А сам, войдя в дом, сказал ей:
– Дай-ка мне сумку, которую мы тебе вручили, она нам понадобилась…
– Не отдам, пока здесь не будет твоих друзей, – ответила женщина и, хотя он настаивал, продолжала отказываться до тех пор, пока хитрый купец не сказал:
– Выгляни в окно и увидишь, как мои товарищи, которые стоят на улице, тебе приказывают мне ее отдать.
Женщина выглянула в окно, а купец тем временем вышел и, подойдя к компаньонам, тихо сказал:
– У нее есть пергамент, который нам нужен, но она не хочет мне его отдавать, пока вы тоже ее об этом не попросите.
Не чувствуя подвоха, они крикнули женщине, чтобы она поступила так, как велит их товарищ, и она отдала тому сумку, с которой вор и покинул город.
Но когда два других купца оказались в дураках и поняли, что остались без денег, они обвинили бедную женщину, отвели ее к судье и потребовали правосудия.
Судья же оказался человеком выдержанным и разумным. Он выслушал обе стороны и после долгих размышлений сказал:
– Думаю, вы правы, выдвигая свое требование, и справедливо, чтобы эта женщина вернула сумку или выплатила деньги из своих средств… Но поскольку выясняется, что соглашение, которое вы заключили, требует, чтобы при передаче сумки присутствовали все трое компаньонов, считаю, что будет справедливо, если вы постараетесь найти третьего, приведете его ко мне, и тогда я сам позабочусь о том, чтобы соглашение было выполнено…
Вот так восторжествовали справедливость и разум, благодаря находчивости этого умного судьи.
Да будет угодно Аллаху, чтобы так было всегда. Хвала Ему…
Девушка тронула струну скрипки, словно ставя заключительную точку в своем повествовании, а затем, не сводя взгляда с Гаселя, добавила:
– Ты, похоже, пожаловал к нам издалека, почему бы тебе не рассказать нам какую-нибудь историю?
Гасель обвел взглядом группу: два десятка юношей и девушек, сгрудившихся вокруг костра, где на углях медленно жарились два огромных барана, от которых шел сладкий и глубокий аромат, и спросил:
– Что за историю вы хотите услышать?
– Твою… – выпалила девушка. – Почему ты оказался так далеко от дома? Почему платишь за то, что покупаешь, старинными золотыми монетами? Что за тайну ты скрываешь? Несмотря на твое покрывало, твои глаза говорят о том, что ты держишь что-то в глубокой тайне.
– Это твои глаза хотят увидеть тайну там, где нет ничего, кроме усталости, – заверил он. – Я проделал долгое путешествие. Возможно, самое долгое из всех, которое кто-то когда-либо проделал в этом мире… Я пересек "пустую землю" Тикдабру.
Последний из прибывших на праздник – крепкий юноша с обритым черепом, слегка косящими глазами и глубоким шрамом, спускающимся от щеки к горлу, – вдруг спросил взволнованным голосом:
– А ты, случайно, не Гасель Сайях, имохар Кель-Тальгимуса, семья которого стояла лагерем в гвельте гор Хуэйлы?
Гасель почувствовал, как у него упало сердце.
– Да. Это я.
– У меня для тебя плохие вести… – с сожалением сказал парень. – Я приехал с севера… От одного племени к другому, из хаймы в хайму прошел слух: солдаты увели твою жену и твоих сыновей… Всех твоих домашних. Спасся только старый слуга-негр, и вот что он сказал: тебя поджидают, чтобы убить, в гвельте Хуэйлы…
Гаселю пришлось сделать над собой усилие, чтобы зажать всхлип в глубине горла, и он приказал себе – еще строже, чем в самой середине "пустой земли", – сдержать эмоции.
– Куда их увели? – спросил наконец он, когда справился с голосом и тот зазвучал спокойно.
