14
Володе трудно было поверить этой версии. Убить себя из-за измены кузины, которую знал с того времени, когда они вместе сидели на горшке, казалось ему, по меньшей мере легкомысленным. Мексиканцы же - не цыгане, хотя тоже с юга. Представление об особой горделивости цыган в половых вопросах он вынес из повести Мериме о Кармен, а также из Пушкина, хоть там выходило наоборот: как раз цыгане посоветовали ревнивцу Алеко уйти, оставь нас, гордый человек, что-то в этом роде. Нет, в самоубийстве из-за любовных дел с женщинами чудилось Володе что-то оперное и пошловатое, на публику. Конечно, Мануэль был еще очень юн, на пять лет моложе Володи, но он был из приличной семьи, воспитанный и образованный человек, а поступить так с собою, когда у тебя все впереди, было непостижимо глупо. К тому ж католическая церковь считает самоубийство смертным грехом.
На похороны Мануэля Володя попасть не смог: приехали родственники и забрали тело. В закрытом гробу, потому что тело долго пролежало в муравейнике. И вещи. А через два дня за стенкой уже жила какая-то провинциальная толстая американка в веснушках. Володя сразу ее невзлюбил. И не из-за веснушек, которые, впрочем, ему тоже не нравились. Но прежде потому, что она бесцеремонно заняла место Мануэля. А еще потому, что, едва она появлялась из комнаты на их общей веранде - разделяла их только низенькая перегородка - вокруг нее мигом образовывалась груда мусора: обрывки бумаги, - она имела привычку мелко рвать исписанные листочки и бросать клочки на пол, - обертки от сникерсов, крошки картофельных чипсов и горы банановых объедков. Мануэль же был очень чистоплотным, следил за собой, брюки всегда отглажены, чистые рубашки, подчас от него очень вкусно пахло.
Володя успел подобрать несколько кассет Мануэля, которые в спешке обронили его родственники. Он слушал Метаморфозы, музыка эта звучала невыносимо грустно и красиво, до слез, и теперь было ясно, что именно она предвещала. Володя до того никогда не терял людей, которых любил, и казалось, что Мануэль жив, что он здесь, за стенкой. Потому что было непостижимо для Володи, что вот он был-был рядом и теперь его нет. И никогда не будет. И он больше никогда не взойдет на половину Володи, дурашливо протягивая руку: tovarish Misha… И Володя при этом воспоминании испытывал невозможную, горькую, нежность.
Нет, все произошло не из-за кузины, даже имени которой Володя не знал, Мануэль не называл, из-за чего-то другого, чему не было названия. Теперь он понимал, что ничего не знал о Мануэле, просто никогда им всерьез не интересовался. Как редко думал о матери, не хотел вдаваться, что там у нее на душе. Он даже хотел тут же позвонить Розе Моисеевне, хоть день был неурочный, но вспомнил, что в России теперь только-только светает. Наверное, он, Володя, черствый и поверхностный человек. Именно тогда он решил, что так или иначе, но заберет мать в Америку.
Володя пытался вспомнить кое-что из того, что Мануэль пытался объяснить ему про кровь и песок, и вспомнил лишь, что умереть в красивом и честном бою от шпаги тореадора - для быка счастье и наслаждение. Тогда, помнится, это утверждение вызвало у Володи сильное сомнение. Но спорить он, конечно, не стал, испанцам виднее, они всю жизнь с быками, коррида их национальная гордость…
Он все еще оплакивал смерть Мануэля, все время думал об этой странной и страшной смерти и о хрупком теле товарища, лежавшем в муравейнике в скалах под мостом. Потом появилась Мэри. И воспоминания о Мануэле, казалось, отодвинулись, размылись в памяти. Любовь выскочила из-за угла, как убийца с ножом, цитировал он ей позже, но она никак не могла понять, в чем соль этой дурацкой фразы.
