- Вы-то, конечно, перенесли, - с холодным сарказмом произнес Уокер. - Своя рубашка, как говорится, ближе к телу.
Что относится и к другому белью. - Его губы презрительно дернулись.
- Как?! И это говорите мне вы, который…
- Мистер Уокер, Питер выбит из колеи происшествиями последних дней! - поспешно вклинилась между нами Флосси.
- Будем считать так, - сказал Билл и решительно направился к столику медсестры, крупной симпатичной девушки лет двадцати, до того тактично не обращавшей на нас внимания. - Я Уокер. Доктор Маас…
- Да, да. Пройдите к больной. Только ненадолго.
- Благодарю.
- Мистер Уокер, - приподнялась, заалев, со своего места медсестра, - не дадите ли и мне автограф?
- С большим удовольствием, - ответил он, склонившись над столом, - ваше имя?
- Джекки, просто Джекки. - Медсестра покраснела еще пуще.
Уокер подписался на подсунутом квитке и пошел в палату.
- Кто он? - спросил я у Флосси.
- Разве вы не знаете? - удивилась она. - Муж Морин. Между вами и этим… мистером Мециком.
- И по этой причине все хотят его автографов? - хмыкнул я.
- Вы серьезно?
- Вполне.
- Да он же из бостонской команды "Хантли - Бринклей"! Репортажи с места событий для шестичасовых новостей. Его портрет напечатан на обложке последнего "Спутника телезрителя"! А раньше мистер Уокер играл в шекспировском театре.
- Тогда ясно.
- Питер, я уверена, что не Морин позвала его сюда. Не надо ревновать. Он просто хочет ей помочь по старой памяти.
- И это с ним она ездила в Пуэрто-Рико.
Деморализованная моим справедливым утверждением, Флосси лишь слабо повела плечами. Требовалась иная сила духа, чтобы удерживать в равновесии, как ей явно мечталось, силы натяжения, управляющие нашим сюжетом, в котором мисс Кэрнер увязла по уши. Она следила за коллизиями мыльной оперы; вдруг - бах! - является Фортинбрас. "Уберите трупы". Хорош шекспировский театр!
- В общем… - прервала Флосси затянувшееся молчание.
- И, должно быть, целом.
- Вы правы. В общем и целом, они, я так, во всяком случае, думаю, вместе были в Пуэрто-Рико. А с кем она еще могла поехать? После того, что было у вас с Карен…
- Понимаю, - сказал я, натягивая пальто.
- Но ревность неуместна. Они - как брат и сестра, ничего больше. Просто кто-то близкий протягивает руку помощи. Она давно поняла, клянусь вам, что его волнует только карьера. Он, конечно, может просить ее вернуться, хоть до второго пришествия умолять, но Морин никогда не свяжет судьбу с человеком, для которого не существует ничего, кроме работы. Это чистая правда. А с вами - свяжет. Совершенно уверена.
Выходя из больницы, я не воспользовался телефоном-автоматом, чтобы позвонить адвокату или Шпильфогелю. Я знал, как поступить, я видел выход и поэтому спешил. В квартире Морин на Семьдесят восьмой улице, всего в нескольких кварталах отсюда, наверняка найдутся свидетельства того, что она сознательно заманила меня в капкан. Морин вела дневник. Что, как в нем сохранилось описание аферы с мочой? Предъявим неоспоримую улику Мильтону Розенцвейгу, федеральному судье, стоящему, как одинокий форпост, на защите прав невинных и беззащитных женщин, обитающих в округе Нью-Йорк штата Нью-Йорк. Что скажете, ваша честь, на это - вы, всеми силами отметающий доводы представителей пола, к которому сами принадлежите? Боитесь обвинений в мужском шовинизме? О, я прекрасно помню дело, рассматривавшееся перед моим, - мы с адвокатом пришли тогда в суд заранее. Ответчик - некий Кригель фон Кригель. Когда я вошел в зал, он, грузный бизнесмен лет пятидесяти, с мольбой взывал к вам, отмахиваясь от своего поверенного, пытавшегося утихомирить клиента. Кригель, уверенный в беспристрастности справедливого суда, упрямо гнул свою линию.
