, однако ни всадник, ни животное не сделали ни одного движения, заметного на таком расстоянии.
Когда день снова начал клониться к вечеру, прежде чем москиты покинули свое убежище, лейтенант Разман дал общий вызов.
– Он не пошевелился, – обратил он внимание всех. – Что вы об этом думаете?
Сержант Малик вспомнил слова туарега: "Надо уподобиться камню, стараясь не делать ни одного движения, на которое расходуется вода… Даже ночью надо двигаться так же медленно, как хамелеон, – и тогда, если тебе удастся стать невосприимчивым к жаре и жажде, а главное, если удастся преодолеть панику и сохранить спокойствие, у тебя есть какая-то возможность выжить".
– Он экономит силы… – высказался он. – Этой ночью он сдвинется с места… Остается только узнать куда…
– Ему потребуется по меньшей мере четыре часа, чтобы добраться до берега себхи, – вмешался Ажамук. "И еще час, чтобы в темноте подняться наверх и достичь того места, где мы находимся", – мысленно прикинул он. – Нам следует вести наблюдение до полуночи. Если он прождет дольше, то потом у него не будет времени, чтобы как следует отдалиться, даже если он проскочит.
– Он не справится с верблюдом, – высказался Сауд из крайней южной точки. – Здесь тучи москитов. Кое-где пробивается вода, и если он подойдет ближе, то непременно увязнет.
У лейтенанта Размана сложилось мнение, что туарег предпочел бы быть проглоченным песками, нежели попасться живым, но он воздержался от комментариев. Ограничился указаниями.
– Четыре часа передышки, – сказал он, – но затем всем глядеть в оба…
Ночь оказалась такой же длинной и такой же напряженной. Луна по-прежнему ярко освещала равнину, и на рассвете у преследователей не оставалось сил бороться со сном и усталостью. Глаза покраснели от постоянного вглядывания в темноту, а нервы были напряжены до предела.
Когда они вновь приблизились к краю солончака, то увидели его – все в той же точке, в том же положении. Похоже, туарег так и не сделал ни одного движения.
Голос лейтенанта в микрофоне звучал нервно:
– Что вы об этом думаете?
– Что он спятил! – хмуро отозвался Малик. – У него уже не осталось воды… Как он протянет еще день в такой духовке?
Ни у кого не нашлось ответа. Даже им, находившимся за пределами котловины и располагавшим достаточным запасом воды в огромных бидонах, мысль о том, чтобы провести еще день под палящим солнцем, казалась невыносимой, и тем не менее туарег, судя по всему, был готов пролежать еще день без движения.
– Это самоубийство… – пробормотал про себя лейтенант. – Я никогда не думал, что туарег способен на самоубийство. Он же обрекает себя на вечное проклятие.
Ни один день не был таким длинным.
И таким жарким.
Соль отражала солнечные лучи, приумножая их силу, делая практически бесполезным его крохотное укрытие, убивая его самого и убивая мехари, которому он связал все четыре ноги, когда тот опустился на колени. Душа Гаселя болела, оттого что он причиняет животному незаслуженное страдание, и это после стольких лет верной службы.
Он молился, словно в полусне, и проводил долгие часы неподвижно, не шевеля даже рукой. Например, отгоняя муху, которых здесь и не было, потому что даже мухи не переносили подобного ада. Он старался обратиться в камень, отрешившись от своего тела и его потребностей, сознавая, что в гербе не осталось ни капли воды, чувствуя, как ссыхается его кожа, испытывая странное ощущение, будто кровь сгущается у него в венах и течет с каждой минутой все медленнее.
После полудня он потерял сознание и остался лежать, привалившись к телу верблюда, с широко открытым ртом, утратив способность втягивать в себя воздух, который стал почти плотным и словно упрямо отказывался спускаться к нему в легкие.
Туарег бредил, однако его пересохшее горло и посиневший язык не сумели издать ни звука. Затем, когда мехари вздрогнул и жалобный крик, родившийся в утробе бедного животного, вернул его к жизни, он открыл глаза, но был вынужден закрыть их снова, сраженный белым сиянием солончака.
Ни один день, даже тот, когда умирал в агонии его первенец, харкая кровью и сплевывая на песок ошметки легкого, съеденного туберкулезом, не казался ему таким длинным.
Таким жарким.
Потом наступила ночь. Земля очень медленно начала остывать, воздух стал свободнее поступать в легкие, и он сумел открыть глаза, не испытывая ощущения, будто ему вонзают кинжалы в сетчатку. Мехари тоже очнулся от летаргии, беспокойно завозился и слабо проревел.
Гасель любил этого верблюда и сожалел о его неминуемой смерти. Тот родился у него на глазах, и с самого первого мгновения он знал, что это будет сильное, выносливое и благородное животное. Он с любовью за ним ухаживал и научил подчиняться голосу и контакту пятки с его шеей – это был особый язык, понятный только им двоим. Ни разу за все эти годы ему не пришлось его бить. И животное не пыталось укусить или напасть на него, даже в худшие дни гона, весной, когда другие самцы становились истеричными и непокладистыми, бунтуя против хозяев и сбрасывая на землю груз и всадников.
Это прекрасное животное было настоящим благословением Аллаха, но пробил его час, и оно это знало.
Он подождал, когда над горизонтом взойдет луна, и ее лучи, отраженные солью, превратят ночь почти в день. При ее свете Гасель вынул наточенный кинжал и одним безжалостным, сильным и глубоким движением перерезал белоснежную шею животного.
