Нуся достала бутылку "Апшерона": она любила почему-то именно "Апшерон". Мы выпили, и тут она говорит вдруг:
- Слушай, я хочу изменить. Все изменить, понимаешь? Мир изменить. Сначала изнутри, конечно. Потом тогда он снаружи - сам. Но изнутри сложнее всего. Я чувствую, блин, что так и не научилась. Жить. Каждый день учусь, каждую минуту, а не выходит. Не важно, Россия или Франция, главное - что внутри. А внутри - одна сплошная дыра. Че-ор-ная, вот такенная, - Нуся развела руки, обозначая пустоту в воздухе, - видишь? Пустота - это хорошо. Но пустота не должна иметь цвет. А здесь я его вижу, - Нуся налила еще; я странно смотрела на нее - я думала, Нуся счастлива в своих красках, а о подобном если и думает, то очень редко.
- Может, тебе завести роман? - сказала я, и тут же отругала себя за банальность: Нуся нахмурилась и взглянула на меня, как на тяжелобольную.
- Это все ерунда, какая же это все ерунда! И картины мои, и, прости, твои роли, и даже музыка, да, даже музыка, как ты не понимаешь! - она завелась не на шутку. - Мужчины мне вообще теперь не нужны; продолжать род нет смысла, секс без любви - скотство, а любить у меня нет сил.
- Знаешь, - я сделала большой глоток, - тебе просто надо сменить обстановку, устала ты.
- Нет, - Нуся разозлилась. - Ты неужели не понимаешь? Даже ты? - она сделала ударение на "даже". - От перестановки слагаемых… - она усмехнулась. - Я думала: писать картины - это выплескивать себя, отдавать душу - бумаге, как черту, как Богу. Раз все в мире взаимообратимо, то черт, значит - обратная сторона Бога? Ладно, - она набрала полные легкие воздуха. - Но выставку я себе позволить не могу - дорого; продать все, что висит здесь, - тоже, - она обвела глазами стены мастерской. - К тому же, люди сейчас нищие, им не до искусства. Стать среднестатистической женой среднестатистического человечка, чтобы выродить что-то среднее… - она отвернулась. - Господи, как скучно! Жутко как! Тебе от этого разве не жутко, скажи, скажи - не жутко разве? - она заглянула в меня своими большими голубыми глазами: они были такие больные, эти ее глаза!
- Жутко, - нехотя ответила я. - Только я стараюсь не позволять себе так думать. И выплескиваюсь на сцене.
- Почему, почему не позволяешь, лапушка? Почему мы всегда думаем черт знает о чем, только не о самом главном?
- Потому что нельзя постоянно о главном, - нарочито отстраненно сказала я. - Потому что есть еще дни недели, обязанности, работа - причем самая лучшая в мире работа. По крайней мере, у меня. И у тебя. Ты же знаешь о своем таланте!
- О, Господи! - Нуся трагично заломила руки. - Да зачем он нужен вообще, этот талант, если так все это чувствуешь, что и жить невозможно? Искусство ради искусства? А я не хочу - не хочу! - понимаешь? - заниматься искусством! Хочу жить. Просто… Мое искусство меня убивает. Каждый час, - Нуся стукнула кулаком по столу. - Каждый час, - и тут же сникла и налила еще рюмку коньяка.
Я знала, что это такое; я сама не спала когда-то тысячи ночей, разбираясь в чем-то подобном; на мое счастье я научилась совмещать театр с реальностью и бытом; Нуся же, как ребенок, этому упрямилась, - а может, она знала что-то недоступное мне - может, именно это и чувствуют перед тем, как.
- Я сильная, - сказала вдруг Нуся, - сильная. Потому что самоубийца слабым быть не может изначально: это ж какая сила нужна, чтоб себя убить! - она посмотрела вверх. - Но у меня нет приспособления, которое делало бы смерть более-менее безболезненной. Помоги мне, - Нуся почти встала передо мной на колени, и я с трудом подняла ее. - Помоги!
