Грустная выходила история, даже трагедия, когда гри-гри в кого-то влюблялся, ибо в этом случае было бесполезно бежать на край света, зарываться вглубь самого большого бархана или пытаться пешком пересечь ад Тикдабры.
Гри-гри вцеплялся в кожу, словно клещ, как запах или краска тканей, и вот как раз сейчас у туарега сложилось такое впечатление, что к нему привязался гри-гри смерти – самый верный и настойчивый среди них. От такого воин освобождался, только вступив в схватку с другим воином, чей дух смерти был еще сильнее.
– Почему ты выбрал меня? – иногда спрашивал он его по ночам, когда при свете костра ему казалось, что тот сидит по другую сторону огня. – Я никогда тебя не звал. Это солдаты привлекли тебя к моему дому, когда капитан выстрелил в спящего парнишку…
С того самого дня, с того момента, когда гость был убит под его кровом, естественно было ожидать, что гри-гри смерти привяжется к хозяину этой хаймы, точно так же, как гри-гри прелюбодейства навсегда поселяется в жене, обманывающей мужа в месяц, предшествующий свадьбе.
– Но я же не был виноват, – протестовал он, отгоняя его от себя. – Я хотел его защитить и отдал бы за него свою жизнь.
Но как утверждал Суилем, гри-гри были глухи к словам, мольбам и даже угрозам людей, поскольку у них имелось собственное мнение, и коли уж они в кого-то влюблялись, то любили до скончания века.
"Жил однажды человек, – рассказывал старик, – к которому воспылал необычайной любовью гри-гри саранчи. Жил он в Аравии и год за годом проклятые твари нападали на его поля и на поля его соседей.
Отчаявшись, те отвели его к халифу и попросили казнить, ибо в противном случае они все умрут от голода. Однако халиф, понимая, что бедняга нисколько не виноват в своем несчастье, встал на его защиту, объяснив это так: "Если я предам его смерти, гри-гри саранчи, который любит его такой любовью, которая не кончается со смертью, каждый год будет навещать его могилу. Поэтому я приказываю, чтобы он сейчас, при жизни, и дух его впоследствии, после смерти, каждые семь лет отправлялся на западное побережье Африки и оставался там такой же период времени. Таким способом, поскольку саранча – тоже творение Аллаха, а мы не можем идти против его воли, мы, по крайней мере, распределим груз равномерно и будем жить попеременно то семь лет в изобилии, то семь лет в нищете".
Так и поступил этот человек при жизни, а потом поступала и его душа. Вот поэтому саранча налетает на нас в течение указанного периода времени, а затем отправляется вслед за духом этого человека к нему на родину".
Правдива эта легенда или нет – саранча, во всяком случае, ведет себя именно так, – но истина состоит и в том, что туареги, более хитрые, чем крестьяне Аравии, нашли гораздо более практичный способ избежать голода, нежели попытка казнить невиновного, и предпочли поедать насекомых точно так же, как те поедали их урожаи. Поджаривая их на углях или превратив в муку, они сделали саранчу своей любимой пищей, и ее нашествие – тучами, закрывающими полуденное солнце, – не было для них предвестником нищеты, а, наоборот, сулило благополучие и изобилие в течение долгих месяцев. Через три года она должна была вернуться, и Лейла перетерла бы насекомых в муку и, смешав с медом и финиками, приготовила лакомство для детей.
Ему нравились эти сладости, и он скучал по тому времени, когда, поедая их, он наблюдал за тем, как садится солнце, и потягивал кипящий чай у входа в свой шатер. Затем, пока женщины доили верблюдиц, а парни сгоняли коз, он не спеша прогуливался до колодца, чтобы проверить уровень воды. Ему не верилось, что все кончено и он никогда не вернется к своему колодцу и к своим пальмам или к своей семье и своему скоту, а все из-за того, что невидимому зловредному духу полюбилась его компания.
"Уходи! – вновь умолял он его. – Я устал носить тебя с собой и убивать, не зная, почему я это делаю".
