Я иду быстро, слушая внутренний спор: аргументы за Дейва и против него. Я знаю, что последние несколько дней выдались тяжелыми. Доктор Клагфартен говорит, что мне не нужно задумываться о разных методах лечения, которые он использует на наших сеансах. Вместо этого мне стоит попытаться воспринять их как единую многогранную сущность, которая меня оберегает и ограничивает. Но даже если и так, есть что-то объективно неприятное, какая-то неправильность относительно сегодняшнего поведения Дейва. Сегодня утром его Дейвовость, вместо того чтобы успокоить меня, чудовищно меня встревожила. Я не выношу повторов. Они - самое что ни на есть копирование.
Я иду обратно, мимо старого административного здания. Это не самый прямой путь к дому Вельмы, но у меня есть вроде как потребность снова связаться с доктором Клагфартеном, хотя бы на пару слов. Я поднимаю голову и вижу, что окно его кабинета затянуто шторами. Вспоминается яичница Дейва. Если бы гигантская вилка, вроде тех, что можно увидеть на картине Магритта, воткнулась в окно офиса доктора Клагфартена, я уверен - наружу желтым потоком хлынул бы невроз.
Путь к дому Вельмы проходит через парк. Когда я прохожу через чугунные ворота, сквозь облака наконец начинает сочиться солнечный свет. Я иду не сбавляя темпа, концентрируюсь на внутреннем расположении мышц, плоти и костей; ощущаю свои ботинки как гибкие, охватывающие всю ступню мозоли, прикрепленные к пятке и носку.
У мутного, масленистого пруда для карпов, в самом центре парка, на притоптанной земле стоит маленький деревянный мостик. По нему серым ручейком снуют белки. Подрезанная и ухоженная растительность отфильтровывает скудное солнце, из-за чего земля вся в пятнах. У деревянной, по пояс высотой, ограды стоят два молодых парня, подкармливают голубей и ворон.
Если они не иностранцы, то должны ими быть. Оба одеты в дорогие пальто, из овечьей шерсти или кашемира. Волосы у них слишком блестящие, слишком темные, слишком вьющиеся. Даже с расстояния в пятьдесят где-то ярдов я вижу бакенбарды, змеящиеся от висков до челюстей. Оба они в перчатках. Я и так не люблю птиц, а голубей и ворон в этом городе уже закармливают. Нам не нужны такие вот типы, заявляющиеся в наш парк и кормящие их дорогостоящими орешками.
Голуби и вороны беснуются. Они такие здоровые. Сегодня их двуногость делает их в моем восприятии гуманоидами. В своих сальных, покрытых перьями серочерных плащах они вполне могут быть птицеподражателями, оказывающими сексуальные услуги, то есть порхание и размахивание крыльями, в обмен на орешки.
Когда я оказываюсь рядом с двумя мужчинами, один из них отворачивается от ограды - из его затянутых в перчатки рук россыпью летят орешки и голуби. "Увидимся, Дейв", - говорит его спутник, но без особых эмоций. Дейв смотрит на меня - всего один раз, но неожиданно пристально, будто читает меня. Уходит вперед, разбрасывая ногами маленькие кучки старых листьев, гнили и веточек. Очевидно, что он чувствует себя неуютно и хочет увеличить расстояние между нами. Я ускоряю шаг.
Я поймал его у восьмиугольной деревянной беседки, в которой персонал парка хранил инструменты и попивал чай. Он оказался неожиданно массивным, его тело было как водопад под мягким пальто. Драка была злобной и неуклюжей, и последствия оказались неприятными для нас обоих. В наших животных рыках и судорожных ударах не было никакой симметрии, никакой хореографии. Он рухнул на колени, быстро и тяжело - полный энтузиазма неофит церкви потери сознания.
Прислоненная к стене мотыга была чем-то испачкана. Я взвесил ее в руке. Она оказалось такой легкой, почти невесомой. Я удержался от искушения метнуть ее прямо в голубоватое небо, чтобы увидеть, как она поднимется к небесам, медленно вращаясь, - как в "Космической Одиссее 2001".