15
Впрочем, цитату эту Володя вспомнил ради красного словца, и оценить ее могла только девушка советского книжного воспитания. Мэри Левитски не была советской девушкой. И никто ниоткуда не выскакивал. Мэри сама подошла к Володе после занятий и попросила давать ей дополнительно уроки native русского, от носителя языка. Она готовилась стать политологом, хотела попасть в СССР с миссией ООН, университетского русского ей было совершенно недостаточно. На ней была кофта, какие в Америке называют mae west, мешком, так что можно было сомневаться, есть ли у нее под кофтой грудь. Володя неуверенно спросил: отдельно заниматься со студенткой - не против ли университетских правил? Мэри не успела ответить. Мимо них проходил коллега Володи, тоже докторант, носивший уже тогда рваные джинсы, хотя в моду это вошло позже, обронил небрежно gets her hooks into you. Что-то вроде подцепила, так понял Володя, он был еще слаб в сленге, по-русски, наверное, заарканила или захомутала. Что ж, Володе и раньше этот тип казался хамоватым. Приехал, наверное, откуда-нибудь из Оклахомы, деревенщина, ковбой.
Мэри Володя раскусил быстро: она была очень избалована и обладала командным характером со склонностью к припадкам истерии, всегда неожиданным. Уже на второй день знакомства она ни с того ни с сего заявила, что подростком была так некрасива, что ненавидела родителей, себя, всех окружающих и хотела поджечь дом. Никто же не знал, что она вырастет такой beauty, добавила она с невинным самодовольством. Володе оставалось лишь промолчать: beauty Мэри можно было назвать лишь в остром порыве благожелательности. Она была приземиста, с широкими, как таз, бедрами, с толстыми, сильными, перекачанными, как у плохой балерины, икрами. Привлекательно было только ее лицо: темные густые волосы, рыжие на просвет, хорошенькие носик и губки, большие зеленые близорукие глаза, которые превращались в симпатичные щелочки, когда она смеялась, морща носик и открывая крупные зубы. Пара дополнительных уроков, которые Володя ей успел-таки дать, задерживаясь после занятий, увенчалась тем, что он получил приглашение познакомиться с ее родителями.
Так Володя и задумывал. Семейство Левитски занимало огромный четырехэтажный особняк в хорошем зеленом районе, где из цветных могли оказаться разве что мусорщики: папа известный lawyer по налоговой части, значит, очень богатый, что ж, все шло как по маслу. Мэри попросила захватить чего-нибудь вкусненького, остановилась на мороженом. Володя удивился, но купил - клубничное. Папа оказался строг и моложав. С лойершей язык оказалось найти проще, ее бабушка тоже была из Белоруссии, да-да, из Кишинева, она помнила даже pogrom, это ужас, ужас. Съели Володино мороженое, а больше ничего не предложили, даже чая. Но уже на другой день Мэри заявила, что на уикэнд они едут в Дэлавер, где у семейства - вилла на океане. Два часа, бензин мой, добавила она. И не подумав спросить, нет ли у Володи других планов на конец недели.