Но он знал, что, даже если гри-гри и захочет уйти, неприкаянные души Мубаррака, капитана и солдат никогда ему этого не позволят.
Каждые выходные Анухар эль-Мохри покидал свой удобный и прохладный кабинет во Дворце правительства, садился в старую "симку" с запасом воды и продуктов, припаркованную в ближайшем переулке, и машина с тарахтением направлялась в сторону ближайших ответвлений горы, возвышавшейся над Эль-Акабом. На ее вершине стояла полуразрушенная – некогда неприступная – крепость, служившая прибежищем обитателям оазиса в эпоху войн и набегов.
Среди стен крепости, в которой нельзя было признать прежнюю твердыню: камни по большей части использовались французами при возведении общественных зданий в Эль-Акабе, – исследовать было уже нечего. Однако Анухар эль-Мохри обнаружил, что в пещерах и на каменных стенах узких проходов, куда можно было попасть с тыльной стороны руин, сохранилось бессчетное количество наскальных рисунков – если искать с осторожностью и очистить их от пыли тысячелетий, – рассказывавших о самом далеком прошлом Сахары и ее обитателей.
Из-под его опытных пальцев, очищавших камень с крайней осторожностью, появлялись на свет слоны, жирафы, антилопы и леопарды, охотничьи, любовные и бытовые сцены древнейших обитателей этих земель. Зачастую ему приходилось руководствоваться только своего рода врожденным чутьем археолога, которое заставляло его искать возможное изображение там, где, по логике, он сам бы его оставил.
Это было его большим секретом и его гордостью, и в крохотной холостяцкой квартирке лежали кучи цветных снимков, которые он успел сделать за два года скрупулезной работы. Эти снимки однажды станут иллюстрациями толстой монографии, и тогда Анухар эль-Мохри поразит мир своим открытием – фресками Эль-Акаба.
Где-то здесь – он еще не знал где, но предчувствовал, что близко, – он наконец обнаружит то, что искал уже давно: копию "Марсиан Тассили" – огромные фигуры высотой больше двух метров, точно запечатлевшие движения и костюмы космонавтов, когда-то, во тьме веков, наведавшихся в эти края. Это потом они стали пустыней, а тогда, вероятно, были плодородны и изобиловали самыми разными экзотическими животными.
Доказать, что здесь, так далеко от Тассили, тоже побывали обитатели другой планеты, без всякого сомнения, составляло предел всех желаний секретаря губернатора провинции. Он охотно пожертвовал бы своей многообещающей политической карьерой в обмен на один – пусть даже самый примитивный – из подобных рисунков.
И вот в знойный полдень, когда солнце стояло прямо над его истрепанной соломенной шляпой, а гладкая поверхность живого камня в глубине крохотной пещерки, защищенной от ветра и дождей, внушала твердую надежду на новую находку, которая, быть может, и явится доказательством, его охватило странное нервное возбуждение, словно предчувствие. Он заметил дрожь в руках, когда под ними мало-помалу стала проступать глубоко процарапанная линия рисунка – вроде как изображение высокой фигуры неопределенных очертаний.
Он вытер пот, капавший со лба и попадавший на очки, отметил белым мелом линию, которая была видна уже вполне отчетливо, сделал небольшой глоток воды и вздрогнул от ужаса, когда знакомый низкий голос с угрозой вопросил у него за спиной:
– Где моя семья?
Он обернулся, словно от толчка пружины, и ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть под впечатлением от увиденного – черного дула в трех шагах от себя и прямой фигуры туарега, ставшего его кошмаром.
– Ты? – только и сумел выдавить из себя Анухар эль-Мохри.
– Да. Я… – сухо прозвучало в ответ. – Где моя семья?
– Твоя семья? – удивился он. – А какое я имею к ней отношение? Что случилось?
– Ее увели солдаты.