Его бумажник был сделан из кожи, чуть пушистой на ощупь. Вероятно, свиная. Кредитки, визитки, водительские права, карточка донора почки, все на имя Джонатана Д. Шзма. Я задумался об этой "Д.". Означала ли эта буква Дэвида или Дейв - не более чем прозвище Шзма ? И имело ли это теперь значение ?
Вельма открывает дверь. Она выглядит очень устало, очень серо. Дверь она открывает самую малость, только для того, чтобы я смог заметить, как устало, как серо она выглядит.
- Ты плохо выглядишь, - говорит она, - и вся куртка порвана.
- А это что такое? - спрашиваю я, указывая на дверь, на щелочку и Вельму за ней. - Вельма, я же ведь не продать тебе что-то пытаюсь - можешь снять цепочку с двери.
- Я... я не уверена, что стоит это делать. Не думаю, что хочу, чтобы ты зашел. Дейв позвонил мне из кафе - он сказал, ты немного не в себе.
- Да твою же ж мать! - Я прислоняюсь к кирпичной кладке и неловко бью кулаком воздух. Я изо всех сил стараюсь выглядеть естественно - но у меня есть подозрение, что получается так себе.
- Дейв сказал, что у тебя сегодня на три назначен прием у доктора Клагфартена.
- Ага.
- После того как Дейв мне позвонил, я позвонила доктору Клагфартену - он сказал, что ты можешь зайти к нему прямо сейчас, переговорить с ним. Он сказал...
- Что? Что он сказал?
- Что ты можешь быть немного расстроен - из-за меня...
- Из-за тебя, Вельма? - Теперь я гляжу на нее и вижу в ее глазах слезы. - Из-за тебя, Вельма?
Она трясет головой:
- Не Вельма, нет, больше не Вельма, больше... - Она рыдает, и всхлипы превращаются в цикл, истерический цикл, который она разрывает выкриком: - Д-Дейвина! Дейвина! Так меня зовут! Дейвина!
Я несколько ошеломлен собственной невозмутимостью. Я выпрямляюсь, принимая мирный, но внушающий уважение вид. Дейвина все еще всхлипывает, но уже тише.
- Если ты теперь Дейвина, значит, ты решила официально поменять свое имя?
- Да, я подала документы. - Она успокаивается.
- И сколько времени это займет?
- Где-то шесть недель.
- И до тех пор?
- Ну, ты просишь своих знакомых называть тебя так, как ты предпочитаешь... - Она уже полностью успокоилась. - В каком-то смысле в этом заключена сама идея имени. Ведь, в конце концов, имя - просто определенное условное название.
- И в твоем случае это...
- Дейв.
- Дейв?
- Именно так.
Доктор Клагфартен стоит у окна, спиной ко мне, и глядит куда-то над крышами. Желтоватое стекло придает его голосу легкую желчность:
- Вы находите подобную вездесущность имени Дейв неприятной, хмм?
- Нет, не совсем. - Я спокоен - впервые за два часа после выхода из кабинета доктора Клагфартена. Он отворачивается от окна и усаживается за стол. Улыбается мне и располагающе кривит губы.
- Какие чувства вы бы испытали, скажи я, что дрозда, залетевшего к вам через каминную трубу на прошлой неделе, зовут Дейв?
- Скепсис - и любопытство.
- То есть вся эта ситуация с Дейвами не вызывает у вас исключительно негативные ощущения...
- Я просто не понимаю, почему это обязательно должен быть Дейв.
- Ну, Колин Клагфартен - сочетание откровенно смешное, как Рональд Макдональд. А Дейв Клагфартен - имя звучное и весомое.
Несколько минут я перевариваю это предложение. Дейв продолжает добродушно улыбаться. Ему нравится тишина - он считает, что мы существуем в контексте тишины, и вне зависимости от того, наблюдается ли ее отсутствие или присутствие, его можно использовать как лакмусовую бумагу для собственной личности.
- Вы же ведь не хотите сказать, - выдавливаю я наконец, - что все это начинается с вас?
