Ах, как соблазнительно. Начать сначала. С чистого листа. Уехать со Сьюзен в Италию. Купить квартиру на одном из римских холмов. Книжные полки, герань на окнах, вино в темных бутылках. Обзавестись новым "фольксвагеном", кататься по горным дорогам, и никто не будет вырывать руль из рук… Мир и покой. Gelati на Пьяцца Навона. Поход за покупками на рынок в Кампо де Фиори. Обед с друзьями в Трастевере. И снова - мир и покой. Никаких истерик, склок, свар, никакой мерзости, гнусности, пакости. Работать над книгой - не о Морин. В самом деле, на свете есть много интересного помимо нее. О, какое блаженство!
- Выплаты можно поручить банку, - прорвался ко мне в сказку рассудительный голос Сьюзен, - они будут каждый месяц посылать ей чек. Тебе и думать ни о чем не придется. Смахнешь всю эту чушь, словно как крошки со стола.
- Не так-то просто, - отогнал я сладостные видения. - Существуют барьеры, через которые трудно переступить. И не забывай: Морин умирает. Может быть, из-за меня.
- Не говори так! - отчаянно воскликнула Сьюзен.
- Собирай чемодан. Нам пора.
- Но почему бы не решить хотя бы финансовую проблему?
- Мне неловко брать деньги даже у родного брата.
- Брат - другое дело. А я…
- Пора собираться.
Сьюзен с непривычной резкостью отвернулась и ушла в ванную комнату. Я, сидя на краешке кровати, прикрыл глаза и постарался ясно представить ближайшие перспективы. Чем больше думал, тем сильнее охватывала меня томительная слабость. Она вся в синяках и кровоподтеках. Они подумают, что ее убил я. Избил до полусмерти и запихал в рот таблетки. Сохраняются ли на теле отпечатки пальцев? Если да, то ситуация хуже некуда.
Вдруг голова стала холодной и мокрой. Сьюзен стояла рядом и лила из стакана ледяную воду мне на темя. Я подумал: недаром говорят, что жестокость порождает жестокость. И это Сьюзен, для которой причинить человеку малейшую неприятность - горе горькое!
- Я тебя ненавижу, - сказала она, топнув ногой.
Мы сложили вещи, перевязали бечевкой коробку с бутылками морской воды (подарок Шпильфогелю) и покинули Атлантик-Сити, где много-много лет назад я открыл для себя таинство романтической любви; Питер Тернопол отправился в Нью-Йорк держать ответ.
В больнице, слава богу, не оказалось ни Валдуччи, ни полицейских с наручниками, ни фотовспышек, ни телекамер, нацеленных в лицо убийцы, в глаза титулованного писателя. А откуда всему этому взяться? Параноидальные фантазии, жалостливые видения нарциссиста, омывающегося чувством вины в озере амбивалентности. Может быть, Шпильфогель прав, и я принял за женщину дикое чудовище по кличке Морин только из-за ослепившей меня самовлюбленности? Э, нет! Пусть самолюбования, как вы говорите, во мне больше, чем веса в Гаргантюа, но суть в ином. Я сочувствовал ей, я понимал ее, я осознавал, что с таким, как Питер Тернопол, Морин Джонсон должна врать и лицемерить. Ибо он лучше, чем она. В некотором смысле я провоцировал ее на бесконечные обманы. Вот мы и квиты, Морин. Если в подобных рассуждениях и есть самовлюбленность, то не болезненная, а осознанная. Так-то, доктор Шпильфогель. А теперь расступитесь. Я в порядке и хочу видеть ее. Извольте пропустить.
Поднявшись на лифте в реанимационное отделение, я представился молоденькой медсестре за столом у входа и спросил: "Как там моя жена?" - "Доктор как раз у нее; сейчас он освободится и поговорит с вами". - "Но она жива?" - "Конечно жива". - Медсестра участливо коснулась моей руки. "Отлично. А каковы ее шансы?" - "Вам следует поговорить об этом с доктором, мистер Тернопол".
Понятно. По всему видно, что еще может умереть. Во тьме продолжал мерцать лучик свободы.