Ехали долго, то и дело застревали на каких-то мостах, где нужно было платить за проезд. Атлантический океан был сер, берег пуст, сосны в дюнах жались под резким ветром, казались сиротливыми. Пейзаж отдаленно напоминал Комарово, только без финских скал. Вилла на берегу была уже не четырех этажей, но скромная трехэтажная. Когда вышли на пляж, Володя изъявил решимость искупаться. Сумасшедший русский, сказала Мэри, пожав плечами, без восторга или умиления, на какие Володя тайно рассчитывал. Вода была ледяной, как в Неве на пляже у Петропавловской крепости в конце августа. Но в доме герой получил-таки теплый банный мохнатый халат и глоток виски. Он немножко опьянел и не помнил, как оказался в спальне на третьем этаже. Был неловок, Мэри смеялась, что русские все такие застенчивые, но он не обиделся, и всё получилось. В отличие от Мэри, натренировавшейся, видно, в школе и в кампусе, Володя действительно был почти девственником. Только однажды в Питере одна из товарок по ивритскому семинару после занятий увлекла Володю на чердак. Она расстегнула ему штаны и опустилась на корточки. Он с непривычки и от испуга быстро кончил. Она заметила и вправду не обрезанный, к тому же мальчик. Скорее всего, она увлекла его на спор с подружками. А, может, и со всем семинаром, нравы были вольные. У Володи дрожали ноги. Он был унижен, отчего-то хотелось плакать и дать девке в морду. После этого случая он с женщинами избегал общаться: так, обжимался иногда безо всякого удовольствия. А о поцелуях в губы и речи не было, мешало опасение, не дурно ли у него пахнет изо рта…
После всех процедур Володя захотел есть. Мэри предложила крекеры и пиво. Володя пива не пил, крекеров не ел: он вдруг почувствовал себя на высоте положения и позволил себе покапризничать. Мэри позвонила по телефону, и вскоре им привезли целый пакет вареных крабов. Володя слышал из столовой, как она в прихожей рассчитывалась с посыльным - восемьдесят долларов. Потом принесла из подвала бутылку розового прованского вина. Позже Володя смог убедиться, что такая существенная трата могла произойти в семье Левитски лишь по какому-то исключительному поводу. Скажем, по случаю помолвки дочери. А что эта поездка была именно что помолвкой, Мэри еще утром ему сказала, без обиняков. В Америке вообще принято обо всем уславливаться заранее, на берегу, как у нас говорят, никаких неясностей: да - да, нет - нет…
Перед тем, как отправиться в обратный путь, Мэри все тщательно убрала со стола, собрала мусор в пакет до крошки, их белье засунула в стиральную машину в подвальном этаже, родители не должны терпеть из-за нас неудобств. Володя и сам привык убирать за собой, не хуже Мануэля. Но сейчас с печалью вспомнил, как приятно ему было когда-то, в далекие времена, знать, что мать застилала его постель, пока он стоял в коридоре в очереди в общую уборную. И как она поила его липовым чаем с медом, когда простужался. Нет, здесь липовым чаем поить не будут, без разговоров сдадут в госпиталь. И потом ты же оплатишь счет из своей страховки.
16
С тем, что свадьба будет светская, без синагоги, родители легко согласились: что ж, современная молодежь бунтует против традиций отцов, это нормально, сказала будущая теща не без ханжества. А, может быть, Париж шестьдесят восьмого и собственные хиппи семидесятых кое-чему их поколение действительно научили. На то, чтобы снять за городом небольшой отель или хотя бы несколько номеров, у Володи денег не было. Родители невесты тоже не сочли нужным раскошелиться: они ясно показывали, что относятся к этому браку равнодушно. Ливитски смирились с мезальянсом дочери, - Володя был русским евреем, но это полбеды, Володя был нищим русским евреем, - поскольку она любила, как говорила ее мать, своего жениха. Но скорее потому, что дело шло к двадцати трем, а других шансов у Мэри не намечалось.
Праздновали в шикарном кабинете кошерного ресторана, устраивать домашнюю свадьбу тоже сочли предрассудком. Тесть за столом надел кипу и прочитал молитву. Немногие родственники тоже прочитали молитву, пригубили вина. В конце обеда Володя поцеловал новообретенной теще руку, та не была польщена, лишь чуть приподняла брови, но руки не отняла и равнодушно поцелуй приняла. Потом дежурно попросила беречь дочь, она у нас одна, поощрительно потрепала Володю по волосам. Договорились, что жить молодые будут при кампусе - пока не подыщут квартиру. Вскоре квартиру Володя нашел - в доме рядом с тем самым singleбаром, куда от нечего делать заглянули они как-то. И недалеко от того места, где тело Мануэля нашли под мостом. Вышло почти случайно, само собой, объявление подвернулось…
Я был у них дважды. В первый раз был приглашен на party по случаю новоселья и начала совместной жизни, будут только близкие друзья. Тогда я в первый раз видел жену Володи. Мэри на меня впечатления не произвела: Мэри как Мэри, среднестатистическая американская студентка из тех, что Анна Карамазов.
