Профессор Грауэрхольц был человек крохотного росточка, абсолютно лысый, в толстенных очках, одетый в костюм цвета электрик. Внешность двух психологов была до смешного противоположна, так что, несмотря на серьезность ситуации, Мириам и Дэниэл незаметно обменялись улыбками и одновременно вздернули брови.
- Здравствуйте, - мягко произнес профессор Грауэрхольц. У него был заметный, но довольно приятный немецкий акцент. - Филипп сказал мне, что сегодня к нам пожаловал уникальный в своем роде молодой человек - должно быть, вы очень гордитесь сыном.
- Гордимся? - На лице Мириам тут же появилась озабоченность.
Психологи обменялись понимающими взглядами. Профессор Грауэрхольц жестом пригласил всех присесть. Сам же вдруг с ловкостью циркача снял свой сверкающий пиджак, перекинул его через спинку стула, перевернул стул и уселся на него верхом, положив локти на спинку и глядя на остальных.
- Надеюсь, мистер и миссис Грин, я не огорчу вас, если сообщу, что мой коллега уже провел с мистером Хампи стандартный тест Стенфорда-Бине...
- Стенфорда-Бине? - Бедная Мириам чуть не плакала.
- Простите. Это тест на интеллектуальное развитие. Разумеется, к таким маленьким детям подобные методики стоит применять с осторожностью, но мы уверены, что уровень интеллекта Хампи может быть выше ста шестидесяти. Мы считаем, что он исключительно развитый ребенок. А теперь, если позволите...
Тут профессор Грауэрхольц шлепнулся со стула на пол, встал на четвереньки и пополз к Хампи по бескрайнему ковру. Мальчик, не обративший никакого внимания на появление профессора Грауэрхольца, возился в углу комнаты с конструктором. Ему удалось построить нечто вроде пирамиды или зиккурата высотой вровень с нижней полкой книжного стеллажа, и теперь он вкатывал машинки по стенке сооружения наверх, аккуратно паркуя их у корешков книг.
- Какой у тебя замечательный замок, Хампи, - сказал профессор Грауэрхольц. - Ты любишь замки?
Хампи прервал свое занятие и взглянул на мировое светило в области лингвистическо-когнитивных проблем, стоящее на четвереньках, с выражением, которое у более взрослых людей называется презрением.
- Grundausbildung! - пропищал он, двигая очередную машинку по книжной полке.
Профессор был откровенно озадачен; он уселся на корточки. Дэниэл с Мириам обменялись тревожными взглядами.
- Grundausbildung? - профессор Грауэрхольц повторил непонятное слово с вопросительной интонацией. Хампи замер, явно заинтересованный, и повернулся к профессору, весь внимание.
- Ja, - сказал он, подумав. - Grungausbildung.
- Grundausbildung für?.. - с каким-то бульканьем спросил профессор.
- Für bankkreise, - ответил Хампи и широко улыбнулся.
Профессор поскреб последние волосинки на голове и спросил:
- Хампи, verstehen sie Deutsch?
- Ja, - ответил Хампи, возвращаясь к конструктору. - Geschäft Deutsch. - И он снова занялся машинками, как будто весь этот диалог не имел ровно никакого значения.
Профессор Грауэрхольц поднялся на ноги и подошел к "взрослой" зоне кабинета. Все трое смотрели на него с нескрываемым изумлением, но что касается Мириам, на ее лице было такое выражение, словно она повстречала пророка или мессию.
- П-профессор Грау-грауэрхольц, - сказала она, запинаясь, - вы понимаете, что говорит Хампи?
- О да, - отвечал он, улыбаясь теперь так же широко, как и мальчик. - Прекрасно понимаю. Дело в том, что ваш сын... Как бы это сказать? Он говорит на правильном деловом немецком.
- На деловом немецком? - переспросил Филипп Уэстон. - Не правда ли, несколько необычно для английского мальчика двух с половиной лет?
Профессор Грауэрхольц снял очки и стал протирать их небольшой мягкой салфеткой, которую достал из кармана брюк. Потом взглянул на ошарашенных собеседников своими близорукими, водянистыми глазами и сказал:
- Да, полагаю, весьма необычно, но это никак не назовешь недостатком. - Он иронично улыбнулся. - Думаю, найдутся люди, которые увидят в этом большое преимущество, особенно в современной-то европейской ситуации, а?