Свободы. В тюрьме.
Но я ведь не убивал!
Кто-то тронул меня за плечо.
- Вы - Питер?
Невысокая женщина с волосами, тронутыми сединой. Живое, несколько вытянутое лицо. Строгое синее платье, туфли на каблуках благоразумной высоты. Взгляд внимательный и слегка смущенный. (Как я позже выяснил, она была лишь на пару лет меня старше, школьная учительница с Манхеттека; они с Морин занимались в одной психотерапевтической группе; вы спросите, что же привело туда педагогическую даму? Периодические запои.)
- Вы - Питер?
Она чем-то напоминала библиотекаршу из маленького городка. В другом месте я не обратил бы на нее особого внимания. Но здесь, в реанимационном отделении, где во мне все видели врага, волей-неволей приходилось быть настороженным и мстительным. С чего это она? Я отступил на шаг.
- Вы - Питер Тернопол, писатель?
Вот оно. Медсестра из жалости солгала. Морин мертва. Я арестован по обвинению в убийстве первой степени. Женщина-полицейский со слегка смущенным взглядом - последнее, что довелось увидеть на воле.
- Да, - выдавил я, - писатель.
- А я Флосси.
- Кто?
- Флосси Кэрнер. Из одной группы с Морин. Я столько слышала о вас!
Писатель Питер Тернопол изобразил слабое подобие беспомощной улыбки. Значит, Морин мертва, но полиция об этом еще не знает.
- Хорошо, Питер, что вы здесь, - мелко закивала Флосси.
- Приходя в сознание, она только о вас говорила.
(О, блаженное прошедшее время!)
- Морин и жизнь… Эти понятия кажутся неразделимыми.
- Флосси подбадривающе сжала мой локоть; ее глаза за толстыми стеклами очков затуманились слезами; вздох был траурен и глубок. - Да-да, неразделимыми.
- Надо держаться, что ж теперь поделаешь, - произнес я.
Мы сели рядышком на стулья стали ждать врача.
- У меня такое чувство, будто я вас давно знаю, - призналась Флосси.
- Неужели?
- Морин так живо рассказывала! Я словно переносилась вместе с ней в Италию - обедала с вами в Сиене, жила в крошечном пансионате во Флоренции…
- Во Флоренции?
- Ну да, напротив садов Боболи. Помните хозяйку, милую пожилую даму?
- Даму… Ах да, разумеется.
- А забавного котенка, у которого мордочка была испачкана соусом от спагетти?
- Про котенка как-то запамятовал.
- Ну что вы! Это же было в Риме, около фонтана.
- Нет, увы, не помню.
- Извините. Конечно, столько воды утекло… Вы, Питер, для Морин - все. Предмет гордости и восхищения. Она просто хвасталась вами. А попробуй кто слово - нет, не дурное, просто холодное - сказать про "Еврейского папу", тут уж она бросается, как свирепая львица на защиту детеныша.
- Вот оно как…
- Такой характер. Основное в нем - верность.
- Свирепая, - уточнил я, - верность.
- Точно сказано. Еще бы - писатель! Морин все жизненные события как бы опрокидывала на вас. На похоронах отца в Элмайре…
- Он умер? Я не знал.
- Два месяца назад. Инфаркт. Скончался в автобусе. Она думала сообщить вам, очень хотела, чтобы вы приехали, но боялась быть неправильно понятой. И в Элмайру с ней отправилась я. "Одна я не смогу, Флосси, проводи меня, пожалуйста". Морин считала своим долгом простить отца за все, что он сделал.
- А что он сделал?
- Это ее тайна. Я должна молчать.
- Он ведь работал ночным сторожем, верно? На какой-то фабрике…
- Когда Морин было двенадцать лет… - Флосси взяла меня за руку.
- Слушаю.
- Отец изнасиловал ее. Но она нашла в себе силы простить. Сама слышала, как Морин шептала слова прощения над могилой. Я тоже плакала. "Ты прощен, отец", - сказала она.
- Изнасиловал? Почему же Морин никогда не рассказывала мне об этом?