- Ваша честь, мне прекрасно известно, что она живет в доме без лифта. Но это не мой выбор. Это ее выбор. На те деньги, которые ей выплачиваются, можно жить в доме с двумя лифтами. Я не могу построить ей лифт.
Судья Розенцвейг, который, благодаря целеустремленности, в годы юности выбрался из нью-йоркских трущоб и закончил юридический факультет; шестидесятилетний Розенцвейг, неплохо держащийся для своих лет низкорослый пузатый борец за изничтожение рода мужского, направляющий указательным пальцем раструб уха в сторону говорящего, словно стремясь не пропустить мимо своей евстахиевой трубы ни слова из потока чуши и глупости, адресованных суду, - судья Розенцвейг сохранял незыблемую высокомерно-презрительную мину. Казалось, престарелый фельдмаршал (пусть и в мантии) выслушивал докучные донесения о действиях войска, и без того ему наперед известных.
- Ваша честь, - не унимался Кригель, - я занимаюсь, как уже говорилось, переработкой птичьего пера. Я покупаю перо, сэр, и я продаю перо. На пере не заработаешь миллионы, что бы она ни утверждала.
- Однако на вас очень приличный костюм от "Хайки-Фримен", - отметил Розенцвейг, явно довольный этим внезапно открывшимся доказательством мужской низости. - Если глаза меня не подводят, он потянет долларов на двести.
- Ваша честь, - отвечал Кригель, протягивая к судье раскрытые ладони, будто предъявляя перья, предназначенные для переработки, - уважая суд, я не хотел являться сюда в обносках.
- Суд учтет это обстоятельство.
- Спасибо, сэр.
- Я не слеп, Кригель. У вас в Гарлеме есть собственность покрупнее той, что имеет Картер, ну, тот, пилюли для печени.
- У меня? Позвольте, не у меня, а у моего брата, Луиса Кригеля. Я - Джулиус.
- А ваша доля?
- Моя доля?
- Это ведь ваша совместная собственность?
- Только в некотором роде, ваша честь…
Затем наступил мой черед. Я не юлил, как Кригель, но Розенцвейг заподозрил бы в намерении обмануть суд хоть Томаса Манна, хоть Льва Толстого - и добился бы от них правды.
- Широко известный соблазнитель студенток… Как я должен это понимать, мистер Тернопол?
- Как гротеск, ваша честь.
- Уточните: вы не пользуетесь широкой известностью как соблазнитель или не соблазняете студенток?
- Я вообще никого не соблазняю.
- Но в исковом заявлении недвусмысленно говорится о ваших успехах на указанном поприще. Почему?
- Не знаю, сэр.
Мой адвокат, сидевший на скамье защиты, одобрительно кивал; инструкции, данные клиенту в такси по пути на заседание, неукоснительно выполнялись: "Ссылайтесь на незнание и непонимание… не выдвигайте встречных обвинений… не называйте ее лгуньей - только "миссис Тернопол", и все… Розенцвейг очень сочувствует брошенным женщинам… не дайте спровоцировать себя… он туп как пробка и интересуется только буквой закона, а буква закона не одобряет, когда преподаватель трахается со своими студентками". - "Я никогда не трахался со своими студентками". - "Вот и отлично. Так ему и говорите. Внучка Розенцвейга учится в Бернард-колледже, понимаете? В совещательной комнате стоит ее фото. Друг мой, старый хрен исповедует в семейных делах добрый сталинский коммунистический принцип: "От каждого по способностям, каждой по потребностям" - но с последующим возмездием. Помните об этом, Питер, ладно?" Я помнил; но всему же есть предел!
- Вы утверждаете, - зудел Розенцвейг, - что мистер Иген представил суду ложные сведения и сделал это со слов и при согласии миссис Тернопол. Так или не так?
- Если имеется в виду "широко известный соблазнитель студенток", то именно так.