Она рыдала, а я чувствовала, что сейчас же свихнусь, сию секунду.
- Чем помочь? Пистолет, что ли, принести? - дурканула я.
- Да, - захлебывалась слезами Нуся, - пистолет.
- Так, - я встала из-за стола, - а теперь слушай внимательно, - и начала нести всю ту умную и логичную чушь, которая вроде бы должна отвести от греха подальше кого-то другого, но только не себя саму - самой себе своя собственная логичная чушь едва ли поможет!
Нуся слушала, кивала, а потом вдруг рассмеялась:
- Ладно, проехали. Это я репетирую. Мне же в вашем театре Лету из "Сумасшедшего мира" предложили, вообрази?
Я остолбенело посмотрела на нее, а потом растерянно покачала головой и начала спускаться вниз, надеясь доехать до дому на машине - мне не хотелось никогда больше оставаться у Натали, в просторечии - Нуси.
- Пока, лапушка! - махала она мне рукой. - Главное - не переборщить! Не переборщить - главное!!
Я хлопнула дверью, а через день Пашка, бывший Нусин любовник, тоже актер, совершенно без лица вошел ко мне в гримерную:
- Представляешь, Нуся повесилась…
Кисточка от румян выпала у меня из пальцев.
- Но ведь она хотела, чтобы было не больно, - только и смогла пробормотать я.
В том самом здании, где размещалась раньше богадельня в стиле ампир, теперь морг. Там вскрывали Нусиного отца. Вскрывали зачем-то и Нусю. Вскрытие не показало никакой патологии внутренних органов; изменение же такой ненаучной субстанции, как душа, зафиксировать оказалось невозможным.
Неухоженный старый парк с разлапистыми деревьями и необунинскими темными аллеями разделял мир на живых и неживых. Я не знала, к какому из миров отнести теперь себя.
"Безвременно ушедшая талантливая художница", - значилось в черно-белом некрологе.
- Ушедшая на время, - шептала я. - Только на какое-то время, - и, вопреки всему, не думала о плохом.
Потому что так, видите ли, нужно звездам. Зачем-то…
Еще та
@@@
Когда я выходила за него замуж, я ни черта не смыслила, что значит "жить вдвоем". @П Я вышла, скорее, от скуки - и, видимо, дважды-и-так-далее-замужние подруги сыграли в этом не последнюю роль.
- Но! Но! - подгоняли они меня.
В какое-то время на "тпр-ру-у" сил у меня не осталось, и я сдалась. В конце концов! Надо же когда-нибудь кому-нибудь сдаться?! На мое счастье или "не…", мой будущий муж появился "в нужное время в нужном месте": я рассталась тогда со всеми прежними пиплами и пребывала в состоянии классического одиночества, не сильно, впрочем, от этого страдая, - у меня всегда была Я, а скучать с этой дамой не приходилось - насколько удивляла, настолько же и напрягала она меня почти ежедневно.
- Давай поженимся, - беспафосно сказал мне однажды вечером мой будущий муж.
- Зачем? - удивилась я, и тут же захлопала ресницами, полагая, что в данном контексте просто необходимо хлопать ресницами.
- Ни за чем. Просто будем вместе жить, - и перешел поцелуем в руку в очень девятнадцатый век.
Я думала не долго, точнее - не думала вовсе. Свадьба не была пышной, пьяных драк не наблюдалось, невинности моей тоже.
- Я люблю тебя, - говорил мне мой муж.
Я отвечала ему абсолютно таким же предложением с точки зрения лексики-грамматики и, кажется, действительно любила. По крайней мере, мне очень хотелось в это верить: хотелось взаимного чуда, хотелось простых и названных кем-то "примитивными" желаний: завтраков вдвоем, легкого покалывания где-то под ключицами, спешки домой по вечерам, и… эти маленькие ненужные подарки, маленькие ненужные подарки, без которых нельзя жить… Хотелось попробовать побыть обычной, без закидонов, женщиной. Женщиной без социальной роли и высоких слов о "призвании" - честно говоря, очень хотелось попробовать, как же все-таки живут нормальные люди, - быть может, это был мой очередной эксперимент. Мой муж предлагал мне покой, уют и защищенность. Он только не учитывал, что все это может в один прекрасный момент съесться безликой рутиной существования, которую ненавидела я так же сильно, как пресловутый уют - ценила.