(А очень просто: вычитала душещипательную историю у Крафта-Эбинга. Или в скандальной колонке "Санди таймс". Или в каком-нибудь романе. И обработала для исповедального повествования на психотерапевтической группе. Интересно же, трогательно и требует дружеской поддержки. Есть что обсудить.)
- Как же она могла вам рассказывать, - удивилась Флосси, - она вообще об этом молчала, пока не пришла к нам в группу. Боялась, что ужасный случай, став известным, еще больше унизит ее. Даже матери не говорила.
- Вы знакомы с ее матерью?
- Морин брала меня с собой, когда навещала мать. Два раза. Они целыми днями вспоминали прошлое. Морин прилагала массу усилий, пытаясь простить и ее.
- Мать тоже нуждалась в прощении?
- Ее не назовешь образцовой мамой, Питер. - Флосси дала понять, что обрывает тему, да и я не склонен был углубляться в тонкости отношений покойной жены с родителями. - Морин не хотела, чтобы вы знали о той детской истории. Мы в группе много работали, убеждая ее, что она не несет вину за кровосме - сительное происшествие. Морин, конечно, и сама это понимала, но… В некотором смысле - классический случай.
- Наверное.
- Я как раз убеждала ее открыться вам. Доказывала, что вы все поймете.
- Да, я бы понял.
- Она не должна умирать! С каким упорством она боролась со своим прошлым - ради будущего, ради выживания! С какой волей! Мы помогали ей по мере сил. В последний раз Морин вернулась из Элмайры сама не своя. Вот группа и решила устроить поездку в Пуэрто-Рико. Взбодрить согруппницу. Она ведь вообще-то веселая и прекрасно танцует, не мне вам говорить.
- Ах, танцует…
- Ни танцы не помогли, ни солнце, ни море. То есть сначала казалось, что помогли. И вдруг - срыв. Она у нас до чего ж гордая! Иногда, я думаю, даже слишком. И все принимала так близко к сердцу! Мы уговаривали ее: не принимай близко к сердцу, та девушка с конским хвостом - просто увлечение, с мужчинами бывает. А Морин каждый раз, как вы начнете умолять ее вновь соединиться в семье, сперва обрадуется, но потом говорит: нет, ему нельзя доверять. Тут, конечно, чувствуется влияние мистера Игена и его жены. Морин их во всем слушалась. А они оба ревностные католики. Вам не понять, Питер, вы ведь еврей, но католики совсем иначе относятся к супружеским обязанностям. Уж я-то знаю, сама выросла в такой семье. Мои родители тоже вас осудили бы. Они не видят, как сильно изменился мир, ничего не хотят видеть. Мы - люди другого поколения. Мы понимаем - трудно противостоять назойливым безнравственным кокеткам, которым вынь да положь, а что мужчина им в отцы годится, так это ничего особенного…
Ее спас приход врача.
Я уже знаю, доктор, что Морин умерла. Мне суждено остаток жизни провести за решеткой. Но жалеть не о чем: мир стал лучше.
Врач оценил свою весть как хорошую. Мистер Тернопол, в принципе, может повидать супругу. Она вне опасности и пришла в сознание, хотя и очень слаба; при посещении следует иметь в виду, что больная может не совсем адекватно реагировать. Вообще-то, сказал медик, миссис Тернопол сильно повезло: она запивала таблетки чистым виски, что вызвало обильную рвоту, освободившую организм от большей части снотворного; иначе летальный исход был бы неизбежен. Не волнуйтесь из-за кровоподтеков у нее на лице. (Кровоподтеки? Да откуда же?) Видимо, пациентка долгое время лежала, уткнувшись в матрац, вот некоторые сосудики и деформировались. Но и это к лучшему: лежи она лицом вверх, захлебнулась бы рвотной массой. На бедрах и ягодицах тоже есть гематомы. (Неужели?) Очевидно, в бессознательном состоянии миссис Тернопол перевернулась на спину и, покуда ее не обнаружили, находилась в таком положении. Появились синяки, но наладилось дыхание. Одним словом, сплошная удача.
Я мог спокойно жить дальше.
И Морин тоже.
- Кто, - спросил я врача, - ее нашел?