– Никто этого не знает. Может, в Эль-Акаб… Может, еще дальше на север – в столицу… Они хотят обменять их на Абдуля эль-Кебира…
Туарег встал и медленно направился к барханам, провожаемый взглядами всех присутствующих и уважительным молчанием, поскольку праздничное веселье развеялось, как по волшебству, и никто словно не замечал, что один из баранов начал подгорать. Дыхание несчастья как будто родилось из пламени костра и гасило свет воодушевления во взглядах и жажду развлечения в телах.
В темноте Гасель упал на бархан и зарылся лицом в песок, стараясь не дать рыданиям вырваться на свободу, впиваясь до крови ногтями в ладонь.
Он уже не был богатым человеком, возвращающимся после долгого приключения к мирному очагу. Он даже не был героем, который вырвал Абдуля эль-Кебира из лап его врагов и пересек с ним ад "пустой земли", благодаря чему тот оказался в безопасности по другую сторону границы. Сейчас он был всего лишь бедным глупцом, потерявшим все, что у него в этом мире было, из-за своего дурацкого упрямства – желания соблюсти устаревшие обычаи, которые ничего ни для кого не значили.
Лейла!..
Дрожь пробежала по его спине, словно струя холодной воды, стоило только представить ее в руках этих мужчин в грязной форме, тяжелой амуниции и грубых вонючих ботинках. Он вспомнил их лица, когда они целились в него у входа в хайму, их запущенный лагерь, а также деспотизм, с которым они обращались с бедуинами в Эль-Акабе, и, несмотря на все его старания, хриплый стон все же сорвался с губ, вынудив его впиться зубами в тыльную сторону ладони.
– Не надо… Не сдерживайся. Самый сильный из мужчин имеет право плакать в такой момент.
Он поднял голову. Красавица с тоненькими косичками села рядом и протянула руку, чтобы провести по его лицу, как могла бы сделать мать по отношению к испуганному ребенку.
– Уже прошло, – сказал он.
Она покачала головой:
– Не пытайся меня обмануть. Не прошло… Такие вещи не проходят. Они остаются глубоко внутри, как застрявшая пуля. Мне это известно, потому что мой муж умер два года назад, а мои руки все еще ищут его по ночам.
– Она не умерла. Никто не может осмелиться причинить ей вред… – сказал он, словно пытаясь убедить себя самого. – Она почти ребенок… Бог не позволит, чтобы ей что-то сделали.
– Нет другого Бога, кроме того, существование которого отвечает нашему желанию, – сказала она сурово. – Можешь полагаться на него, если хочешь. Это никогда не повредит. Но раз ты оказался способен одолеть "пустую землю" Тикдабру, значит, сможешь вызволить и свою семью… Я уверена.
– Как же я смогу это сделать? – сказал он упавшим голосом. – Ты же слышала: они хотят Абдуля эль-Кебира, а его уже нет со мной.
Девушка пристально взглянула на него при ярком свете полной луны, появившейся на небе и наполнившей ночь жизнью.
– Ты бы согласился на обмен, если бы он все еще был с тобой? – поинтересовалась она.
– Это же мои дети… – прозвучало в ответ. – Моя жена и дети… Все, что у меня есть в жизни.
– У тебя осталась гордость туарега… – напомнила она. – И насколько мне известно, ты самый гордый и смелый из нас. – Она помолчала. – Возможно, даже слишком… Когда вы, воины, бросаетесь в бой, вам вечно недосуг поразмыслить о том, какое зло вы можете причинить нам, женщинам, которые остаются сзади, получая удары и при этом не разделяя с вами славы… – Она поцокала языком, словно недовольная сама собой. – Но я пришла не обвинять тебя, – заверила она. – Что сделано – то сделано, и у тебя были для этого свои причины. Я пришла, потому что в такие моменты, как этот, человеку нужна компания… Хочешь рассказать мне о ней?
Он затряс головой.
– Она же еще ребенок! – со всхлипом вырвалось у него.
Дверь рывком распахнулась, и сержант Малик эль-Хайдери соскочил с постели, метнувшись было к пистолету, лежавшему на столе, но остановился, разглядев силуэт лейтенанта Размана, возникший на фоне яркого света, бьющего снаружи.