Прием был скромным, a lа фуршет. На столе сбоку широкой гостиной стояли початые бутылки, подавали очень жирный салат с семгой и майонезом и тарталетки с пармезаном. Приглашенных действительно было немного. Со стороны жены ее русский коллега Шульц, филолог, специализирующийся на русском Серебряном веке, подсматриваем, как там у них, у Блока с Бугаевым, туповато шутил он и подмигивал. Шульц был русский немец из Поволжья с женой, полной немолодой еврейкой с красивым усталым лицом и добрыми глазами, которых она не спускала с мужа, наверное, привыкла его любить. Он же хамовато объяснил, что в США его как раз жена и вывезла, была использована как транспортное средство, такая незамысловатая шутка по поводу жен-евреек бытовала когда-то в Союзе. Со стороны Теркина на торжестве был я, русский писатель, как представили меня чете Шульцев, и я не стал возражать.
Вечер прошел весело. Немец обвязал джемпер вокруг чресел и с бокалом виски со льдом, пританцовывая, по-жеребячьи играл торсом. У него была неприятная привычка не слушать собеседника, но повторять ровно то, что ему только что сказали. Я именно это и сказал, прервал я его на третий раз. Really обронил он и посмотрел на меня странно, видно удивляясь, что его перебили. Я налил себе бурбона - в то время я только открыл для себя копченый вкус кукурузного Jim Beam, напитка американских фермеров и нью-йоркских разноцветных алкашей, corn juice, как говорят здесь. Шульц довольно развязно ухаживал за Мэри, они, по-видимому, давно были накоротке, я и прежде замечал, что у личных еврейско-немецких отношений всегда несколько повышен градус. С бритого худого немецкого лица не сходила улыбочка советского кинематографического фашиста, когда тот по глупости вербует нашего разведчика, который ведь, фрицу невдомек, никогда не предаст своей родины: сладкий рот и холодный взгляд. Скотина, одним словом. Теркин показывал вид, что относится к происходящему безразлично, но заметно нервничал, очень по-русски следил, чтобы у всех было нóлито, эта шутка вовсе не шла ему. Жена Шульца обещала мне кое-что показать из мужниного, он ведь тоже пишет романы. Не без эротики, пикантно улыбнулась дама, хотя, кто знает, быть может, во всем, что не касалось мужа, она и не была глупа, лицо у нее было умное. Еще она успела пожаловаться, что на кафедре мужа, где сплошь советские эмигранты, интриг и доносов не меньше, чем было в СССР. А что ж они хотели, чтобы наша гуманитарная интеллигенция, перелетев океан, в одночасье стала другой?
Меня устрашила перспектива знакомиться с творчеством поволжского беллетриста. Я поспешил уточнить, что романов не пишу, что я новеллист, сочиняю short story, к тому времени у меня действительно вышла тощая книжица рассказов. А вообще-то я журналист. Немецкая жена поскучнела, потеряв ко мне интерес. Но, когда прощались, чета Шульцев, узнав, что я без руля, подражая американцам, любезно предложила меня подвезти. Я поблагодарил и отказался, спасибо, я здесь, рядом.
17
И еще один раз я был на рауте у супругов Теркиных, месяца три спустя, незадолго до моего отъезда.
Повод был совершенно неожиданным: всегда открытый Теркин ни словом не обмолвился, что нашел своей маменьке в газете брачных объявлений - жениха. Быть может, боялся сглазить. А может быть, потому, что жених был черным, хотя кого-кого, а меня в расизме никак было не заподозрить. Так или иначе Володя описал мне ситуацию в последний момент, приглашая на вечеринку, устраиваемую супругами Теркиными по этому, экстраординарному, согласитесь, поводу.
Праздновали, можно сказать, помолвку, поскольку сама свадьба оставалась впереди. Были Шульцы, были какие-то невнятные соседи по лестничной площадке, не говорившие по-русски: жена была молчалива, суха, костиста, как и полагается даме wasp, муж же оказался выпивохой-ирландцем, все время подливал мне и себе и, высоко поднимая бокал, перед всяким глотком говорил prosit, возможно, и меня принимал за немца. Потом выяснилось, что он служит в охране Пентагона, американский кагэбэшник, если по-нашему.
