Здесь, за океаном, русские легко заводили знакомства. В воздухе, казалось, были растворены, как называли это американцы, релаксант и толерантность, и Володе нравилось среди этих доброжелательных людей, какими они никогда не были бы на родине. Но скоро ему стало ясно, что под показной всеобщей оживленностью - страх, смертельный страх одиночества. А ведь эмигрантское одиночество - самое одинокое, если позволительна такая тавтология, самое острое, настоянное и горькое. Много горше, чем привычное одиночество с самим собой всякого хоть дурного, хоть хорошего человека хоть на старом, хоть на новом белом свете…
Вскоре выяснилось, что здешние университеты для Володи неприступны. Чтобы подтвердить его диплом ленинградского исторического факультета, требовалось приложить много больше усилий, чем предполагалось, и тактика штурма не годилась. Даже он, куда более дисциплинированный и собранный, чем многие его советские соотечественники, был поначалу напуган трудностями, которые то и дело нежданно вырастали перед эмигрантом. Причем трудности самые разнообразные: бюрократические, материальные, психологические и, конечно, прежде всего, языковые. Оказалось, его английского для университетских собеседований совершенно недостаточно. И самое главное - он заново должен освоить всю историческую терминологию, потому что никогда не читал американских статей и не держал в руках ни одной американской исторической монографии. Не раз подступал гадкий страх: все, конец, ничего не получится, ему уже двадцать четыре, и всё, чему он успел научиться, коту под хвост, всё надо начинать сначала. Подчас подступало чувство нерадивого ученика перед экзаменом, который он наверняка и на этот раз провалит. И его медленно затягивало самоощущение неудачника, looser’а…
Помог один удивительный случай. Он дотемна продавал хот-доги с небольшой тележки с тентом. В тележке были две глубокие железные емкости-термосы с запасом булочек и сосисок, и две поменьше - с кетчупом и горчицей. Был конец августа, парило, на Володе Теркине были лишь сандалии, джинсы и майка, на голове - соломенная шляпа с загнутыми вверх полями, а перед ним лежал раскрытый словарь американского сленга. Володя узнавал много нового. Скажем, знакомое английское слово scrub, стереть, в Новом свете могло означать отменить матч или даже уволить к чертовой матери. Нашлось даже выражение scrub-club, что-то вроде компании неудачников… Дело шло к концу дня и к закрытию офисов - хозяйство можно было сворачивать, вечерняя публика на ParkAvenue хот-догами не питается.
Володя заметил двух черных парней, что толклись на тротуаре неподалеку, и они ему не понравились. Не отрывая глаз от книги, он понял, что они наблюдают за ним. По-прежнему делая вид, что он их не замечает, Володя медленно стал сворачиваться. Деньги он держал в двух специальных углублениях столика на тележке, а сейчас переложил в кошелек. Порядок был таков: он отвозил тележку во двор ресторанчика поблизости, от которого торговал, сдавал оставшиеся продукты и дневную выручку, и из нее с ним расплачивались. В тот вечер у него образовалось по его понятиям много - около пятидесяти долларов личных денег. Закончив, Володя съел положенный ему в конце дня хот-дог с кетчупом и запил сладкой колой - время диетической для него еще не пришло. И вышел из ресторана, собираясь как можно скорее пересечь нижний Манхэттен и отдышаться у океана.
Парни ждали его. По-видимому, они собирались, так или иначе Володю scrub. Он пошел по людной стороне вниз, но решил не идти пешком, а спуститься в сабвей на углу девятнадцатой. Они прижали его к решетке забора, огораживавшей вход в какой-то банк. Краем глаза Володя заметил, что чернокожий охранник в светло-синей форменной рубашке равнодушно посмотрел в их сторону и отвернулся. Потом Володя никак не мог понять, что на него нашло, быть может, он вспомнил унизительный страх, который испытывал, выбираясь по стеночке из опасного отеля для эмигрантов, страх, потребовавший мести. К тому же, что говорить, ему стало ужасно жаль своих долларов, относительно которых он уже решил, как их потратит. Извергая русские ругательства, каких никогда не употреблял, он набросился на грабителей и с силой, которой тоже за собой никогда не знал, расшвырял их по мостовой. Такое поведение не входило в правила игры: белые, чувствуя приставленный к животу нож, добровольно должны были отдавать двадцать долларов быстро и молча. А сейчас даже нож не успели достать, и более крупный из черномазых, поднимаясь с земли, получил к тому же ногой в глаз. Этот щуплый белый парень оказался the champion. И они бежали. Володя, придя в себя от вспышки ярости, обнаружил, что оказался в кругу белых прохожих, которые аплодировали ему. Так Володя узнал, что он - великий парень, brave guy, герой.