Будучи полуодетым, сержант постарался по возможности сохранить военную выправку, встал по стойке "смирно", отдав честь и попытавшись щелкнуть каблуками, что в действительности получилось комично, хотя выражение лица лейтенанта ясно показывало, что он не в том настроении, чтобы уловить комизм ситуации. Когда его глаза привыкли к полутьме комнаты, он подошел к одному из окон, распахнул створки и указал стеком на соседний барак.
– Что за люди находятся там взаперти, сержант? – поинтересовался он.
Сержант почувствовал, как холодный пот выступил из каждой поры его тела, однако, пробуя сохранить выдержку, ответил:
– Семья туарега.
– Как давно они находятся здесь?
– Неделю.
Разман повернулся к нему, словно не желая верить своим ушам.
– Неделю? – в ужасе повторил он. – Вы хотите сказать, что целую неделю держите женщин и детей взаперти в этой душегубке, не поставив в известность вышестоящее начальство?
– Радио вышло из строя.
– Лжете… Я только что разговаривал с радистом… Вы отдали ему приказ хранить молчание… Поэтому у меня не было возможности сообщить вам о своем приезде…
Неожиданно он осекся, поскольку его взгляд упал на фигуру Лейлы, совершенно обнаженную. Девушка испуганно сжалась в комочек в самом дальнем углу комнаты, до этого она спала там на ветхом одеяле. Он переводил взгляд то на девушку, то на Малика эль-Хайдери и наконец, словно боясь задавать этот вопрос, хрипло спросил:
– Кто это?
– Жена туарега… Но это не то, что вы думаете, лейтенант… – пробовал оправдаться сержант. – Не то, что вы думаете… Она согласилась добровольно… Согласилась! – повторил он, умоляюще сложив руки.
Лейтенант Разман подошел к Лейле, пытавшейся прикрыть наготу краешком одеяла.
– Это правда, что ты согласилась? – спросил он ее. – Он тебя не принуждал?
Девушка пристально посмотрела на него, затем, повернувшись к сержанту, твердо сказала:
– Он сказал, что, если я не соглашусь, он отдаст детей солдатам.
Лейтенант Разман молча кивнул один раз, затем еще один, медленно повернулся и, указывая на дверь, приказал Малику:
– Выходите!
Тот хотел было взять одежду, но лейтенант категорически запретил ему:
– Нет! Вы более недостойны носить эту форму… Выходите так! Как есть…
Старший сержант Малик эль-Хайдери направился к выходу впереди лейтенанта и застыл на пороге, потому что перед ним стояли в ожидании все, кто находился в лагере. Вдобавок к ним присоединились жена Размана и гигант сержант Ажамук.
– Идите в сторону барханов!
Он подчинился, хотя горячий песок жег ему ступни, и молча пошел вперед, опустив голову, туда, где начинались барханы.
Когда он понял, что дальше идти некуда и бесполезно пытаться взобраться по склону, он обернулся, и его не удивило, что лейтенант извлек из кобуры свой тяжелый табельный пистолет.
Один-единственный выстрел разнес ему голову.
Несколько мгновений Разман задумчиво глядел на мертвое тело. Потом неторопливо спрятал оружие назад в кобуру, тем же путем вернулся обратно и встал перед присутствующими, которые так и не сдвинулись с места и не шелохнулись.
Он поочередно обвел всех взглядом, стараясь прочесть что-нибудь в глубине их глаз, и в завершение, похоже, словно решил высказать им то, что у него уже давно на душе накипело.