Роза Моисеевна потрясала, хотя я и был подготовлен к этому знакомству Володиными рассказами о матери. Кому-то быть может нетрудно представить себе ленинградскую кассиршу из продмага в роли американской невесты афроамериканского жениха - тогда в обиход только входило это политически корректное выражение, - но мне было внове. Впрочем, сама Роза Моисеевна была совершенно в своей тарелке, смешлива и умопомрачительна. На ней был серебряный парик крупного нейлонового волоса, явно приобретенный для данного случая, поскольку он то и дело съезжал набок с непривычки к нему хозяйки, но она ловко подхватывала изделие и придерживала, как шляпу под ветром. На ней было платье, вполне шедшее к узорам ее макияжа, с золотой нитью и низким декольте, открывавшим начало солидных, но вялых грудей. При улыбке, не сходившей с ее лица, видны были две ярко сверкающие, новые, наверное, золотые коронки, справа и слева, державшие мост пластмассовых зубов. Она со всеми была запросто, хлопала гостей по плечу и курила привезенный ею из Ленинграда Беломор фабрики имени Урицкого: я специально стрельнул у нее папиросу с тем, чтобы убедиться в правильности моей догадки. Ну и ближе познакомиться. И тут же предупредил Розу Моисеевну, как будущую резидентку Соединенных Штатов, показывая, что готов вникать в ее проблемы, что здесь таких не достать, придется ей переходить на Lucky Strike.
- А, да что у них есть в этой ихней Америке, - откликнулась она и залихватски мне подмигнула. И добавила: - Я вдова, он вдовец, чего еще надо!
Действительно, чего?
- А что черный, так и подумаешь…
Верно: подумаешь…
Ко мне Роза Моисеевна сразу стала обращаться на ты, и я, покоренный ее доверительностью, готов был считать ее своим новым другом. К тому же, вскоре я мстительно подметил, что Шульц такой симпатией у нее не пользуется, хотя она и ему, конечно, говорила ты, что заставляло меня ревновать. Но, мнилось мне, отнеслась она к немцу без той теплоты и симпатии, с какой общалась со мной. Наверное, я все-таки больше походил на магазинного грузчика Серегу, чем чопорный, надутый Шульц с его символизмами и акмеизмами.
Жених был образцово черный электротехник из Алабамы, куда молодые и отбывали завтра знакомиться с родней и праздновать свадьбу перед путешествием во Флориду, - был уже ноябрь, и на полуостровных курортах было пусто и дешево. Это была прекрасная пара: роскошная невеста и жених, симпатичный черный пожилой малый, державшийся очень просто и естественно, как будто жениться на питерских еврейках белого цвета, ни звука не издававших по-английски, кроме ОК, было для него самое обычное дело. Он был аккуратно одет, коричневый костюм хорошо сидел и был ему к лицу, любезен, сдержанно приветлив, и не рвался исполнять роль хозяина праздника, на то был будущий зять…
Мэри и Шульца мы с Володей случайно застигли на кухне, они целовались. Увидев нас, хозяйка оттолкнула Шульца и сказала емуfool, было похоже на русское фу. Надо отдать ей должное, она на всякий случай побледнела и сделала вид, что готовится пасть в обморок, воды, крикнул немец. Когда мы выходили, в ее зеленых близоруких глазах стояли слезы - вот уж трудно было предположить, что она умеет плакать. В конце концов ее тоже можно было понять: не всякому по силам разом обрести столь необыкновенную семью.
- Что ж, теперь можно будет заняться наукой, - философски заметил Володя. По-видимому, перспектива воспитывать маленьких фрицев его нимало не волновала. И я лишний раз позавидовал силе духа и дерзости моего друга Теркина, который решился, пренебрегая неизбежными последствиями, подвергнуть свою молодую жизнь такому испытанию, как женитьба на американской молоденькой балбеске.