- Нет, нет, конечно же нет. Я абсолютно уверен - это отдельно взятый случай, не имеющий связи с остальными, хотя он и ложится в схему вашего расстройства, а именно - деперсонализации.
- И все же тот факт, что библейский Давид был личностью, наиболее полно воплотившей теократические идеалы древних иудеев, и что ожидание его возвращения стало источником почти мессианского пыла...
Он пожимает плечами, снова кривит губы:
- ...Вполне допустимо предположить, что возникновение новых Дейвов отражает что-то сходное - возможно, мирское ультрамонтанство?
- Но здесь речь идет о Дейвах, а не о Давиде. - Я понимаю, что цепляюсь к мелочам, но не могу удержаться.
- Да ладно, какая подсознанию разница? Знаете, я думаю, что вы начнете чувствовать себя значительно лучше, если мы снизим дозу парстелина, - думаю, что мы даже можем достичь прорыва. Знаете, мы могли бы вместе подготовить исследование...
- Если бы я был...
- Если бы вы были... - Он кивает, улыбается. Каждой клеткой своего тела он убеждает меня произнести это вслух. И я говорю:
- Тоже Дейв.
Любовь и забота
Когда Тревис выходил из боковой двери отеля "Грамерси-парк" - стараясь не смотреть на парня, торговавшего с лотка товарами со скидкой, который незадолго до того не смог быстро и правильно выдать ему сдачу, - он чувствовал себя странно опустошенным. Брайон шел позади него, и хотя Тревис осознавал, что в этом в общем-то нет нужды, не смог удержаться: пошарив рукой у себя за спиной, он сжал восьмидесятисантиметровой толщины ляжку своего "эмота" - человекообразного спутника жизни.
Брайон немедленно на это отреагировал - поднял Тревиса, ухватив сзади за воротник твидового костюма, обнял и запечатлел на его лице несколько влажных поцелуев, одновременно утешительно похлопывая по спине и бормоча ласковую чепуху.
Тревис ощутил, как расслабляются напряженные, сжатые в тугие узлы мышцы шеи и плеч. Эффект был осязаемым - точно эмот втирал ему в кожу массажное масло. Тревис вздохнул и глубже зарылся в душистый и теплый уголок пустоты между воротничком фланелевой рубашки Брайона и колючим твидовым воротом своего пиджака. Тревис всегда одевал эмота так же, как одевался сам. Вообще-то некоторым казалось, что они выглядят на удивление неловко, точно близнецы, наряженные в одинаковые матросские костюмчики, - он об этом знал, но слишком любил Брайона, который был не просто двойником-эмотом, а неотъемлемой частью самого Тревиса.
К тому же от Брайона хорошо пахло. Дорогим мылом и лосьоном для бритья от Ральфа Лорена. Мужским потом и моллюсками, подаваемыми к коктейлю. Фланелью и сигаретным дымом. Словом, почти так же, как от самого Тревиса. Даже поцелуи Брайона приятно пахли. Тревис ощутил густую каплю слюны эмота на своей верхней губе - будь то слюна кого-нибудь еще, он бы немедленно ее вытер, но не сейчас. Вместо этого он вдыхал сладко пахнущие ферменты, лениво размышляя о том, состоит ли тело эмота из тех же веществ, что и человеческое. Вряд ли из тех же - ведь эмоты не могут пить спиртное или, там, курить сигареты, - а значит, нечто другое разливалось по невидимым глазу пульсирующим трубкам в их огромных телах.
Думать о том, из чего состояло тело Брайона, Тревису совсем не понравилось - более того, подобные мысли определенно вызвали у него тошноту. Так что он оставил их и еще глубже зарылся в уютное убежище обнимавших его гигантских рук. Огромные ладони эмота поглаживали спину Тревиса, плечи, волосы - нежно, но твердо. Спиной он почувствовал гул голоса Брайона прежде, чем до его ушей донеслись приглушенные слоями ткани слова:
- Переживаешь из-за сегодняшнего вечера, Тревис?
