Нет, Шувалов мальчиком уже не был, хотя женщин в его жизни было не так уж и много. Тот самый Ильдар, который был для Шувалова с самых ранних лет кем-то вроде ангела-хранителя, один раз отвел его в какой-то удушливый кабак, где под красными шелковыми абажурами с китайскими иероглифами за каждым столиком сидели молодые скучающие женщины. Их лица были, что называется, изрядно потасканы, и в глазах у них стояло какое-то животное тупое равнодушие, неприятное и отталкивающее.
Это был бордель, одно из тех заведений, которые, как Семен по наивности полагал, существуют только за границей. А Ильдар между тем, промчавшись чуть ли не галопом вдоль столиков, возвратился назад и, ухватив Шувалова под локоть, увлек его за собой в полутемный коридор. Они поднялись по лестнице и оказались перед железной дверью. Ильдар постучал, на пороге выросла высокая дамочка в короткой черной юбочке, обшитой стеклярусом, и в узком черном лифчике. Ее обесцвеченные волосы были зачесаны назад. Ильдар толкнул Семена в спину, заставив его переступить порог, и тут же будто растворился. Семен поначалу хотел бежать, настолько все было беззастенчиво и откровенно буднично, но вожделение удержало его. Он был распластан на широченной кровати и впервые испытал мучительное прикосновение женских губ, от которого все тело его затрепетало. А дальше - унылая механичность платного секса и неизбежная опустошенность, глухое безразличие, с которым он поднялся с ложа продажной любви, поспешно оделся и убрался восвояси.
Вскоре Шувалов отличился в игре за молодежную сборную, и его взяли в основной состав ЦСКА, а потом и во взрослую национальную сборную. Блистательный его дубль против сборной Франции на "Стад де Франс" сделал его настоящим героем нации, все заголовки спортивных (да и не только спортивных) газет запестрели его доселе мало кому известным именем. На него навалилась слава, и сумма профессионального контракта с ЦСКА была многократно увеличена. К нему уже тогда сватались "Сен-Жермен", "Аякс", "ноль-четвертый" "Шальке", "Гамбург", поговаривали даже, что скауты лондонского "Арсенала" обратили внимание на русского вундеркинда. Так или иначе, к своим восемнадцати годам он уже узнал вкус больших денег, а большие деньги, как известно, делают женщин доступными, особенно ту категорию женщин, которые стремятся подороже продать свою красоту (один раз, но зато сверхвыигрышно и до самого конца жизни) и которые отчего-то гордятся тем, что избежали таким образом прямой и заурядной проституции. Все сделалось чрезвычайно легким и простым, и Шувалов купался во всеобщем девичьем восхищении, и не нужно было ничего предпринимать, нужно было только быть самим собой, а вернее тем, в кого его превратили. Развлекательные комплексы, кабаки, ночные клубы - все эти многочисленные "Сак" и "Фак", названия которых полностью соответствовали тому, что там происходило, - холеные девки с золотыми цепочками на щиколотке, их тугие икры, породистые ляжки, простосердечная отзывчивость… - одним словом, абсолютное отсутствие преград при абсолютной нестесненности в средствах. Но все это было придатком, приложением к его собственным ногам и тем фокусам, которые он этими ногами выделывал, - Семен это отчетливо сознавал, и вся эта разнузданная любовь неизменно обитала на периферии, на самом дальнем краю его жизни. Так продолжалась до тех пор, пока не появилась Полина.
Это был какой-то вечер, церемония вручения премий "Лица года", и на звание "Спортивного лица года" претендовал и он, Шувалов, - наряду с российскими пловчихами-синхронистками и вольным борцом, исполинской глыбой, свежеиспеченным олимпийским чемпионом по фамилии Медведь. Во всей этой толчее с бокалами он чувствовал себя потерянным, окружающее пространство не подчинялось ему совершенно - уж слишком хаотично и бессмысленно перемещались человеческие фигуры, сбивались в беспорядочные кучи, не желая рассредоточиваться и расставляться в атакующем или защитном порядке. И тут он увидел ее, ту самую надоедливую журналистку, но теперь она была в открытом платье с голой спиной и собранными в узел на затылке тяжелыми волосами. Ловко изгибаясь, она пробиралась между оживленно беседующими людьми и умудрялась при этом ни на кого не наткнуться и никому не наступить на ногу. Она растерянно улыбалась, глаза ее словно искали кого-то и вот наконец уперлись в Семена, который ждал этого столкновения.