– Вы – отбросы нашей армии… – сказал он. – Люди, которых я всегда презирал, и солдаты, которыми мне никогда не хотелось бы командовать: воры, убийцы, наркоманы и насильники… Подонки! – Он сделал паузу. – Но, по сути, вы, вероятно, всего лишь жертвы, отражение того, во что нынешнее правительство превратило нашу страну… – Он дал им секунду поразмышлять над тем, что пытался им втолковать, и, повысив голос, продолжил: – Однако наступает время, когда положение дел изменится… Президенту Абдулю эль-Кебиру удалось перейти границу, и он обратился с первым призывом к борьбе и объединению всех, кто желает возвращения к демократии и свободе… – Разман вновь сделал паузу, на сей раз еще более драматичную, осознавая, что ему необходима некоторая доля театральности. – Я собираюсь к нему присоединиться! – объявил он. – То, что я сегодня увидел, меня окончательно убедило, я готов порвать с прошлым и возобновить борьбу рядом с единственным человеком, которому действительно доверяю… И я собираюсь дать вам шанс! Те, кто хочет последовать моему примеру, перейти границу и присоединиться к Абдулю эль-Кебиру, могут отправиться со мной…
Присутствующие недоверчиво переглядывались: у них в голове не укладывалось, что самую заветную мечту – вырваться из ада Адораса и бежать из страны – им преподносит на блюдечке тот самый офицер, которому поручено держать их под замком.
Многие из их товарищей пытались бежать – их всегда ловили, расстреливали или навеки упекали в тюрьму. И вдруг молодой лейтенант в отглаженной форме, только что прибывший в компании привлекательной жены и великана сержанта добродушного вида, старается убедить их в том, что худшее – как до сих пор считалось – из преступлений, словно по волшебству, превращается в героический поступок.
Кто-то был готов вот-вот расхохотаться, кто-то подпрыгнул от радости, и, когда Разман, прекрасно осознавая, что делает и каковы подлинные чувства этой банды уголовников, торжественно предложил поднять руку тем, кто готов за ним последовать, все руки дружно взметнулись вверх, словно приведенные в действие одной неудержимой пружиной.
Лейтенант только улыбнулся и переглянулся с женой, которая улыбнулась ему в ответ. Затем приказал Ажамуку:
– Приготовь все. Мы выступаем через два часа… – Он показал стеком на барак, из зарешеченных окон которого семья Гаселя Сайяха следила за происходящим. – Они поедут с нами… – добавил он. – Мы доставим их в безопасное место по ту сторону границы…
Это было долгое путешествие. Он не знал, в каком направлении двигаться, чтобы попасть домой, не знал, где теперь его дом. Гасель искал свою семью, не зная, есть ли у него еще семья.
Это было долгое путешествие.
Сначала на запад, отступив от "пустой земли" на расстояние дневного перехода, а затем, когда понял, что она закончилась, повернул на север, сознавая, что снова пересекает границу и в любой момент могут опять появиться солдаты, которые, похоже, превратились в его навязчивый кошмар.
Это было долгое путешествие.
И тоскливое.
Никогда, даже в самые тяжелые минуты, когда, находясь в глубине Тикдабры, он понимал, что смерть уже стала его единственной попутчицей, он не предвидел подобного поворота событий, поскольку для него, воина и благородного человека из народа благородных воинов, именно смерть и представляла собой окончательное поражение.
Но сейчас нежданно-негаданно, словно что-то стукнуло в голову, к нему пришло понимание того, что смерть не идет ни в какое сравнение с ужасной реальностью – с тем, что люди, которых ты любишь, стали жертвами твоей личной войны, – и вот это и есть настоящее, самое что ни на есть ужасное поражение.
В его памяти снова и снова, как наваждение, всплывали лица детей, голос Лейлы или повторяемые изо дня в день сцены его домашней жизни, когда у подножия высоких барханов все текло тихо и мирно и никто годами не нарушал покоя однообразного и простого существования.
Холодные рассветы, когда Лейла, свернувшись калачиком, прижималась к его животу, ища тепла его тела, длинные утренние часы, полные сияющего света, и нетерпеливое волнение, когда он подстерегал добычу, тяжелые полуденные часы зноя и сладкой сонливости, вечера, когда небеса становились красными, а тени удлинялись, скользя по равнине, словно желая дотянуться до горизонта, и благоуханные темные ночи при свете костра, когда в очередной раз звучали никогда не надоедающие давным-давно известные легенды.