- Я, - ответила Флосси.
- Мы должны быть очень благодарны мисс Кэрнер, - слегка поклонился врач.
- Звонила ей, звонила, но никто не брал трубку. А вчера вечером она не пришла на групповое занятие. Я почувствовала неладное - Морин и раньше иногда пропускала группу, флейта там или что еще, - но я почувствовала: на этот раз нечто серьезное. Уж больно долго она пропадает. Ужас, как я волновалась. Сегодня утром попросила заменить меня на уроке математики, взяла такси - и к Морин. На стук никто не открыл, а уж когда я услышала Делию…
- Кого вы услышали?
- Делию, кошку. Она мяукала. Тогда я легла на пол: под дверью есть небольшая щель, я всегда говорила, что это небезопасно. И вот я легла, стала через щель подзывать Делию, кис-кис, и увидела руку, свешивающуюся с кровати, до самого ковра. Позвонила от соседей в полицию. Полицейские приехали, взломали дверь. А там - Морин в нижнем белье. Вот и все.
- Могу ли я увидеть жену немедленно? - обратился я к доктору; на самом деле в голове свербил вопрос к Флосси насчет содержания предсмертной записки, но мне удалось сдержаться.
- Полагаю, можете, - ответил врач, - только на несколько минут.
В затемненной комнате стояли шесть обтянутых по бокам сеткой кроватей. В одной из них лежала Морин. Глаза закрыты, к телу, накрытому простыней, тянутся трубки и провода от капельниц и каких-то приборов. Нос распух, словно после потасовки. Ничего себе "словно"!
Я молча рассматривал Морин. Потом сообразил, что не посоветовался со Шпильфогелем, ехать ли мне в больницу. Может быть, не стоило? Что я здесь делаю? Как это сказала Сьюзен: дрессировщица крикнула: "Ап!" - и песик прыгнул? Или это подростковая игра в геройство? Или не игра, а поступок, по зрелому размышлению совершаемый зрелым мужчиной? Но что тогда зрелый возраст, как не зыбучие пески?
Морин открыла глаза. С видимым напряжением сфокусировала взгляд на мне. Я перегнулся через сетку, приблизил лицо к распухшему носу и произнес со всей возможной убедительностью:
- Знаешь, где ты, Морин? Ты в аду. Теперь уже навечно.
- Недурно, - ответила она, и губы раздвинулись в косой улыбке. - Приятно встретить тебя в таком месте.
- Это ад, - повторил я (мне так хотелось, чтобы Морин поверила!), - и вот назначенная мука: до скончания веков видеть меня и слушать, какая ты лживая дрянь.
- Чем же преисподняя отличается от земного существования?
- Кажется, ты все-таки не умерла. - Мои ладони сжались в кулаки.
- О да. Так больно бывает только при жизни. Вся жизнь - непрестанная боль. - И она заплакала.
Придуриваешься, сука. Придуриваешься сейчас передо мной, как раньше перед Флосси Кэрнер, как перед своей дурацкой группой, как перед всеми без исключения. Давай, поплачь, а я плакать с тобой не буду!
Душа мужчины окаменела. Детство стало исходить из него градом слез, закапавших на простыню, покрывавшую тело жены.
- Боль, Морин? Это ложь, переполняющая тебя, принимает форму боли. Скажи хоть слово правды - и станет легче.
- Проваливай отсюда вместе со своими крокодиловыми слезами. Доктор! Доктор! Кто-нибудь, помогите… - Голова заметалась на подушке.
- Успокойся, успокойся. - Я взял Морин за руку, и мои пальцы ощутили слабое пожатие.
- Господи, что ж это делается, - простонала она.
- Все образуется.
- Я только-только пришла в сознание, а ты уже обвиняешь меня. Что я такого тебе сделала? - спросила Морин обиженным голосом младшей сестры.
- Источник твоей боли - ложь. Ложь - причина отвращения, которое ты сама к себе испытываешь.
- Чушь собачья. - И она выпустила мои пальцы. - Отвращение ко мне испытываешь ты. И хочешь моей смерти, чтобы избавиться от алиментов. Но я не умерла. И плевать хотела на алименты.