- Вот так да! - сказала она весело. - А вы, что же, выходит, не только едите своей головой и продумываете различные комбинации? Вы здесь какими судьбами?
- Пригнали, - состроил скорбную мину Семен.
- А, так это вы - "Спортивное лицо года"?
- Не я, - отвечал он. - Медведь.
- Это тот огромный увалень?
- Ага.
- Ну ладно.
Повисло молчание.
- Я это… - начал Семен с кривой усмешкой. - Я это… тут подумал своей головой и решил, что надо мне перед вами извиниться. Короче, я некрасиво себя повел. Нахамил. А это вещь непозволительная. Вообще-то я всем, кому хочешь, спокойно нахамлю, но вот вам - это было преступление.
- В чем же преступление?
- Вас трогать нельзя.
- Почему?
- Ну, потому что вы такая…
- Какая такая?
- А то вы не знаете, какая?
То, что она могла нравиться, а вернее, не могла не нравиться, Полина прекрасно понимала. И к растерянности, озадаченности мужчин, не знавших, как им с ней себя вести, привыкла. Вспоминая теперь себя прежнюю, уже не существующую, навсегда потерянную, она видела ребенка, которым оставалась и в том возрасте, когда иные ее сверстницы уже стали и женами, и мамами. Она видела стройную, довольно высокую кудрявую девушку, которая считалась первой красавицей в классе. Наверное, с самых одиннадцати лет никто не мог оспорить этого ее первенства, и такое положение сохранялось до самого выпускного. Впрочем, первая красавица в классе - это обычно что-то неживое, что-то слишком "само для себя", не щедрое, не греющее. Королева снежная, царевна Несмеяна, замороженная красота и чуть ли не мороженая рыба. Неживая эта идеальность вызывает у парней настороженность, неприятие, перерастающее в пренебрежение, и заставляет переключиться на более отзывчивых и непосредственных девушек. К тому же природа зачастую творит неожиданное превращение, и вчерашний гадкий лягушонок вдруг становится "лицом с обложки", а вчерашняя первая красавица - бледной молью, бесцветной клячей с постыдными усиками над верхней губой. Но она-то могла сейчас констатировать, что счастливо избежала подобной участи. У нее была крепкая, с безупречной репутацией школа и очень сильный класс, в котором процветала нездоровая или, во всяком случае, несколько болезненная конкуренция между учениками. Каждый стремился доказать свое лидерство, превосходство в творческих способностях и знаниях. И она не осталась в стороне от этих соревнований, и на довольно протяженное время успехи в учебе заслонили от нее живую реальность. Все нужно было делать точно, своевременно и красиво, постоянно ловя краем глаза свое отражение в зеркале и отстаивая свое превосходство над другими девочками. И все это для какой-то довольно абстрактной цели - однажды стать совершенной и гармонично развитой личностью. Она очень хорошо теперь понимала, откуда эта цель взялась, - от семьи, в которой полагалось знать по два иностранных языка и в которой к людям были чрезвычайно требовательны. Нужно было непременно реализовать себя как носителя высокого интеллекта, обладателя бессмертной души, и поле для этой реализации подбиралось самое что ни на есть исключительное. То поле, на котором находилось наибольшее количество препятствий, а значит, и возможностей для "духовного роста", то поле, на котором играли ученые, писатели, музыканты - все те, кого принято считать представителями славной интеллигенции. Никто не решал в ее доме насущных задач выживания, и самые основные, базовые, изначальные потребности человека как будто были вытеснены на задворки жизни.
Она к своим тринадцати годам имела уже точное представление о том, что происходит между женщиной и мужчиной. Представление это сперва вырастало главным образом из произведений художественной литературы, в которых влечение мужчины к женщине возводилось в ранг высокой болезни, в качество божественного вируса. И по страницам Тургенева, Мопассана, Бунина, Куприна - тех книг, которые были в доме, - она довольно скоро научилась разбираться в очередности симптомов любви. Не пропустила она и описание того глухого желания, что горело в глазах отставного гусарского унтера Жоржа Дюруа, внимательно прочитала веселые скабрезности Боккаччо. В итоге все это чтение любовной классики привело к тому, что она начала старательно подгонять свои переживания под книжные чувства. Столь ранняя ее искушенность, которой она так гордилась и которая полностью лежала вне реальности, вне действия, "вне прикосновений", сыграла с ней дурную шутку. Пока она гналась за призраками "книжной любви", в реальности все происходило гораздо быстрее и проще. И пока она искала соответствий, совпадений, попадания в тот или иной мужской образ, и пока она медленно решала, как же ей себя повести и как вот к этому человеку относиться, живая жизнь оставляла под скамейками в ее дворе пустые пивные и винные бутылки, перепачканные помадой окурки и использованные презервативы.