Страх перед ревущим харматаном и перед засухой, любовь к равнине без ветра и к черной туче, разверзающейся, чтобы земля покрылась зеленым ковром ашеба.
Умирающая коза, забеременевшая – наконец-то! – молодая верблюдица, плач малыша, смех старшего сына, стон удовольствия Лейлы в полумраке…
Это была его жизнь – та, которую он любил, единственная, к которой он стремился и которой лишился, потому что не смог вынести оскорбления чести туарега.
Кто бы его осудил, если бы он не стал сражаться с армией?
Кто сейчас не осудил бы его за то, что он потерял из-за этого приключения свою семью?
Он не знал, каковы размеры его страны. Не знал и того, сколько людей ее населяет, и, тем не менее, вступил с ней в противоборство, с ее солдатами и правителями, не подумав о том, куда его может завести подобное невежество.
В каком месте этой огромной страны теперь искать жену и детей? Кто из всех ее жителей мог бы что-то сообщить ему о них?
День за днем, по мере продвижения на север, он осознавал собственную ничтожность, хотя даже пустыне при всей ее громадности не удалось зародить в нем подобного комплекса за сорок с лишним лет жизни.
Сейчас он чувствовал себя мелкой букашкой, но дело было не в огромности земли, а в низости людей, на ней обитавших, у которых поднялась рука вмешать женщин и детей в мужские раздоры.
Он не знал, каким оружием следует сражаться с людьми такого рода. Никто никогда не объяснял ему правил этой игры, и он вновь вспомнил старую историю, которую всегда рассказывал негр Суилем, о том, как две враждующие семьи до такой степени воспылали ненавистью друг к другу, что однажды закопали малыша в бархан, и его мать обезумела от горя.
Но это случилось всего лишь однажды за всю историю Сахары и вызвало такой ужас среди ее обитателей, что воспоминание об этом сохранилось на долгие годы, передаваясь из уст в уста во время ночных посиделок, вызывая отвращение у старших и служа уроком младшим.
"Видите, ненависть и раздоры не приводят ни к чему иному, только к страху, безумию и смерти".
Он мог повторить по памяти каждое слово старика, и, возможно, впервые за все годы, что он слышал эту историю, до него дошел ее глубинный смысл.
Начиная с того далекого рассвета, когда он решил сесть на своего мехари и отправиться в пустыню на поиски утраченной чести, столько людей приняли смерть, что он не вправе удивляться тому, что кровь этих мертвецов вдруг брызнула на него и на его семью.
Мубаррак, чье преступление состояло только в том, что он привел патруль по следу людей, о которых ничего не знал, потный капитан, оправдывавшийся тем, что лишь выполнял приказ и не мог этому воспротивиться, четырнадцать охранников Герифиэса, чья единственная ошибка заключалась в том, что они – спящие – оказались у него на пути, солдаты, которых он убил на краю "пустой земли", и те, что взлетели потом на воздух, не успев даже сообразить, откуда к ним пожаловала смерть…
Их слишком много, а у него, Гаселя Сайяха, всего-навсего одна жизнь, чтобы предложить ее взамен, одна-единственная смерть, чтобы искупить столько смертей.
Вот поэтому, вероятно, у него и потребовали семью в счет уплаты столь огромного долга.
Инша Аллах! – воскликнул бы Абдуль эль-Кебир.
В его памяти вновь возник образ старика, и он спросил себя, что с ним сталось, вернулся ли он, как обещал, к борьбе за власть.
– Безумец… – пробормотал он себе под нос. – Безумный мечтатель из числа тех, кому от рождения уготована участь получать все пощечины, а дух несчастья, гри-гри, скачет рядом с ним, вцепившись в его одежду.
По поверьям бедуинов, гри-гри являлись злыми духами, которые могли наслать болезнь, несчастье или смерть, и хотя туареги в открытую смеялись над подобными суевериями, свойственными слугам и рабам, на деле даже самые благородные имохары старались стороной обходить некоторые места, где, по слухам, водились злые духи, или определенных людей, о которых было точно известно, что они особенно привлекают гри-гри.