Тревис напрягся. Сегодня вечером ему предстояло "свидание" - как же он ненавидел это слово. Было в нем что-то детское. Будто он и девушка, которую он пригласил, - влюбленные подростки, а не взрослые люди, находившие общество друг друга приятным. "Тебе ведь даже слово не нравится, правда?" Ласковая ладонь почти накрыла макушку Тревиса - словно на него надели защитный шлем из плоти, костей и сухожилий. Звучный голос эмота обладал весьма приятными модуляциями. Сочувственные слова попадали прямиком в сердце Тревиса.
- Есть в нем что-то детское, - пробормотал он.
Брайон издал усмешку-урчание и еще крепче прижал его к себе. Обнял Тревиса и поднял высоко в воздух зарождавшегося вечера, крутя при этом тело своего "взрослого", позволяя Тревису обозревать "Грамерси- парк" вверх тормашками. Тревис заметил надменную особу, которая, позвякивая драгоценностями, выгуливала мини-шнауцера на крыше мира. Потом Брайон ловко опустил его и, в последний раз влажно чмокнув в лоб, осторожно поставил на ноги.
- Да не волнуйся ты так, - увещевал Тревиса Брайон. - Уверен, Карин нервничает не меньше твоего. И ей тоже не нравится слово "свидание". А теперь пошли - нам надо поторапливаться, чтобы успеть вовремя.
Километрах в шести оттуда, на северной стороне Двадцатых улиц, Карин, той самой, с кем Тревису предстояло вечером "свидание", действительно было не по себе. Она чуть не решилась все отменить. Карин познакомилась с Тревисом пару недель назад, на дегустации вин, устроенной ее подругой Ариадной. Это было чистой воды снобистское мероприятие - Ариадне не терпелось похвастаться своей коллекцией вин, а также новой квартирой-лофтом, в которой помещалась и студия, в Сохо; Карин еще подумала, что в такой большой студии запросто смогли бы разместиться Огюст Роден, Генри Мур и Дэмиен Херст, вместе взятые, при этом не мешая друг другу и не путая инструменты и материалы. Словом, пустая трата полезной площади - особенно если учесть, что сама Ариадна была художником-миниатюристом.
Друзья Ариадны по большей части косили под богему - такой тип людей весьма распространен в "артистических" районах вроде Сохо, Гринич-Виллидж, Трайбеки и их окрестностях; эти ребята строили из себя подобие бедных студентов из "интеллектуальных" парижских кварталов на левобережье Сены, а сами жили на доходы от траншей ценных бумаг компании "Америкэн телефон энд телеграф". Они вечно планировали устраивать какие-то выставки, издавать какие-то книги и журналы, что-то снимать или строить - но никогда ничего не выставляли, не издавали, не снимали и не строили. На одной из Ариадниных вечеринок такой вот полубезумный юноша с собранными в косичку волосами даже сообщил Карин, что собирается "презентовать презентацию".
- В смысле? - вежливо переспросила Карин.
- Ну, вроде как, чтобы понять, что мне надо.
- А когда ты поймешь, что тебе надо, - что тогда?
- А? Ч-черт, я даже... словом, посмотрим, надо ли оно мне будет или нет.
Услыхав такие примитивные суждения, Карин поспешно ретировалась. Позднее она не без удовольствия заметила, что юношу с косичкой, мертвецки пьяного и что-то нечленораздельно бормотавшего слюнявым ртом, уносил его собственный эмот.
Но в вечер винной дегустации никто особенно не напился - а Карин познакомилась с Тревисом. Сперва Тревис, одетый в безупречный английский твидовый костюм в стиле ретро, показался ей довольно странным. Тревис курил и потому стоял поодаль, у пожар ной лестницы, игриво болтая с Карин через окно. Она не особо одобряла курильщиков, но и не порицала их. Словом, в первую встречу она нашла Тревиса довольно привлекательным и необычным - во всяком случае, он уж точно выгодно отличался от позёров-рантье, которые с важным видом расхаживали по студии, вертя в пальцах винные бокалы, будто были аристократами бог знает в каком колене.