11
Некогда, получив в продуктовом магазине лотерейный билет на сдачу, как было заведено в Союзе, Володя убеждал себя, что непременно выиграет. Надо только сильно хотеть. И не сомневаться. Ибо только к тем, кто не ведает сомнений, приходит удача. Но и проигрыши не разочаровывали: что ж, в следующий раз непременно. Быть может, Володю не слишком огорчало, что фортуна и на этот раз отвернулась и не смотрит в его сторону, потому что он никогда не загадывал, как потратит счастливые деньги: знал, отдаст матери. Лишь однажды он позавидовал новеньким джинсам одноклассника, которому отец привез их из туристической поездки в ГДР. Джинсы тогда были не просто удобной носильной вещью, но фетишем, талисманом, знаком удачи. И вскоре был пристыжен: мать, будто прочитав его мысли, купила ему точно такие штаны в магазине Рабочая одежда, правда длинные по его ногам, пришлось подворачивать. И Володя убедился, что был прав, не ропща на судьбу, главное - терпение и вера.
Но в Америке была другая погода. В стране Советов всё оказывалось сбыточным, поскольку бесхитростны были мечты, тяготы не ощущались таковыми, преодолеваясь сообща, и даже у взрослых болезни зачастую оказывались детские - в основном ОРЗ, как будто все в коммунистической России только и делали, что играли в снежки. Но теперь Володе, поставившему себе в программу со всеми трудностями справиться, сжав зубы, и быстро идти вперед, не сворачивая, пришлось набраться такого терпения, какому он не учился на родине. И то, что должно было прийти сразу, заняло на поверку больше двух лет…
Ему удалось-таки подтвердить свой диплом, но не в Нью-Йорке, а в Вашингтоне. И отнюдь не в Джорджтаунском университете, куда попасть не удалось, и о его тенистых аллеях и уютных джазовых клубах оставалось на время забыть. Его оставили при кафедре русской истории и словесности докторантом и назначили небольшое содержание: он должен был вести необременительный семинар русского языка, истории и литературы два раза в неделю. Дали комнатушку в кампусе с видом на ограду, увитую плющом, хотя университет был заштатным, отнюдь не Ivy League. Володя купил магнитофон, слушал госпел и кантри, джаз и попсу - подержанные кассеты покупал в университетской лавке со скидкой. Ходил в библиотеку Конгресса. Подчас целый день проводил в кинозале, заказывал старые американские комедии и, научившись заправлять пленку на специальном столе, смотрел эти ленты на мониторе, пытаясь догадаться, в каких местах надо смеяться. Прилежно изучал американские песенки с саундтреков, это могло пригодиться. Впрочем, американского юмора он так и не постиг. Как и правил игры в американский футбол.
По выходным подолгу гулял. Сидел на берегу Потомака, смотрел на воду, тихо несущую едва тронутые желтым листья невнятной Володе породы. И позволял себе мечтать, как любой бедный эмигрант из третьего мира в очень богатой западной стране - о деньгах. Прежде, на родине, он был бессребреник на русский интеллигентский манер, но теперь зачастую в предсонных дремах грезил, что вот бы он получил миллион. Ну выиграл бы в ту же лотерею, к которой на родине относился так легкомысленно. Сидел бы на веранде собственного дома на берегу океана и глядел на закат. В руке у него - бокал дайкири на белом роме. Нет, мартини со льдом, лед будет позванивать. И он сделает call Андрюше Пожарскому, поднесет бокал к трубке, спросит, слышит ли тот, как у Володи позванивает в бокале…
Конечно, Володя понимал несбыточность этих грез - какая там лотерея. Но вот можно было бы удачно жениться. Это, конечно, тоже из области фантастической, но разве не чистой воды волшебная сказка уже то, что вот он, Володя Теркин, бедный еврейский парень из ленинградской коммуналки, сидит сейчас на берегу Потомака, а не Фонтанки. И читает английские тома из библиотеки Конгресса США, а не затасканные, в жирных пятнах, книжки из полуподвальной питерской читальни имени Ф.М. Достоевского. И скоро получит доктора, непременно получит. И все может сбыться. И сбудется, будьте покойны, потому что главное - быть серьезным и очень точно знать, чего ты хочешь. Терпение и охота к будущему, воля к грядущему, опять же, как учил, кажется, Фридрих Ницше. Воля, которой так не хватает его малой родине - малой по сравнению с широким миром, открывшимся теперь перед ним. Да, конечно, Ницше, именно он…
12
Его соседом через стенку был симпатичный мексиканец Мануэль из Мехико. Смуглый, улыбчивый, с детским лицом, темная поросль едва пробивалась на подбородке, по-юношески нескладный, нервный и порывистый, умеренный революционер. Сквозь стенку Володе по вечерам была слышна дивная музыка, какой он никогда не знал, не был музыкальным человеком и потому не мог признать в этих звуках предсмертные Метаморфозы Рихарда Штрауса. Музыка Мануэля была почти неслышной и навевала что-то щемящее, будто намекая на какую-то роковую тайну. Володя же с той еще поры, как жил с радиоточкой в комнате с мамой, привык к музыке бодрой. Такой же оказалась и американская музыка, и даже в жалобных подчас госпелс слышался известный энтузиазм.