- Тогда потрудитесь указать, что именно в обсуждаемом утверждении ложно. Я задал вопрос, мистер Тернопол. Жду ответа. Не задерживайте суд.
- Мне нечего сказать. Я ни в чем не чувствую себя виновным…
- Ваша честь, - вмешался адвокат, - мой клиент…
- У меня действительно, - не дал я заткнуть себе рот, - была любовная связь.
- Да? - расцвел в улыбке Розенцвейг, и указательный палец, управлявший ушной раковиной, победно взметнулся ввысь.
- Наконец-то заговорили! И с кем же?
- С девушкой из моей преподавательской группы, с девушкой, которую я любил…
Дальше было неинтересно. Признание решило исход процесса. Розенцвейгу стало ясно, кто виноват. Но на этот раз будет иначе. Откроется, на ком в самом деле лежит вина. И тогда я скажу! Я все смогу сказать!
Я скажу: "Ваша честь! Вы помните, конечно, что при прошлых наших встречах в суде я не выдвигал никаких обвинений в адрес миссис Тернопол. Мы с адвокатом решили, что это было бы некорректно и в конечном счете бессмысленно, ибо никаких вещественных доказательств чудовищного обмана, предпринятого в моем отношении, тогда не имелось. Мы с пониманием отнеслись к тому, что вы, ваша честь, не примете и не можете принять ничем не подкрепленных заявлений. Но сейчас, судья Розенцвейг, у нас есть собственноручное письменное свидетельство истицы, извлеченное из ее дневника. Итак, в марте 1959 года она путем сговора приобрела в Нижнем Ист-Сайде за два доллара двадцать пять центов (наличными) мочу у беременной негритянки (приблизительно сто граммов). Мы также располагаем неоспоримыми доказательствами того, что вышеуказанное мочевыделение было сдано для теста на беременность в аптеку на углу Второй авеню и Девятой улицы; при этом истица подложно представилась как миссис Тернопол"…
Нет, я не потерял память. Я прекрасно помнил неоднократные утверждения адвоката, что никакие свидетельства ее обмана не облегчат моего положения. И все-таки надеялся. Я найду, найду доказательства - и это заставит Морин притихнуть, заткнуться, исчезнуть из моей жизни! Хватит Питеру Тернополу выступать в роли исчадия ада, искателя приключений, безответственного мужа-дебошира, разрушителя домашнего очага в пекущемся об этом очаге государстве!
И действительно, повезло. Дверь ее квартиры, взломанная полицейскими, была приоткрыта; вокруг - никого. Да здравствует небрежение служебными обязанностями, царящее в городе городов! Я потоптался перед входом, проверяя реакцию соседей, - никто из них и не подумал выглянуть. Слава всеобщему безразличию Большого Яблока, в котором яблоку негде упасть! Вошел. Пушистая персидская кошка спрыгнула откуда-то на пол, приветствуя визитера. Здравствуй, Делия, приятно познакомиться. Между прочим, Морин, ничего изысканного в этой пушистости нет. А я и не говорю, что есть, - по привычке принялась отбрехиваться она, - изысканность в "Золотой чаше", а тут жизнь, не возвышенное искусство.
Нет, правда: вот везение так везение! На обеденном столе - общая школьная тетрадь, в которую Морин имела обыкновение заносить то, что называла своими мыслями. Обычно она портила бумагу сразу после очередной перебранки. Имей в виду, Питер, в дневнике отражено все - и кто начинает скандалы, и кто из нас сдвинулся. И в Риме, и в Висконсине она старательно припрятывала тетрадь: это моя личная собственность, Питер, и попробуй только сюда сунуться - подам в суд! А сама без малейших угрызений совести вскрывала адресованные мне письма: "Мы - жена и муж. Какие могут быть тайны? Или тебе есть что скрывать?" Нет, тебе есть что скрывать! Я бросился к дневнику, будто обнаружил клад.