Именно в этот момент Хампи решил обрушить свою пирамиду. Конструктор рассыпался с великолепным дробным грохотом. Хампи расхохотался. То был смех счастливого, обожаемого ребенка - пусть и с некоторыми странностями в языковой сфере.
Когда нашли профессора Мартина Цвайериха, он сидел на краю тротуара, его пиджак был порван и испачкан, а лицо перекошено, все в поту. Мимо него стремительно несся людской поток: турецкие рабочие, наркоманы, бездомные, туристы. В этом неприглядном уголке финансовой столицы Европы с трудом можно было встретить этнического немца. Цвайерих был в сознании, но не вполне. Инсульт лишил его всяких сил - сейчас он был беспомощен словно двухлетний малыш; и ничего удивительного, что он нес полную чепуху.
Тоже Дейв
- Возможно... - доктор Клагфартен позволяет слову повиснуть в воздухе - есть у него такая склонность. - Возможно, именно дрозд является истинным объектом вашего сочувствия. В конце концов, он ведь не может покинуть комнату - в отличие от вас.
- Возможно. - Я не даю слову повиснуть в воздухе. Я даю ему рухнуть, врезаться в пол между нами, подобно быку на корриде - содрогающееся месиво мышц и пыли на жесткой и смертоносной земле.
Доктор Клагфартен пробует зайти с другого боку:
- Я бы хотел снова встретиться с вами сегодня вечером, по другому вопросу - если припоминаете, я вчера об этом говорил? - Как типично для него это "припоминаете".
- Да-да, конечно. - Я поднимаюсь на ноги. Во время наших сеансов я сижу напротив доктора Клагфартена в низком кресле родом откуда-то из пятидесятых - деревянные подлокотники, подушка, пристегнутая к раме резиновыми ремнями.
Доктор Клагфартен устроился чуть в стороне, за белым деревянным столиком, выполняющим функцию рабочего стола. Он худой, почти лысый человек с выразительным, чувствительным лицом. Для психиатра средних лет у него неуютно чувственные губы. Он постоянно кривит их в гримасе напряженной, эмоциональной задумчивости. Вот и сейчас он делает то же самое. Кривит губы и бросает, поднимаясь из-за стола:
- Ну, тогда увидимся сегодня в три.
Я немного сутулюсь и уже на пути к двери полуоборачиваюсь и утвердительно бормочу:
- Угу.
Чего надо доктору Клагфартену в этом его устланном коврами анклаве? Его кабинет - самый что ни на есть анклав, весь в коврах. Современная комната, стены цвета сливок, толща ковров. Толща, которая после его унылых монологов угрожает поползти вверх по стенам, изолируя, оглушая. Чего ему от меня надо? Чтобы я скользнул рукой за плотный лацкан его строгого покроя пиджака? Нежно коснулся его рубашки, расстегнул ее, согнулся, скользнул губами и языком, ища его вдавленный, потный сосок? Этого хочет доктор Клагфартен?
Сегодня утром я проснулся от бубнившего в ухо радио. Когда я один - а сейчас такое случается все чаще, - я всегда ложусь со включенным приемником, чтобы "Зарубежное вещание ВВС" вплеталось в мои сны. Тогда мне снится бунт одетых в тюрбаны клагфартенов, кидающихся камнями в израильских солдат в секторе Газа. Когда я пришел в себя, по радио давал интервью какой-то политик. "Нам необходимо определить сроки в долгосрочной перспективе", - говорил он. И еще: "Я думаю, что мне надо будет сесть и подумать об этом". Эти радиопередачи делают что-то с людьми, заставляют их повторяться. Как будто посреди фразы они забывают, кто они такие, и пытаются вспомнить, и спрашивают сами себя: "Кто я? Да кто же я такой?" И единственный ответ, который они находят - что они те, кто только что произнес: "на самом деле", или "срок", или "курс", или "без разницы", и поэтому им нужно повторить это снова. Необходимо повторить снова.