В четырнадцать лет она вдруг словно споткнулась о собственное отражение в зеркале, вдруг застигла себя в ванной комнате и как будто увидела впервые. И то, что еще вчера было естественным, близким и само собой разумеющимся - ее собственное тело, - показалось неожиданно странным, чужим. Еще вчера она его совершенно не замечала, а сегодня ощутила всю его иную, отдельную от нее самой и пока что незнакомую ей природу. Еще вчера ей нужно было просто ходить, потягиваться, резвиться, ударять ладонью по волейбольному мячу, сворачиваться калачиком и засыпать, а сегодня это тело самовольно, будто за нее, отдельно от нее хотело манить, притягивать, быть условием еще одной чьей-то жизни. С каким-то бесконечным изумлением она разглядывала собственные груди с напружинившимися сосками, и бедра, и колени, и лоно. Поразительно, но ей вдруг захотелось увидеть себя не своими, а чьими-то чужими глазами. Представить, с каким чувством этот кто-то - мужчина - будет на нее смотреть.
Вспоминая то время, она могла теперь признаться себе, что жила постоянно в каком-то ожидании: та девушка, которую она вдруг увидела в зеркале в ванной, хотела нравиться и даже больше того - любить, прижиматься, не упуская больше ни единой минуты. Но живя теперь с этим смутным беспокойством, с этим тайным нетерпением, она тем не менее с крайней осторожностью и придирчивостью выбирала. Выбирала не методом "проб и ошибок", что на деле означало перепрыгивание из одной постели в другую, как это делали многие ее подруги, - выбирала на расстоянии.
Лет в шестнадцать она, кажется, всерьез забредила извечной мечтой всех романтических юных особ - стать актрисой кино, и в каком-то полудетском, розовом тумане представлялись ей блестящие роли: то роковой "пожирательницы мужчин" Клеопатры, то сексапильной подруги брутального и неуязвимого Джеймса Бонда, то страдающей, без единой кровинки в лице Сонечки Мармеладовой - упоительная "жизнь в искусстве и ради искусства", но потом все это пропало, развеялось… К тому же, оказавшись на занятиях подготовительной группы во ВГИКе, она с ужасом смотрела на обезьяньи прыжки и ужимки, в которых изощрялись будущие студенты, демонстрируя свое искусство импровизировать на заданную тему. И не то чтобы их игра показалась ей чудовищной, просто Полина поняла вдруг, что в подобной же ситуации, попытавшись выглядеть естественной, свободной, сама она непременно окажется сущим "пугалом огородным". И вот пришлось ей, выпустившейся из школы с серебряной медалью, поступить в Институт иностранных языков имени Мориса Тореза - один из самых престижных в Москве. В нем учились блестящие молодые люди, ни разу не покидавшие пределов Садового кольца, а если и покидавшие, то ради Токио и Лондона, но никак не ради Челябинска и Костромы. Было там много юношей-иностранцев всех цветов и оттенков кожи… были там и эфиопы, и ливийцы, и иранцы с чудесными томными глазами. Был и один суданский принц, пытавшийся всерьез за ней ухаживать, и ей это необъяснимо льстило, как будто и в самом деле те несколько мифических капель крови, отмытых родственными браками до небесной голубизны, имели какое-то особенное значение. Принц был совершенно невозмутим и, казалось, не оживлялся даже тогда, когда звал ее уехать с собой, но в его глазах неизменно стояло такое серьезное и глубокое обожание, такое преклонение перед ней, что она только диву давалась. Поэтому и не могла и не хотела сразу ответить ему отказом. Благосклонно принимая приглашения, она тайно радовалась могуществу собственных чар. Но в конце концов все точки над "i" были ею расставлены, и наследный принц уехал на историческую родину недоучившись.
В ее памяти всплывала череда мужчин, чем-либо ее восхитивших, задевших ее воображение. Был один поэт, как две капли воды похожий на врубелевского Демона, правда, она очень скоро обнаружила, что поэт слишком уж старательно изображает "мировую скорбь" и слишком уж настойчиво пытается сделать ее еще одним своим сателлитом, еще одним спутником на своей орбите. На втором и третьем курсе не на шутку ей нравился один институтский преподаватель, сорокалетний, зрелый. Он был эрудитом, желчным скептиком, холодным пересмешником, с виртуозной легкостью повествовавшим о Данте и Беатриче, о сексуальных упражнениях даосов, об Адамовиче, Иванове и высокой строгости "Парижской ноты". Та властность, то пренебрежение, с которым он обращался со своими студентками, почему-то привлекали ее. Все прекратилось, когда она увидела его под руку с женой - откровенно страшненькой девицей одного с собой возраста.