Анухар эль-Мохри почувствовал слабость в ногах, опустился на камень и снял шляпу, смахивая ладонью пот с лица:
– Солдаты? – недоверчиво повторил он. – Это невозможно! Нет, это невозможно… Я бы знал… – Он протер очки платком, который дрожащими руками вынул из заднего кармана брюк, и взглянул в лицо Гаселю своими маленькими подслеповатыми глазками. – Послушай! – добавил он, и его голос звучал совершенно искренне. – Министр упоминал о возможности захватить твою семью и обменять ее на Абдуля эль-Кебира, но генерал был против, и больше к этому вопросу не возвращались… Клянусь тебе!
– Какой министр? Где он живет?
– Министр внутренних дел… Мадани. Али Мадани. Он живет в столице… Но я сомневаюсь, что твоя семья у него.
– Если она не у него, то у солдат.
– Нет… – Он жестом отверг это предположение, будучи абсолютно уверенным. – У солдат, конечно, нет… Генерал – мой друг. Мы вместе обедаем два раза в неделю… Не такой он человек, чтобы так поступить, а если бы и поступил, то прежде посоветовался бы на этот счет со мной…
– Однако моя семья исчезла. Мой раб видел, как ее уводили солдаты, а пятеро из них все еще поджидают меня в гвельте гор Хуэйлы.
– Наверняка это не солдаты… – гнул свое Анухар эль-Мохри. – Наверняка полицейские. Подчиненные министра… – Он покачал головой и презрительно добавил: – Думаю, он на это способен. Еще тот подлец. – Он снова надел очки – теперь они были абсолютно чистыми – и посмотрел на Гаселя с интересом. – Правда, что ты пересек "пустую землю" Тикдабру? – спросил он.
Гасель молча кивнул, и он коротко фыркнул, чем, возможно, хотел выразить неверие или восхищение.
– Невероятно! – воскликнул Анухар эль-Мохри. – Действительно невероятно… Тебе известно, что Абдуль эль-Кебир в Париже? Французы его поддерживают, и вполне может статься, что ты, неграмотный туарег, изменишь ход истории нашей страны…
– Я не заинтересован в том, чтобы что-то менялось… – ответил тот, протянув руку и взяв флягу, затем напился, слегка приподняв покрывало. – Единственное, чего я хочу, – чтобы мне вернули семью и оставили меня в покое.
– Это то, чего хотим мы все: жить в покое. Ты – с твоей семьей, а я – со своими рисунками. Но я сомневаюсь, что нам это позволят.
Гасель кивком указал на рисунки, отмеченные мелом, на ближайших стенах.
– Что это? – поинтересовался он.
– История твоих предков. Или же история людей, обитавших на этих землях до того, как туареги завладели пустыней.
– Зачем ты это делаешь? Почему тратишь на это время вместо того, чтобы спокойно сидеть в тени, в Эль-Акабе?
Секретарь губернатора провинции пожал плечами.
– Возможно, потому, что я испытываю разочарование в политике, – сказал он. – Помнишь Хасана бен-Куфра? Его сняли с должности, он уехал в Швейцарию, где у него скопилось небольшое состояние, а через два дня его сбил грузовик, перевозивший прохладительные напитки. Нелепость! Прошло всего несколько месяцев, и на тебе – "вице-король пустыни" скулит со сломанными ногами в какой-нибудь клинике, заваленной снегом.
– Его жена с ним?
– Да.
– В таком случае ничего страшного… – заметил туарег. – Они любили друг друга. Я следил за ним несколько дней и потому знаю.
Анухар эль-Мохри с ним согласился, сказав убежденно:
– Он был настоящий сукин сын, прожженный политикан и вор, предатель и мошенник… Но было в нем кое-что хорошее: его любовь к Тамар. Уже только этим он заслужил того, чтобы остаться в живых.
Гасель Сайях слегка улыбнулся, хотя собеседник не мог этого видеть, обвел взглядом рисунки на стенах и встал, вновь взяв в руки оружие:
– Наверно, из-за твоей любви к истории моих предков я сейчас оставляю тебя в живых, – сказал он. – Но постарайся не покидать это место и не пытайся на меня донести. Если я увижу тебя в Эль-Акабе раньше понедельника, разнесу тебе голову.