"15.08.58". Самое начало наших отношений. "Пытаясь правильно оценить себя, нужно учитывать впечатление, которое производишь. По трезвой оценке, воздействие моей личности среднее". И дальше в том же духе, описание средней неотразимости ее личности. Глубина мысли на уровне пятого класса. "Я могу быть достаточно остроумной и привлекательной и, мне кажется, если повезет, добьюсь своего".
Следующая запись: "Четверг, 9 октября 1959 года". Мы уже женаты, живем за городом - небольшой домик в окрестностях Нью-Милфорда. "Прошел почти год…" В самом деле. А где же история с мочой? Неужели она догадалась вырвать нужную мне страницу?
"…мое существование стало совсем другим. Просто удивительно, как мы меняемся в зависимости от обстоятельств. Все еще продолжается ужасная депрессия, но я тем не менее смотрю в будущее с оптимизмом и только в самые черные моменты думаю о самоубийстве. Вижу его в подробностях, хотя и не решусь на этот шаг, уверена. П. сейчас нуждается во мне больше, чем когда-либо, хотя и не говорит. Со мной он окунается в реальность, волей-неволей выходит из-за каменной спины своего Флобера. Как П. вообще пишет, зная лишь то, о чем прочитал в книгах? Иногда я пугаюсь: слепорожденный сноб! Почему он все время отталкивает меня? Я могла бы стать его музой, а он обращается со мной, как с врагом. Моя цель - сделать П. лучшим в мире писателем. Он же сопротивляется как может - и в этом заключена жестокая ирония".
Где же та страница, куда она подевалась? Эй, Морин, расскажи, как случилось, что П. стал нуждаться в тебе "больше, чем когда-либо"!
"Мэдисон, 24 мая 1962 года". Месяц с того дня, когда она подслушала мой телефонный разговор с Карен, всего месяц. Следом таблетки, бритва, признание про мочу. Читать стало тошно. До этого я стоял, опершись на стол, теперь сел. Трижды перечитал запись, датированную 24 мая 1962 года. "Почему-то" - почему-то!..
"Почему-то П. испытывает ко мне враждебность; стоит нам оказаться лицом к лицу, она становится прямо-таки ненавистью. Отчаяние и безнадежность, состояние полной безысходности. Я люблю П., мне нравится наша совместная жизнь; нет, не так: мне нравится наша жизнь, какой она могла бы стать, не будь он таким неврастеником. Но он именно такой. Грустно, грустно. Холодность П. растет с каждой минутой. Его неспособность любить просто пугает. Он не прикасается ко мне, не целует, не улыбается - ничего; я люблю, но люблю одна. Как это надоело! Хочется покончить со всем, совсем покончить. Жизнь - не набор догм и правил, в чем по своей наивности уверен П. Надо бы собраться с силами, добраться до причин его невроза, уговорить пройти курс психотерапии - ведь он действительно ненормальный. Но лечение потребует долгих лет, я не выдержу. Иногда думаю: пусть П. бросит меня - и неминуемым образом найдет спутницу жизни себе под стать, озабоченную только собственными проблемами. То-то удивится! То-то добрым словом вспомнит обо мне! От души этого ему желаю. Но не себе. Потому что, если так случится, если он не одумается, моя звезда, может быть, взойдет, зато сердце навсегда окаменеет. Это не принесет мне радости".
"78-я улица, 22.03.66". Предпоследняя запись, сделанная всего три недели назад, после очередной встречи в суде. После Розенцвейга. После назначения алиментов. После двух мучительных финансовых экспертиз. После Игена. После Валдуччи. Через четыре года после разрыва. Через семь лет после мочи. Вот эти слова, слово в слово.
"Как быть? Куда деваться? Питеру на меня начихать. И всегда так было! Он и женился-то из идейных соображений. Господи! Все стало абсолютно ясным. Какая дура! Если эту унизительную ясность дала мне группа, лучше бы я в нее не ходила. Полюбите меня! Полюби меня кто-нибудь: меня, а не идиотское представление обо мне, с которым (каждый по-своему) имели дело Мецик, Уокер и Тернопол. Мне только любви и не хватает, чтобы выжить".