Вскоре обнаружилось, что Тревис знает толк в винах - "хороших винах", как он всякий раз уточнял. Он мог по одному лишь букету отличить мюскаде "Шато- Карре" от белого бордосского. Знал, как называются все виды виноградной тли-филлоксеры, каков ее жизненный цикл и какой вред она наносит виноградникам. Однажды он даже сплавлялся на плоту по Роне и пробовал вино из каждого виноградника, который встречался ему на пути. Но, говоря о приобретенном опыте и познаниях, он вовсе не был заносчивым или надменным. Скорее в его манере присутствовала малая толика самоуничижения - хотя и с оттенком иронии, он вполне трезво оценивал свои таланты и способности.
- Вообще-то я просто состоятельный любитель. - Его тонкая верхняя губа дрогнула, и в голосе послышались нотки самоуничижения. - И к тому же невеликий знаток.
- Почему вы так решили? - Карин показалось, что она разговаривает как визгливая старшеклассница, - настолько рафинированным было его произношение.
- Потому, что не могу посвятить себя какому-то одному делу - как вы, например. Порхаю от одного хобби к другому. Но мне нравятся мои увлечения - конечно, тут скрыто явное противоречие, но это так.
Карин уже рассказала Тревису о небольшом ателье, которым владела. Как превратила двухкомнатную квартиру в районе Двадцатых улиц в крошечную швейную мастерскую и наняла на работу шестерых проворных портних-филиппинок. Как сделала себе имя, продавая авторские модели одежды состоятельным обитателям Манхэттена. И о своем недавнем достижении - одна модная империя предложила ей создать собственную линию одежды "прет-а-порте".
Тревис слушал ее внимательно, кивая и одобрительно хмыкая в нужных местах, а когда Карин в первый раз запнулась, задал именно тот вопрос, который было нужно:
- А одежду для эмотов вы тоже шьете?
- О, конечно; вообще-то мое ателье и славится авторскими моделями для эмотов. Знаете ли, некоторые... существует точка зрения, что легче всего взять кусок ткани шире обычного и раскроить по косой...
- Наверное, это как-то связано с тяжестью ткани и ее эластичностью, - сказал Тревис, как всегда, немного натянуто и серьезно. Карин ушам своим не верила - респектабельный, еще молодой, обитатель Манхэттена, знает, что такое - "раскроить по косой"!
- А твой... твоя эмот здесь? - спросил он спустя некоторое время.
- Да, Джейн - вон она, с длинными светлыми волосами. - Карин указала на часть лофта, выделенную специально для эмотов. Разумеется, там были самые высокие потолки - трапециевидный "световой люк" образовывал участок со стенами высотой метров шесть. А еще там стоял подходящий стол двух метров в высоту, уставленный пятилитровыми кувшинами с лимонадом, мускатной шипучкой и шерри-колой - эмоты очень любили приторно-сладкие напитки. Потягивая угощение, они по-детски о чем-то лепетали между собой, что у них сходило за "беседу".
Эмотов было около десяти, самых разных - белых и чернокожих, молодых и не очень. Но спутников Тревиса и Карин узнал бы любой - разумеется, потому, что оба были одеты так же, как их "взрослые". Тревис рассмеялся. Он посмотрел сначала на Карин, потом на Джейн и невольно сравнил подтянутую блондинку лет тридцати, стоявшую перед ним, и гибкую женщину- эмота ростом метра три с половиной. На обеих были хорошо скроенные, расширяющиеся к бедрам жакеты; одинаковые вельветовые брючки-леггинсы, заправленные в башмачки из змеиной кожи. Одинаковые длинные светлые волосы с аккуратно подстриженными челками. Но более всего Тревиса позабавило, что Карин надела на свою Джейн такое же витое серебряное колье, какое было на ней самой. Вероятно, оно стоило уйму денег.
- А это... - Карин указала на коренастого четырехметрового эмота в безупречном твидовом английском костюме в стиле ретро.
- Брайон - да, мой эмот. Мы вместе уже целую вечность. На самом деле он появился у меня вскорости после того, как я покинул "групповой дом".
- Да ну! - выпалила Карин. - И мы с Джейн тоже с тех пор, когда мне было шестнадцать.