Тот взял в руки мел, щетки и тряпки и собрался возобновить работу.
– Не беспокойся! – ответил он. – Я и не думал этого делать.
Затем, когда туарег был уже далеко, крикнул:
– И надеюсь, что ты отыщешь свою семью!
Автобус просто разваливался на части. Это был самый разболтанный, дребезжащий и замызганный образчик общественного транспорта, который когда-либо бегал по шоссе. Хотя, правда, этот как раз никоим образом и не пытался бежать, а ограничился тем, что, задыхаясь, продвигался по равнине – мимо зарослей травы, нагромождений валунов и бесконечных каменистых урочищ – со скоростью пятьдесят километров в час.
Приблизительно через каждые два часа приходилось останавливаться из-за лопнувшей шины или из-за того, что колеса увязали в песке, и тогда водитель и кондуктор заставляли пассажиров выйти – вместе с козами, собаками и курами в корзинах, – призывая их помочь толкать или сидеть на обочине и ждать, пока не поменяют колесо.
Кроме того, каждые четыре часа требовалось залить в бак горючее самым примитивным способом: присоединив шланг к бидону, прочно закрепленному на крыше, а на склонах, когда им попадался крутой подъем, мужчинам не оставалось ничего другого, кроме как проделывать часть пути пешком.
И вот так – на протяжении двух суток: давясь, как финики в сумке из кроличьей шкурки, обливаясь потом и задыхаясь от невыносимого зноя, не ведая, сколько еще осталось до конца подобного мучения или удастся ли им когда-нибудь увидеть край однообразной пустыни.
Во время каждой остановки Гасель испытывал желание покинуть этот клоповник на колесах и продолжить путь пешком, каким бы длинным тот ни оказался. Однако на каждой остановке он понимал, что тогда ему придется не один месяц добираться до столицы, а каждый потерянный день, каждый час может иметь значение для Лейлы и его детей.
Поэтому он ехал дальше, несказанно страдая в заточении: ведь он больше всего любил одиночество и свободу, – терпя компанию болтливых торговцев, истеричных женщин, шумных детей и вонючих кур. Он не мог, как это удалось ему в "пустой земле", превратиться в камень, отстраниться от всего, что его окружало, добиться того, чтобы дух на время покинул тело.
Здесь каждая рытвина, крен автобуса, спустившееся колесо или отрыжка соседа возвращали его к действительности, и даже в самый темный час ночи ему не удавалось забыться коротким сном, который позволил бы восстановить силы или вернуться в воображении к семье.
Наконец мутным утром третьего дня, когда настойчивый и неотвязный ветер, швырявший в лицо тучи серой и удушливой пыли, мешал различить контуры предметов дальше пятидесяти метров, они миновали ряд саманных домишек, сухую балку, небольшую, отвратительно пахнущую площадь и остановились в самом центре того, что когда-то было рынком, а потом пришло в запустение.
– Конец маршрута! – крикнул кондуктор, выйдя из автобуса и разминая руки и ноги. Он осматривался вокруг, словно ему не верилось, что безрассудная идея – съездить в Эль-Акаб и вернуться живым и невредимым – в очередной раз закончилась благополучно. – Слава Аллаху!
Гасель вышел последним, взглянул на разрушенные стены рынка, угрожавшие обрушиться на его голову, стоит только ветру разыграться, и в растерянности обратился к водителю.
– Это столица? – осведомился он.
– О, нет! – весело прозвучало в ответ. – Это то место, до которого мы доехали. Если бы мы вздумали отправиться на этой развалине по центральному шоссе, нас упекли бы в психушку.
– А что мне надо сделать, чтобы добраться до столицы?
– Ты можешь сесть на другой автобус, но я тебе советую поехать на поезде, так будет быстрее.
– А что такое поезд?
Водителя, похоже, вопрос не удивил: наверняка это был не первый бедуин, которого он перевез за свою почти двадцатилетнюю тряску по пустыне.