Моя профессия всегда мешала интиму жизни, каков он есть: журналистика отнимала много сил и времени, но я любила "дело", и никогда не променяла бы его ни на какое другое.
После свадьбы же я неохотно тащилась в командировки и искала причины - полубессознательно, - чтобы вместо меня в некогда желанную тьму-таракань отправили кого-нибудь еще. Я так устала тогда - от всего. Впервые в жизни позволила себе побыть слабой. Хотя, если быть точнее, просто расслабилась, ощутив внезапно забытое, почти архетипическое и уже занесенное в Красную книгу, "сильное плечо"… Мне действительно было в кайф от этого ощущения полубессмысленного безделья, изощренных занятий любовью и бессистемности дней без исчадия великих славных дел.
"К черту! - думала я. - К черту! Я и так сделала достаточно. Могу я хоть немного отдохнуть?" Но муж мой, кажется, считал по-другому.
- Ты личность, - часто повторял он. - Ты не должна замыкаться. Тебе многое дано, - и нес подобную чушь.
Учитывая, что со дня свадьбы едва-едва прошел месяц (действительно медовый), ложка дегтя уже зависала в воздухе, как частенько - мой тогдашний компьютер: мы с мужем сидели на кухне напротив друг друга и пили чай - красный и зеленый; смысл сказанного им не сразу доходил до меня.
А смысл сказанного им, в двух словах, был следующий: "Не слишком ли сильно влюблена девочка и не мешает ли эта любовь ее профессиональному росту?"
"Девочка" ловила пальцами брови и прилагала достаточные усилия для того, чтобы не покрутить пальцами у виска напротив сидящего, показавшегося вмиг незнакомым, человека.
Потом тот человек просил прощения, долго извинялся, еще дольше пытаясь объяснить абсурд сказанного. Я же не понимала, как можно любить "слишком сильно", а он говорил, что боится моего "растворения" в нем; я полночи просидела тогда на кухне с сигаретой и валерьянкой, а утром, чудом не собрав вещи, позвонила подруге дней суровых по университетскому прошлому, договорившись встретиться во "Французской булочной" на Маяковке в половине восьмого.
Мы долго болтали; я тщетно пыталась проанализировать ситуацию, заливая ее французским вином и хрустя круассаном. И, по мере заливания и хрустения, до меня начала доходить банальнейшая такая мысль - еще та банальнейшая мысль.
Всю свою жизнь я стояла за любовью на паперти, только что не протягивая руку. Поэтому мою жажду никто не ощущал, - я казалась слишком сильной и независимой. И вот, когда я уже одурела от собственной силы и независимости, появился мой муж - в нужное время в нужном месте. И я протянула ему руку. А он привык к обратному и испугался. Что в своей любви я утону. Что заброшу журналистику. Перестану быть самодостаточной. Превращусь в "нормальную" женщину. Чего он допустить не мог. Потому что сам всю жизнь простоял на паперти. Только с протянутой. Но ему не очень-то протягивали. А я протянула. И он взял. Но, в силу инерции, не мог сразу привыкнуть к двум. И страдал.
И тут я рассмеялась. Потому что, в сущности, была свободна - даже от себя. Потому что меня не было. Никогда. Потому что Бог и Дьявол создали меня как упрек "нормальности", а не как особь женского пола. Не как самку. Но и как особь женского пола и самку - одновременно. И я расхохоталась - нагло и молодо расхохоталась, - ведь раз меня не было, нечего было терять!
Euifi та мысль показалась мне удивительно забавной, @@@:
Когда я вернулась к мужу, я застала его седым.
- Сколько лет тебя не было?
- Столько не живут, - ответила ему я, тоже седая и осунувшаяся.