Они познакомились. Сосед специализировался в истории испанской литературы и готовился стать бакалавром. В его облике было нечто индейское, что-то от древних тольтеков или живших на мексиканском нагорье и говоривших на науатль тапанеков, - Володя в библиотеке прилежно изучил племена той области, где помещалась мексиканская столица, из вежливости к соседу. Но, к его разочарованию, сосед ничего не знал о тапанеках, лишь посмотрел удивленно. Или не понимал Володиного произношения. Говорил он по-английски бегло, но с сильным акцентом, и Володя поначалу тоже с трудом улавливал смысл его речи. Что ж, они оба говорили не на своих природных языках и учились хоть и одному и тому же английскому, но каждый - с национальными особенностями. И еще недавно и вовсе говорили на том, что в Америке называется pigeon. Впрочем, поскольку Мануэль, как правило, повторял одно и то же, Володя вскоре выучился улавливать смысл: мексиканец говорил вовсе не об истории конкисты, а все больше о своей невесте, ждавшей его на родине.
Мануэль и выучил Володю смешивать контрабандный кубинский ром blanko - темный легальный ямайский был хуже и дороже - с соком лайма, с сахарной пудрой и толченым льдом, но текилы из голубой агавы с солью он, к разочарованию Володи, не пил вовсе, проговорился, что это вино бедных. То есть был высокомерен и богат, хоть и называл Володю tovarisсh. Он пришел в восторг, когда Володя объяснил ему, что по-русски его мексиканское имя звучит просто Миша. Хлопал себя по груди, потом протягивал руку и представлялся tovarisсh Misha. К тому же ему страшно нравилось, что его русский друг - тезка Ленина, Volodimir.
Мануэль сводил Володю в сомнительный район Адамс Морган, по дороге предложив завернуть на стриптиз на Dupont, но Володя смутился и отказался. Хотя адрес запомнил, на афише была изображена совсем голая темная тетка, и ему казалось маловероятным, чтобы она вот так, запросто, все с себя сняла перед зрительным залом. Здесь же был single bar, но в нем друзьям показалось скучно, из одиноких дам - одна грузинская еврейка лет сорока, которая, едва их завидев, крикнула hi, генацвале. Поболтав с ней минутку, они ретировались и отправились в мексиканский ресторанчик, где Мануэль угостил товарища Volodimir вполне интернациональными блинами, но с чрезмерно острой, огненной национальной начинкой. И весело смеялся, наблюдая, как его новый друг хватает руками воздух и просит воды. И поинтересовался, как будет по-английски radi boga. И весело поправил Володю, когда тот спросил, всегда ли в Мексике так завтракают. О, нет, это мексиканский обед, а не мексиканский завтрак. Позже Володя узнал, что выражение mexicanbreakfast означает в Штатах нечто другое, на языке наркоманов что-то вроде стакана воды и сигареты у тех, кому нечем поправитьсяво время ломки.
Мексиканец делал вид, что Америку ненавидит, но тоже хотел рано или поздно купить в Штатах собственный дом. Он ненавидел Америку, которая сейчас учила его на мелкие деньги скорее для порядка или по инерции, у него мать была левая, далекая родственница то ли Диего Риверы то ли Фриды Калло, даром что из весьма состоятельной семьи. Разговоры о революции носили у Мануэля отвлеченный характер, поскольку ему не повезло, и его родина давным-давно обрела независимость без его участия. Но в комнате он все равно держал изображение Боливара на коне, в сомбреро и с гитарой, впрочем, может быть, это был Виктор О’Хара. Бородатого Фиделя он отчего-то не любил, как и Че Гевару, тут были какие-то свои латиноамериканские революционные счеты, Володе не понять. В свою очередь беседу о народовластии и о поправках к американской Конституции Мануэль тоже не умел поддержать, говорил лишь, что пишет диплом про Кровь и песок и что очень сильно, very strong, любит красавицу-кузину, с которой они помолвлены с пяти лет. И скоро, очень скоро они поженятся, как только закончится курс.