– Будет лучше, если ты посмотришь собственными глазами… – ответил он. – Иди по этой улице и через три квартала, когда увидишь коричневое здание, там будет…
– Через три чего?
– Три квартала, три улицы… – Он широко обвел рукой. – Ладно, думаю, что там, где ты живешь, ничего такого нет… Иди вперед, пока не увидишь здание. Другого там не будет.
Гасель кивнул, взял винтовку, шпагу и кожаную сумку, в которой хранил патроны, кое-какую еду и все свои вещи, и зашагал в указанном направлении, однако его окликнул кондуктор с крыши автобуса:
– Эй! Здесь нельзя разгуливать с таким оружием! Если увидят, у тебя будут неприятности… Разрешение у тебя есть?
– Что?
– Разрешение на оружие… – Он помахал рукой. – Нет! Я уже вижу, что у тебя его нет… Спрячь это, а не то угодишь в тюрьму!
Растерявшийся Гасель застыл посередине бывшего рынка, не зная, что делать, и тут один из пассажиров, удалявшийся в противоположном направлении с чемоданом на плече, другим чемоданом в руке и свернутыми коврами под мышкой, навел его на мысль. Он догнал его.
– Покупаю у тебя ковры, – сказал он, показав ему золотую монету.
Тот даже не ответил. Схватил монету, поднял руку, чтобы Гасель мог завладеть его грузом, и пошел дальше, ускорив шаг, опасаясь, как бы глупый туарег не передумал.
Однако Гасель не передумал. Он раскатал ковры, завернул в них свое оружие, сунул их под мышку и направился к вокзалу.
Стоя на крыше автобуса, кондуктор несколько раз весело покачал головой.
Поезд оказался еще более грязным, неудобным и шумным, чем автобус. Хотя у него имелось преимущество: не лопались шины, – был и недостаток: он наполнял легкие пассажиров дымом и угольной пылью и с вызывающей отчаяние регулярностью останавливался во всех городах, поселках, деревушках и просто возле группы домов у дороги.
Стоило Гаселю увидеть прибывающий поезд – сверкающий, рычащий и изрыгающий клубы пара, словно чудище, коему самое место в историях негра Суилема, а не в действительности, – как его охватило безотчетное чувство паники. Пришлось призвать на помощь все свое мужество воина и все спокойствие имохара прославленного "Народа Покрывала", чтобы позволить потоку пассажиров увлечь себя и поспешно взобраться в один из обшарпанных вагонов с жесткими деревянными скамьями и окнами без стекол.
Он постарался все делать так, как делали остальные, положил свои ковры и кожаную сумку на багажную полку и сел подальше, в уголке, пытаясь приучить себя к мысли о том, что на самом-то деле это всего лишь подобие огромного автобуса, который едет по стальным рельсам в стороне от пыльных дорог.
Но когда он услышал свисток и локомотив резко сдвинулся с места под аккомпанемент фырканья, металлического скрежета и криков машиниста, сердце у него снова ухнуло вниз, и ему пришлось изо всех сил вцепиться в сиденье, чтобы не броситься очертя голову на перрон.
На спусках, когда поезд разгонялся почти до ста километров в час, воздух и дым беспрепятственно врывались в окна, а мимо Гаселя стремительно проносились столбы, деревья и дома, он думал, что вот-вот умрет от волнения, и с силой зажимал зубами край покрывала, чтобы не закричать, умоляя остановить адскую машину.
Затем, уже во второй половине дня, перед его глазами возникли горы, и он решил, что это ему снится, потому что никогда себе не представлял, что могут существовать такие громады, встающие будто непреодолимая преграда, крутые, высокие, с вершинами, покрытыми чем-то белым.
Он повернулся к толстухе, сидевшей сзади него, которая большую часть времени кормила грудью двух одинаковых младенцев, и спросил:
– Что это там такое?
– Снег, – снисходительно, с высоты собственного опыта, ответила женщина. – Укутайся, потому что скоро станет холодно.