Кабинет доктора Клагфартена находится в старом административном здании - угловатой постройке из влажного бетона с квадратными зелеными окнами, выдающимися наружу - как если бы оно распухало изнутри, медленно раздувалось. Проходя по парковке, я оглядываюсь. Доктор Клагфартен смотрит на меня из окна кабинета. Он поднимает руку и осторожно вращает ею у запястья - легкий намек на прощание. И в этот же момент сгусток химической вони, вроде освежителя воздуха, возникает у меня в глотке. Я давлюсь, отворачиваюсь, иду дальше.
Дейв ждет меня в кафе - как и обещал. Он очень высокий, очень жизнерадостный человек, и я считаю его своим лучшим другом. "Привет!"- кричит он, когда я захожу внутрь. Кафе - одна длинная комната, почти туннель. В дальнем ее конце, справа, стоит кассовый аппарат, а на самом краю пыхтит и булькает кофеварка "Gaggia", выбрасывая маленькие облачка пара. Под одним из них и сидит Дейв. "Привет!" - кричит он снова. Может, думает, что я его не заметил, а может, просто напоминает себе, что он Дейв.
Я его не виню, ведь Дейв - такое распространенное имя. В кафе по утрам обычно бывают еще два Дейва. Дейв и я называем их Толстый Дейв и Старый Дейв - чтобы отличать друг от друга и от него самого. Толстый Дейв - туповатый брат владельца кафе, оперирует кофеваркой. Тело у него как бочка, а голова как ведро. Он оборачивает передник вокруг живота, обвязывает его шнурком так плотно, словно накладывает жгут, а свои огромные белые руки оставляет обнаженными. Они пребывают в постоянном движении, зачерпывают, поворачивают и дергают кофеварку. Выглядит это так, будто он умело, хотя и без особой страсти, занимается с ней любовью.
Старый Дейв - фигура гораздо более мрачная. Он сидит, уткнувшись в сводки бегов, с тощей самокруткой, прилипшей к нижней губе. Он никогда ничего не говорит. Мы знаем, как его зовут, только потому, что время от времени Толстый Дейв его упоминает: "А вот Дейв раньше..." или "А знаете, Дейв-то мог бы вам порассказать насчет..." Кажется, в этом и заключается судьба этих двух Дейвов. Существовать дуэтом, подпирая своими личностями кафе с двух сторон.
Мой Дейв поглощает полный английский завтрак. Яйца обжарили с двух сторон, так что над желтком образовалась тонкая белая пленка. Чем-то похоже на гипс, наложенный на глаз. Дейв смотрит, как я сажусь напротив, улыбается, а затем смотрит на тарелку, тычет вилкой в желток, потом в кусочек бекона, и запихивает весь комок целиком себе в рот. Он неразборчиво бормочет что-то с набитым ртом, а затем спрашивает:
- Видел ее?
Я вздыхаю.
- Нет... - Снова неразборчивое мычание. - Признавайся - видел?
Я пожимаю плечами без особого выражения:
- Ну да. Да, видел.
- И? - Теперь он жует тост.
- Она понимает... ну, более-менее. Она... понимает, что, наверное, мне нужно... - Я не могу заставить себя произнести это вслух, уж очень банально звучит. - Нужно... понять, кто я такой на самом деле. Я себя чувствую так... ну, ты понимаешь, я же рассказывал. Я себя чувствую таким аморфным, таким бесформенным, таким рыхлым. Мне кажется, что я уже не знаю, кто я. Особенно после такого утра, как сегодня, когда надо рано вставать и говорить с доктором Клагфартеном - еще не проснувшись, еще не успев, ну, вроде как загрузить свою личность, стать тем, кто я есть на самом деле...
- А, ну да, прекрасно тебя понимаю. - Дейв отложил нож и вилку, сцепил ладони - он полностью поглощен вопросом, поглощен беседой, - наверное, именно поэтому он мне так нравится. - Я и сам иногда так себя чувствую - незначительным, нестабильным, обреченным находиться где-то не периферии, человечком...