И последняя запись. Предсмертная записка. Никому и в голову не пришло искать прощальное письмо среди дневниковых записей. И почерк, и стиль свидетельствовали о начавшемся действии таблеток. Прощальное письмо самой себе:
"Мерилин Монро Мерилин Монро Мерилин Монро Мерилин Монро кому нужна Мерилин Монро такая Мерилин такая как я Мерилин"
И все. Написав это, она добралась до кровати и почти умерла, как Мерилин. Почти.
Стоя на пороге, на меня смотрел полицейский, уж не знаю, сколько времени. С револьвером в руке.
- Не стреляйте! - закричал я.
- Почему бы нет? - спросил он. - Встать!
- Да-да.
Я вскочил со стула и застыл на негнущихся ногах. Меня пошатывало. Питер Тернопол поднял руки. Так уже когда-то было. Восемь лет. На поясе портупея с пустой кобурой. Мне в ребра упирается дулом японское пластмассовое ружье, отличное оружие для охоты на шоколадного зайца. Лучший друг Барри Эдельштейн, весь покрытый ссадинами и в залихватском сомбреро, грозно цедит сквозь зубы, подражая Сиско Киду: "Руки вверх, amigo". Полезная подготовка к перипетиям, ожидающим в мужской жизни.
- Питер Тернопол, - торопливо представился я, - муж Морин Тернопол. Это ведь ее квартира? Мы проживаем раздельно. Законно, по решению суда. Я зашел за зубной щеткой и кое-какими другими мелочами для нее. Моя жена в больнице…
- Я знаю, кто в больнице.
- Вот видите! Она - в больнице, а я - ее муж. Дверь была открыта. И никого. Я решил, что надо посторожить. Ведь кто угодно может войти. Сидел здесь и читал.
Полисмен продолжал торчать в дверях, не убирая револьвера. Ошибка, опять прокол. Я ни за что не должен был говорить ему о раздельном проживании, я ни за что не должен был говорить Розенцвейгу о романе с Карен, я ни за что не должен был говорить Морин: "Будь моей женой". Последняя оплошность - самая первая в списке по значимости.
Я добавил еще что-то по поводу сломанного замка и слесаря.
- Сейчас придет, - успокоил меня полицейский.
- Сейчас? Очень хорошо. Хотите, чтобы я предъявил водительское удостоверение?
- Оно при вас?
- В бумажнике. Можно достать?
- Валяйте, только медленно и без резких движений, - произнес он гораздо дружелюбней, убрал револьвер и вошел в комнату. - Я буквально на минуту вышел за кока-колой. Тут в холодильнике тоже есть, но по инструкции брать нельзя.
- Ну что вы! Никто бы и не заметил. Что каблуки стаптывать?
- Слесарь недотраханный, - буркнул он, глядя на часы.
Только теперь я толком разглядел полисмена и поразился его молодости: курносый мальчишка, каких полно на любой станции подземки, только с оружием и полицейским значком на форменной куртке. Чем-то похож на Барри Эдельштейна. Юный представитель закона старался не встречаться со мной глазами. То ли был смущен тем, что выхватил пистолет, будто герой вестерна, то ли задним числом раскаивался в грубости по отношению к невинному взрослому человеку, или чувствовал себя неудобно при свидетеле своего ухода с поста. Еще один представитель мужского пола, оконфузившийся при исполнении возложенных обязанностей.
- Значит, - полувопросительно сказал я и сунул под мышку дневник, - беру зубную щетку, кое-что еще и ухожу…
- Не обращайте внимание на матрас. - Мой полувопрос остался без ответа. - Конечно, это против инструкции, но уж больно противно он вонял. Я взял немного средства "Аякс" и немного "Мистер Клин". Поэтому матрас мокрый. Зато не пахнет. А пятен не будет, фирма гарантирует.
- Что вы, что вы, большое спасибо. Очень любезно с вашей стороны.
- Моющие средства я поставил на место - в шкафчик под кухонной раковиной.