Мимо нас проплывали какие-то черные коты и участливо-искусственно мурлыкали.
- Почему ты не пришла раньше? Мне было без тебя страшно одиноко, я не знал, куда деться; пил…
- Много?
Мы обнялись и никогда больше не расставались. О, несколько счастливых недель перед разложением на элементы! Мы же оказались совсем, совсем уже старенькие, два несчастных идиота!
Но перед агонией он напомнил мне давнее счастье; я не знала, много это или мало, и стоило ли ради этого жить?
Иван среднерусский
Женщина делала вид, что не плачет. Ей хорошо это удавалось - благо роль была выучена давно и существовала репризно. Иван подошел к ней со спины и, резко развернув к себе, сказал властно: "Так надо".
Женщина улыбнулась уголками губ; она казалась очень бледной и уставшей, но, переборов себя в очередной раз, кивнула вместо эпилога.
Женщина была потрясающая любовница. Сумасшедшая, необычная, яркая: часы, проведенные с ней, Иван вряд ли забудет. Плюс - низкий голос, миндалевидные глаза и собственная квартира в центре города, уставленная всем тем, что так любит Иван: хорошие книги и удобная мебель.
Он остался в первую же ночь; Женщина не выражала тогда ни согласия, ни его антонима - просто передвигалась босиком по паласу, мягко так, пантерно.
Иван заметил, как блестят перламутрово ногти на пальцах ее ног, и не удержался - поцеловал.
Женщина смотрела на него сверху вниз, как бы оценивая. Тогда. Это длилось не более нескольких секунд; через какое-то мгновение Иван остолбенел, глядя на обнажившуюся, весело играющую глазами, - та действительно была хороша. Иван долго целовал пальцы ее ног - маленькие пальцы с перламутровым лаком. Потом стало жарко, и он грубо навалился на Женщину, а чуть остыв, взял ее лицо в ладони.
Он никогда не видел таких лиц, действительно - никогда! И лоб, и нос, и рот, и глаза - все вроде бы такое же, как у всех, но только… - нет, совершенно другое!" В чем разница? - судорожно думал Иван, глядя в зрачки Женщины. - Как будто она родная", - догадался он, но тут же испугался собственной догадки и отвел взгляд.
Сколько у него их? Считал ли? Было или не было? Как он здесь оказался? В этой квартире? С этой Женщиной? Какая у нее удивительная кожа!
…Он долго целовал ее. Кожу.
Женщина, казалось, не дышала - и только стук сердца напоминал о жизни.
- Как тебя зовут? - спросила наконец Она.
- Иван, - ответил Иван.
- А фамилия?
- Среднерусский.
- Почему "средне…"?
- Потому что не новый.
- Приходи. Когда захочешь. Я в твоем полном распоряжении… - до семнадцатого февраля.
- Почему до семнадцатого?
- Ты любопытный, Иван. Я же сказала: в любое время. До семнадцатого.
- А как я у тебя оказался? - спросил Иван снова.
Женщина рассмеялась:
- О, тебя привели мои друзья… Ты был совершенно… никакой… Говорил, что должен лететь в Мексику. Завтра. А еще сказал, что я красивая.
Иван посмотрел на Женщину и снова ощутил: в глазах у него плывет.
- Какое сегодня число?
- Второе. Второе февраля.
- Еще пятнадцать дней. Иди ко мне.
Женщина подвинулась к Ивану; Иван даже не предполагал, что бывают такие искусные ласки.
- Что ты… что ты делаешь со мной… - вырвалось у него, и он стал похож на ребенка.
Женщина удивилась:
- Как - "что"? Люблю…
Он приходил каждый день. Ближе к ночи. Она встречала его в распахнутом шелковом халате. От нее пахло горьким шоколадом, горькими духами и горькими сигаретами.
- Какое сегодня число? - Но она уже не отвечала ему, а только прикладывала палец к губам.
…Они любили до дрожи: ее лоб покрывался испариной, а Иван не знал имени.
Шестнадцатого февраля Женщина стояла лицом к окну, делая вид, что не плачет.