Пожалуй, в то время она и в самом деле была неисправимой идеалисткой, твердо уверенной в том, что где-то на свете существует мужчина исключительных достоинств. И потому чрезвычайно зорко смотрела по сторонам в надежде не пропустить своего идеального избранника.
У нее была прекрасно отлаженная внутренняя, духовная жизнь, в которой все было разложено и расставлено по полочкам: и презрение к толпе, к агрессивно-послушному большинству с примитивными инстинктами и штампованными мозгами, и несколько ходульное представление о свободе самовыражения независимой творческой личности, и любовь к родителям. В этой жизни находилось место и преклонению перед немногими талантливыми мужчинами - каждого из них она полюбила бы безусловно, каждому она простила бы за талант и предельный эгоцентризм, и откровенное пренебрежение по отношению к ней. Но все-таки венцом всех ее представлений о мире была мистическая идея об органично прирастающих друг к другу одном мужчине и одной женщине. Потому-то, наверное, и была Полина придирчивой и осторожной: любое серьезное соприкосновение не с тем человеком означало колоссальные разрушения в том внутреннем мире, который столь долго и тщательно она строила и который столь ревностно оберегала.
Время шло, она оставалась одна, и подруги за ее спиной поговаривали, что она со своим целомудрием носится как с самой величайшей драгоценностью. К этому шепотку примешивалась немалая доля злорадства: Полина ведь и в самом деле была привлекательна, но никак не могла своей привлекательностью воспользоваться. И вот когда ей окончательно надоели все эти разговоры, она одним махом, без трепета, без сожалений и как-то очень буднично и легко рассталась со своей девственностью. Он был честный, добросердечный, открытый, жизнерадостный юноша, и тоже футболист, - но без шуваловских, конечно, "откровений". Она запомнила дачу, где все много пили, а потом танцевали, а потом разбились на пары и начали разбредаться по комнатам. И куски грязной ваты в щелях между оконными рамами в той комнате на втором этаже. И скошенный потолок с древесными разводами под слоем морилки. И она, пожалуй, все же могла остановиться, но так сильно была раздражена своим отставанием от подруг, тем, что все вокруг считают ее какой-то неполноценной и слишком, до безжизненности правильной… и так сильно она устала от собственной бесплотности, от мнимости и призрачности своего телесного существования… одним словом, все закончилось поспешной и какой-то щекотной, с фырканьем и смехом, неудобной (на расстеленном на полу черно-зеленом клетчатом шерстяном одеяле) любовью.
И вот теперь появился Шувалов, похожий одновременно и на чумазого школьного хулигана, и на полубезумного джазового гения. Угрюмый, погруженный в себя человек. Она, между прочим, успела посмотреть, как он играет, и скучная бессмысленная возня на поле в какой-то момент обернулась для нее чем-то совершенно иным… Там действительно было что-то от искусства. Игра была серьезная - с португальцами. Шувалов получал мяч чаще других. Она видела, как он обводит соперников. "Движенья быстры, лик ужасен, - с усмешкой сказала она себе, - сияют очи, он прекрасен…" Российская сборная проигрывала со счетом 1:0, но за две минуты до конца при подаче углового Шувалов забил в непробиваемые доселе португальские ворота.
- А вы даже элегантны… когда играете, - сказала она ему после матча.
- Да ну? - усмехнулся Шувалов.
- Вас вообще где-нибудь воспитывали? - зло спросила она.
- Нет, - отозвался он. - Я сам воспитывался - в армейском футбольном интернате. Не Оксфорд, конечно, но если на язык обычной жизни переводить, то что-то вроде вашего МГУ получится. Хотя я, между прочим, и в Оксфорде мог учиться, - сказал он горделиво. - Только никто об этом до сих пор не знает. В футбольной академии "Аякса". Там, я думаю, меня бы заодно и вилку с ножом держать научили.
- Вам предлагали уехать в Европу?
- Мне четырнадцать лет было. Я тогда впервые за границу поехал играть. А как только вернулся, двух недель не прошло, приходит мне письмо. С иностранным штемпелем - там лев оранжевый, вставший на дыбы, корона и буквы KLM - до сих пор их помню.
- И что же было в письме?
- Дорогой Семен…
- Прямо так вот по-русски?..