- Да катись все это к черту!
- Я не против, - улыбнулась Морин и закрыла глаза. Не навсегда. Просто задремала от слабости.
Я вышел в коридор.
В холле реанимационного отделения рядом с Флосси Кэрнер стоял крупный белокурый мужчина; ботинки с квадратными носами начищены до блеска, модный дорогой костюм сидит как влитой. От красавчика так и разило здоровьем. Видно было, что у него-то все в порядке. Типичный детектив, в любом фильме о полицейских обязательно есть такой… Потом я обратил внимание на бронзовый загар и догадался: и этот тоже вернулся из Пуэрто-Рико!
Он протянул мне широкую загорелую руку. Мягкие широкие манжеты рубашки; золотые запонки; уверенное пожатие. Благородство. Спокойствие. Аристократизм. Где она только его подцепила? Чтоб захомутать такого, нужна моча как минимум от герцогини!
- Билл Уокер, - представился плейбой, - я прилетел сразу же, как смог. Что она? Может говорить?
Уокер! Дорогой мой предшественник, обещавший после женитьбы оставить мальчиков в покое, но не сдержавший слова. Бог мой, он просто ослепителен. Я и сам (по меркам ашкенази) далеко не урод, но куда мне до Уокера!
- Опасности нет. Она уже говорит. Почти не отличишь от прежней.
Он улыбнулся тепло и широко, как будто язвительная шутка ему понравилась. А он и не заметил никакой шутки - просто был искренне рад, что Морин жива.
- Да уж, ничего не скажешь, ока умеет выбирать мужчин! - оценивающе разглядывая нас, воскликнула Флосси, тоже несказанно обрадовавшаяся моей информации.
Я вспыхнул. Выбрав Уокера, а потом меня, Морин только показала свою всеядность. А вот как, интересно, мы могли выбрать ее?
- Может быть, где-нибудь выпьем и побеседуем? - предложил Уокер.
- Извините спешу, - ответил я. Такой ответ дал бы Шпильфогелю пищу для размышлений.
- Если будете в Бостоне, - Уокер вытащил из жилетного кармана визитную карточку, - или захотите связаться со мной по поводу Мор, вот мои координаты.
- Благодарю. - Визитная карточка свидетельствовала, что Билл в настоящее время работает на телевидении. Неужели он действительно озабочен судьбой "Мор"?
- Мистер Уокер, - обратилась к нему Флосси, лучась радостью от того, что Морин вне опасности, - мистер Уокер, вы не могли бы… - Она вытащила из сумочки листок бумаги. - Я бы не стала вас беспокоить, но это для моего племянника. Он собирает автографы.
- Как его зовут?
- Вы так добры! Его имя Бобби.
Уокер что-то размашисто написал на листке.
- Питер, - мисс Кэрнер чуть смущенно улыбнулась мне, - может быть, и вы не откажете? Раньше, пока с Морин все было не ясно, я, конечно, не осмеливалась, но сейчас… - Она протянула мне тот же листок.
Я без слов поставил подпись, подумав: ей бы еще автограф Мецика, и будет полный состав. Или тут не глупость старой девы, а ловушка? Очередная западня? Флосси и Уокер, сговорившись, затеяли что-то? А может быть, выполняют чье-то задание? Чье? Поди разберись.
- Кстати, - прервал мои размышления Уокер, - я в восторге от "Еврейского папы". Прекрасный материал. Думаю, вы совершенно верно ухватили смысл моральной дилеммы, стоящей перед американскими евреями. Когда можно ожидать продолжения?
- Сразу же, как только мне удастся вышвырнуть из головы реанимируемую суку.
(Флосси так никогда и не смогла до конца поверить своим ушам.)
- Да вы что? - еле сдержался Билл. Низкий голос глухо дрожал от подавляемого гнева. - Ей через многое пришлось пройти, этой девочке, но все-таки она не сломалась и выжила. Пытается выжить.
- Я тоже немало перенес, дружище. Из-за нее, Билли. - Лоб и щеки покрылись испариной, руки дрожали; давайте поставим памятник "этой девочке".