- Знающим кучу заумных слов, ха! - Мы оба смеемся - дуэтом, мой хрип как духовой аккомпанемент его ударным "хо-хо-хо". И в этот момент я чувствую единство с Дейвом, настоящее родство. Чувствую, что он и я очень похожи и что, какие бы между нами ни возникали различия, суть наша останется общей. Только с Дейвом я могу спокойно обсуждать доктора Клагфартена - или скорее обсуждать то, что Клагфартен и я обсуждаем в его кабинете.
Это странно, потому что я не люблю распространяться о лечении и о своих отношениях с доктором Клагфартеном, чье присутствие в моей жизни совсем не назовешь отдаленным или безличным - он довольно хорошо известен в тех кругах, где я вращаюсь. Но, как и следовало ожидать, в неофициальной обстановке с ним столкнулся именно Дейв. Его пригласили в Дэвихалм, на вечеринку, устроенную какими- то зоологами. По словам Дейва, доктор Клагфартен вел себя крайне жизнерадостно, пил как конь и исполнял революционные песни приятным теплым баритоном, к вящей радости всех присутствующих. Мне сложно совместить образ поющего доктора Клагфартена с той доброжелательной жесткостью, которую он всегда демонстрирует по отношению ко мне. Мне сложно даже представить доктора Клагфартена не в роли психиатра. Как кто-то может шептать слова любви ему в ухо? Какое у него может быть ласковое прозвище? Клагги? Фарти? Страшно представить.
Слова любви. Ее слова. Я чувствую, что не заслуживаю их. Или даже хуже - я не верю, что они адресованы мне. Когда Вельма смотрит на меня глазами, которые вроде как должны быть влюбленными, я вижу слишком много расчета, слишком много размышления. Как если бы она смотрела на меня, думая, что бы с ним сделать, как бы заставить его работать.
Я жестом показываю Толстому Дейву, что буду двойной эспрессо, и поворачиваюсь обратно к Дейву.
- Я с ней встречаюсь - сегодня вечером.
- Я так и думал. - Дейв возвращается к своему завтраку, и я вижу его макушку: островок блондинисто-седых волос на самом верху, словно тонзура наоборот. - Я никак не мог поверить, что ты все пустишь на самотек, позволишь ей просто уйти из твоей жизни.
- Нет, ты прав, но знаешь, Дейв, то же самое...
- То же самое?
- Можно сказать и о ней, о Вельме. Даже когда я с ней и когда мы занимаемся любовью... Особенно когда мы занимаемся любовью, и особенно в тот момент, когда я откидываюсь на подушку и вижу ее лицо - побледневшее, опустошенное оргазмом, - я не знаю, кто она такая...
- Ты не знаешь, кто ты такой...
- Ну, это-то само собой, но я не знаю, и кто она. Она... Да она с таким же успехом может быть тобой.
- Двойной эспрессо? - говорит Толстый Дейв, ставя передо мной чашку. Краем глаза я вижу, как Старый Дейв закуривает самокрутку - зажигалкой, настолько глубоко запрятанной в его мозолистых, морщинистых и желтых пальцах, что кажется, будто пламя поднимается прямо из плоти. - Двойной эспрессо?
- А, чего?
- Двойной эспрессо? - Толстый Дейв все еще возвышается надо мной. Он что, уже забыл, что это я делал заказ, сидя на этом самом стуле, меньше трех минут назад? Я тщательно изучаю его лицо в поисках намека на шутку. Я знаю, что ко мне Толстый Дейв испытывает меньше нежности, чем к своему тезке. Но для иронии Толстому Дейву не хватает выразительности - он просто смотрит на меня.
- Да, это я заказывал.
Дейв наблюдает за всем этим с кривой ухмылкой, отчего его длинное лошадиное лицо морщится. Вся его внешность на самом деле - набор изогнутых полумесяцев: длинные мочки ушей; мешки под большими глазами; обвислые щеки; и прямые линии - тонкие морщины, которые опыт вырезал параллельно полумесяцам. Лицо Дейва, впервые понимаю я с легким ужасом, целиком состоит из букв D - означающих "Дейв". По сути, Дейв весь покрыт инициалами. Как странник несет котомку, так Дейв несет на себе собственное имя. Несет в себе - ибо я уверен, что, стоит мне вскрыть одну из этих D, я увижу, что они же у него в крови.