Мануэль, как и Володя, тоже подолгу смотрел на воды Потомака, о чем-то размышляя. Дело в том, как-то объяснил он, что кузина, как и все мексиканцы и мексиканки, тоже хочет в Америку. Но против этого его революционная мама: здесь уж одно из двух - или ты ненавидишь Америку и возвращаешься домой, или живи в своей Америке как знаешь. То есть с родины тебя уволят без выходного пособия, так понял Володя. Что ж, он и сам приехал в Штаты с одним чемоданом.
13
Известие о том, что невеста Мануэля выходит замуж и свадьба состоится уже на будущей неделе, застало товарищей по кампусу за картами. Был выходной, и Володя на веранде учил Мануэля играть в дурака, - как не собран и упорен был Володя Теркин, но южный расслабленный образ жизни соседа для него оказался заразителен, и время от времени он брал сам у себя отгул, - так¸ кажется, это называлось на родине, похоже на загул.
- Я католик, хоть и коммунист, - говорил Мануэль, пока Володя сдавал в очередной раз, - и мы будем венчаться в церкви. Это традиция. А ты христианин? Ортододокс, так, кажется, называют свою церковь русские и греки.
- Греки и русские, - поправил Володя для исторической достоверности и поймал себя на неуместном занудстве. - Но я - я скорее агностик. - Он произнес это скромно, не был уверен вполне, точно ли он агностик.
- То есть ты не веришь в Бога?
- Ну когда как, - сказал Володя уклончиво.
- А как же ты будешь жениться? Жениться нужно в церкви…
И тут, - Володя как раз в очередной раз сдал карты, - Мануэля вызвали на reception. Известие содержалось в короткой телеграмме-приглашении на церемонию венчания. Потом будет праздничный обед, сказал Мануэль. Странно, что он думал в этот драматический для него момент - о банкете. Но он продолжал с настойчивостью мазохиста: у нас в Мехико принято отмечать торжественные события на свежем воздухе, в своих асьендах.
- Ну не у всех же есть асьенда, - сказал Володя, чтобы отвлечь товарища от тяжелых мыслей. - У нас в России, например, тоже не у всех есть собственные дачи.
- Дача, понимаю, Чехов, - сказал Мануэль. - Но у вас же тоже есть закрытые клубы. Можно отпраздновать и там, Астуриано, Алеман, Арабе. Лучше все-таки асьенда Кортеса. Могут пойти и в Сисеро Сентенарио, - добавил он, и Володе показалось, что парень сейчас расплачется, - Или в Эль Президент, как ты думаешь?
Все это он говорил уже дрожащим голосом, но все равно не без удовлетворения, даже своего рода гордости. Быть может, гордость относилась к завоеванной в боях республиканской форме правления на его родине. Кузина, как выяснилось, когда они прощались, настойчиво повторяла, что у них была детская любовь, однако простодушный Мануэль решил, что это шутка.
- Детская любовь, - повторил Мануэль несколько раз, сжимая кулаки. И прошептал что-то вроде всерьез такими вещами не шутят, так, во всяком случае, понял Володя.
Володе показалось, что юноша воспринял дело как-то даже слишком спокойно. Мануэль пошел к себе в номер и скоро вернулся с двумя бокалами дайкири, в которых белого рома было больше обычного. Я убью его, сообщил Мануэль, резким жестом выбросил на песок пластмассовую соломинку и решительно отпил солидный глоток, хотя обычно пил мало.
- Кого? - не понял Володя.
- Ее жениха. - Что ж, недаром революционер.
- Но тебя посадят в тюрьму, - сказал рассудительный Володя.
- Меня? - удивился Мануэль, видно, эта мысль не приходила ему в голову. - А, ты не понимаешь, Володимир, я не сам убью, я найму человека. Это не стоит много денег.
Володя замолчал. Пушок на подбородке Мануэля светился в косых лучах уже опускавшегося за Потомак солнца. А ведь, пожалуй, убьет, подумал Володимир. И вспомнил отчего-то Андрюшу Пожарского, с которым и сам хотел некогда разделаться. И негра на пороге отеля, лежавшего в луже крови… Мануэль допил свой дайкири, поставил пустой бокал на стол, по которому были разбросаны игральные карты и ползали муравьи. И молча отвернулся, даже не кивнув Володе. Хлопнула дверь соседа, ключ повернулся в замке, на посыпанной гравием песчаной дорожке послышались удаляющиеся шаги.
Мануэля не было два дня, потом стало известно, что его тело обнаружили под мостом Duke Ellington Bridge. Полицейские установили, что он всю ночь сидел в стриптиз баре на Dupont Circle, очень много пил, скандально и грубо приставал к девушкам-танцоркам, не желая платить, а под утро ушел. Тело нашли в прибрежных кустах в rock-creek-park. На нем было много гематом, правая рука сломана. Избили Мануэля до смерти или он покончил собой, следствию установить не удалось. Впрочем, в заключении, поступившем в университет, утверждалось второе.