Мужчина прочитал положенную молитву и собрал кровь, хлынувшую фонтаном, в одну из герб. Наполнив ее до краев, он начал медленно пить еще теплую и почти пульсирующую кровь – и вскоре почувствовал прилив сил. Подождал несколько минут, перевел дыхание и осторожно ощупал живот верблюда, который, будучи связанным, с приходом смерти так и не пошевелился, лишь опустил свою голову. Когда он уверился в том, что нашел нужную точку, то протер кинжал изношенной попоной животного и с силой вонзил его как можно глубже, повернув несколько раз, чтобы расширить рану. Когда Гасель вынул оружие, вылилось немного крови, а затем хлынула зеленоватая и вонючая вода, которой он до отказа наполнил вторую гербу. Под конец туарег заткнул нос рукой, закрыл глаза и прильнул губами к ране, всасывая прямо из нее отвратительную жидкость, от которой – он точно знал – зависела его жизнь.
Он выпил все до последней капли, хотя уже утолил жажду, а желудок угрожал взорваться.
Затем он сдержал спазмы, стараясь думать о чем-нибудь постороннем и забыть запах и вкус воды, которая больше пяти дней находилась в желудке верблюда. Ему потребовалась вся его воля туарега, стремящегося выжить, чтобы этого достигнуть.
Потом он уснул.
– Он мертв… – прошептал лейтенант Разман. – Он должен быть мертв. Вот уже четыре дня он не двигается.
– Хотите, я пойду проверю? – вызвался один из солдат, понимая, что подобным предложением он может заработать себе капральские нашивки. – Жара начинает спадать…
Лейтенант отказался один раз, потом второй, разжигая трубку с помощью огня на длинной и толстой веревке – зажигалке моряка, самой практичной в этих краях песка и ветра.
– Не доверяю я этому туарегу… – пояснил он. – Не хочу, чтобы он подстрелил тебя в темноте.
– Но мы же не можем торчать здесь всю жизнь… – заметил солдат. – Воды осталось на три дня.
– Знаю… – согласился Разман. – Завтра, если все останется по-прежнему, я пошлю по одному человеку с каждой стороны. Я не собираюсь глупо рисковать.
Однако когда он остался один, то спросил себя, а не будет ли большим риском сидеть и выжидать, подыгрывая туарегу, будучи не в силах разгадать его намерения, поскольку лейтенант не допускал мысли, что тот решил умереть от жары и жажды, без боя. Насколько ему было известно, Гасель Сайях был одним из последних по-настоящему свободных туарегов, благородным имохаром, почти принцем среди представителей его расы. Он сумел побывать в "пустой земле" и вернуться, он также был способен противостоять армии, мстя за оскорбление. Как-то не укладывалось в сознании, чтобы такой человек вот так взял и умер, почувствовав себя загнанным в угол. Мысль о самоубийстве не посещает туарегов, точно так же как и мусульман, которые знают, что тому, кто посягает на свою жизнь, никогда не попасть в рай. Возможно, беглец, как и многие другие представители его народа, на самом деле не был ревностным приверженцем веры и сохранил немалую часть своих старых традиций. Но даже если это и так, лейтенант не представлял, чтобы тот пустил себе пулю в лоб, перерезал вены или отдал свое тело на расправу солнцу и жажде.
У него имелся план, в этом лейтенант был уверен. Хитроумный и в то же время простой, в котором важную роль играли детали окружающего мира. Но как бы лейтенант ни ломал голову, ему не удавалось его разгадать. Он чувствовал, что странник играет на их усталости и на убеждении в том, что ни один человек не может выдержать столько времени без воды в подобной духовке. Туарег играючи внушал ему уверенность – доводя ее чуть ли не до подсознания, – что они стерегут труп, в результате чего солдаты безотчетно ослабляли бдительность. Но он вот-вот уйдет от них, будто просочится сквозь пальцы, как бесплотный дух, и исчезнет, проглоченный необъятной пустыней.
Эти предположения имели под собой вескую почву, и лейтенант это ясно осознавал. Однако, убедив себя в том, что он не может ошибаться, военный вспоминал невыносимую жару, которую ему пришлось перенести, спустившись на солончак, подсчитывал, сколько воды требуется человеку, будь он хоть трижды туарегом, чтобы выжить в подобном месте, и понимал, что все его доводы рассыпаются в прах и нет никакой надежды на то, что беглец все еще жив.
– Он мертв… – твердил он, злясь на самого себя и на свое бессилие. – Этот сукин сын должен быть мертвым!
Однако Гасель Саяйх не был мертв.
Лежа неподвижно, так же неподвижно, как он пролежал четыре дня и почти четыре ночи, он наблюдал за тем, как солнце скрывается за горизонтом, предвещая скорое, почти без всякого перехода, наступление темноты, и понимал, что этой ночью ему наконец предстоит действовать.
Его ум словно очнулся от странной спячки, в которую он сознательным усилием погрузил его в надежде уподобиться неодушевленному существу: растению с мясистыми листьями, булыжнику эрга или крупинке соли среди миллионов крупинок себхи, – преодолев таким способом потребность пить, потеть и даже мочиться.
Это происходило так, будто поры его кожи закрылись, мочевой пузырь утратил сообщение с наружной средой, а кровь превратилась в вязкую массу, которая медленно циркулировала, получая импульсы от сердца, которое свело свои удары к минимуму.
Для этого ему пришлось перестать думать, вспоминать и воображать, потому что он знал, что тело и ум нерасторжимо связаны друг с другом. Стоило только вспомнить Лейлу, подумать о колодце чистой воды или представить, что он уже выбрался из этого ада, как сердце вдруг начинало биться быстрее, не давая ему возможности превратиться в человеко-камень.