Мне нравится думать, что мой Дейв - своего рода Альфа-Дейв, исходный Дейв. Его Дейвость не подлежит никакому сомнению. В мире, где так много Дейвов - Дейвов бегущих, Дейвов идущих и Дейвов стоящих, в одиночестве, со смятыми ипподромными билетами у ног, бесконечно приятно осознавать, что у меня поблизости есть часть основного Дейва.
Но сейчас этот основной Дейв говорит, пробиваясь в мои мысли. Я настраиваюсь на эту, крайне Дейвовую, волну:
- ...поехали к ней. Она пошла в спальню. Честно говоря, я был уже поддатый. Она меня позвала минут через пять. Я налил себе полную рюмку. Она держит бутылку кальвадоса в столе...
Он всегда говорит короткими фразами. Как синтезатор речи Moog, с вечно нажатой кнопкой "Хемингуэй".
- ...на кровати. На ней было красное платье из латекса. Работал телевизор. Какой-то калифорнийский политик давал пресс-конференцию. Она вся аж извивалась. Он говорил что-то пламенное...
- Дейв...
- Она сказала: "Иди сюда". Но я смотрел на политика - он достал пистолет. Было ясно, что это все по- настоящему. Все снято в прямом эфире, новостной съемочной группой. Он засунул ствол пистолета себе в рот. Здоровенный, мать твою, - длинноствольный "кольт"...
- Дейв, ты...
- Я перевожу взгляд на кровать. Она одну руку засунула под платье. Ласкает себя. На экране политик только что нажал на крючок. Вышиб...
- Дейв, ты мне вчера это рассказывал!..
- ...мозги себе.
В кафе тишина. Я понимаю, что последнюю фразу выкрикнул во весь голос. Кофеварка шипит, надо мной проплывает маленькое облачко пара, заставляет тени заплясать на плоском лице Дейва. Я поднимаю глаза к меню, закрепленному на обшитой деревом стене. На борная вывеска с пластиковыми буквами, указывающая, что и за какие деньги подается в этом кафе. Я сканирую меню, выцепляя Е, Й, В и, разумеется, Д.
Зачем он это сделал? Зачем повторился? Тот факт, что он смог настолько точно повторить свой рассказ, слово в слово, подрывает все мое восприятие Дейва. Должно быть, он не понял, кому рассказывает эту историю. Не знал, что говорит со мной. В конце концов, у Дейва много друзей. И многие часто отмечают, сколько в нем понимания, сколько сочувствия и теплоты. Но так же верно и то, что это качество необходимо распределять, как маргарин чувств.
- Мне пора.
- Но...
- Нет, правда. Вельма. Я с ней встречаюсь. Я говорил.
- А ты уверен... Ну, что это вообще хорошая идея?
Он привстает. Слегка покачивается в неудобном,
жестком зазоре между стулом и прикрученным к полу столом. Лошадиная голова, волосы, которые как будто кто-то нарисовал прямо на черепе, руки как у обезьяны - он выглядит как марионетка. Этот Дейв не имеет ничего общего с настоящим Дейвом. Как я мог так заблуждаться? Сама его поза указывает на существование толстых, хотя и невидимых, нитей, убегающих сквозь потолок к огромным пальцам гигантского Дейва, который сидит на корточках над кафе и пытается придать видимость человечности Дейву кукольному.
- У тебя сегодня еще одна встреча с доктором Клагфартеном? - Его брови морщатся от эрзац-тоски.
- А тебе-то что? - Я бросаю на стол пригоршню мелочи, встаю.
- Эй, ну хорош... Я о тебе же ведь беспокоюсь...
Беспокоится он. Черт, я беспокоюсь. Мы все, блин, беспокоимся. Мы едины в беспокойстве, разве не так? Едины, как множество кирпичиков лего, и сжаты вместе, чтобы построить образцовое общество. Выйдя из кафе, я оборачиваюсь. Все три Дейва замерли там же, где и были. Толстый Дейв, с рукой на панели кофеварки; Старый Дейв, зависший над номером "Спортинг лайф"; марионеточный Дейв все еще болтается на своих нитках, еще не ожил. Я поднимаю руку и вращаю ладонью, подражая доктору Клагфартену.