Иван подошел к ней со спины и, резко повернув к себе, спросил:
- Почему?
Женщина долго молчала, глядя Ивану в глаза, судорожно разглаживая мелкие морщинки около них:
- Потому что круглая Земля. Потому что завтра прилетает Она.
- Кто - "она"? - удивился Иван.
- Неважно, - глухо сказала Женщина. - Ты все равно не поймешь.
- Но почему?! - его поразил не столько сам факт присутствия Ее, сколько то, что он "не поймет".
- Потому что мужчина не умеет понимать, - сказала Женщина, изо всех сил старавшаяся не плакать.
- Ты ее… любишь? - Иван взял Женщину за подбородок, и она не отвела его руки.
- Да, но…
- Что - "но"? - взорвался Иван. - Я не могу терять тебя, особенно теперь!!
- Но Она тем более не может. Она прилетит завтра. Мы вместе уже несколько лет. Я… - Женщина закашлялась… - я даже не думала, что смогу так увлечься… м-м… - мужчиной, прости… Но мне нужна Она, - Женщина опять замялась, - и мне нужен ты… Я схожу с ума, я не знаю, что делать. Ты не поймешь, правда - не потому что не можешь, а просто потому, что ты - мужчина. Ты не знаешь многого, хотя… хотя, кажется, ты, вот именно ты и знаешь. Может быть, самое главное и знаешь… Она спасла мне жизнь. Не важно, как. Спасти жизнь - не значит не дать отцепиться альпинистскому тросу… Спасти можно по-разному. Я живу из-за нее. Ею дышу. Мы как будто одно, понимаешь? Две капли - слившиеся. Спаянные. И тут появляешься ты, и я… - Женщина бросилась к Ивану на шею и уже не делала никакого вида.
- Оставь ее, - только и мог сказать он.
Женщина грустно улыбнулась:
- Это невозможно. Она умрет без меня.
- Аты - с ней, - как-то слишком развязно произнес Иван.
…Вдруг раздался скрежет ключа, и через минуту в комнату вошла высокая шатенка в светлом кожаном пальто и с таким же кожаным чемоданом.
Ивану показалось знакомым ее лицо, и он почему-то спросил:
- Вы счастливы?
Женщина швырнула чемодан на пол, а взглянув на стоящую у окна гетеру, прошептала сквозь Ивана:
- Втроем веселей, - и нервно поднеся к сигарете зажигалку, грязно выругалась.
Марк Аврелий
…Я не знаю, как быть с ней дальше. Она, если не красива и не умна, то все-таки Женщина. Я побаиваюсь с некоторых пор женщин, я даже мог бы объяснить, почему, только в этом смысла нет. Я ей это и говорю: смысла нет, а она делает вид, что смеется. Но я-то вижу, как ей этот смех дается. Она раскрывает глаза: вот глаза у нее - это да, есть куда посмотреть - две красивые серые лужи; я в них наступаю, ей в глаза прямо наступаю, - а она ими спрашивает, глазами, она тактична; она без башни, но тактична; я не знаю, как быть с ней дальше.
Не могу в себе разобраться: мне хорошо с ней, легко, можно не притворяться, даже не бриться, можно все что угодно, но последнее время она молчит, только глазами. Мне от этого немого взгляда убежать хочется - две шикарные серые лужи; правда - шикарные. Но особенно хочется убежать утром, я боюсь у нее задержаться надолго. Она живет если не одна, то преимущественно одна. Она звонит, если только напивается; значит, она напивается как минимум раз в две недели, вот и просит приехать, но не в лоб, а вскользь - типа, у нее сейчас никого нет, вчера была зарплата, она решила устроить праздник, ну, совершенно просто так - праздник; иногда я сдаюсь - еду, и нам бывает здорово, но утром я хочу уйти, а она напивается как минимум раз в две недели; ее жалко, но я не могу себя связывать, я не сделал еще главного. "Что для тебя главное?" - это она когда-то спросила, деланно усмехаясь.
А действительно, что для меня главное?