Николай Иванович с большим куском драпа устроился на столе по-турецки и негромко напевает "Соловья-пташечку", кладя аккуратные стежки. Время от времени он распрямляется над шитьем, чтобы помассировать свой больной желудок. Две войны, плен и ссылка не убьют Лидиного отца, а желудок доконает. Хотя это еще нескоро произойдет. Пока что Николай Иванович работает в ателье Комиссариата по иностранным делам, наряжая советских дипломатов в солидные пальто…
Старьевщик наконец ушел, и мир за окном ненадолго становится скучным. Но вот раздается цокот копыт, и Лида снова таращит глаза: по улице едет бричка, которой управляет извозчик в кафтане. С тех пор, как метро пустили, они здесь нечасто появляются.
Во время строительства метро ходили слухи, что под землей потревожили НЕЧТО. И, по странному совпадению, в то же время жителей Хамовников одолели мыши и тараканы. Бабы во дворе говорили, что от этой напасти можно избавиться с помощью мученика Трифона.
Мать прибегала к иконам прямо с кухни, и после ее молений на крашеном полу оставались отпечатки мокрых пальцев. Но молитвы не помогли. Тогда она обратилась к старинному заговору про остров Буян и про семьдесят семь старцев, сидящих там под дубом.
- Возьмите вы, старцы, - горячо шептала мать, ударяя ножом в угол, откуда обычно выползали муравьи, - по три железных рожна, колите, рубите черных мурьев на семьдесят семь частей! А будь мой заговор долог и крепок. А кто его нарушит, того черные мурьи съедят.
Суеверия уживаются в ней с набожностью. На Пасху она посылает Лиду святить куличи. Хорошо, что хоть на Успенский Вражек, а не к Николаю Святителю. А то одноклассники увидят - засмеют: пионеркой называешься, а в церковь ходишь, как неграмотная бабка.
Лида стесняется своих родителей. Особенно после того, как услышала разговор учительницы немецкого с Марией Ивановной: "Семилетова - дочь портного?".
Крестьянские корни не скроешь ни с отцовской, ни с материнской стороны.
И, когда родственники Семилетовых собираются за праздничным столом, они поют свои простые песни. После "Священного Байкала" обычно затягивают "Бродягу".
Голоса сильные, особенно у отцовской сестры. Приземистая и скуластая тетя похожа на Чингисхана в юбке, но стоит ей взять первые ноты - проникновенно, достигая недостижимых для других высот и глубин - как ее внешняя непривлекательность исчезает. От тети начинает исходить сияние, словно от жар-птицы. И каждый хочет петь, как она.
К песне присоединяются хозяева и гости - даже те, кто обычно стесняется петь в одиночку, и проникновенные мужские голоса придают ей значительности. Лида раньше даже думала, что отец и его братья сами пережили каторгу. Весь двор тихо волнуется, слушая "Бродягу", льющегося из широко распахнутого окна.
Но Лиде хочется, чтобы ее родители были похожими на Асиных мать и отца: чтоб музицировали на белом рояле, танцевали под патефон и говорили красиво, без всяких там "ихний", "значить" и "табаретка". И чтобы мама носила такую же шляпку и муфту из лисьих хвостов, а у отца были кожаные портфель, пальто и краги.
Асин отец возглавляет крупное хозяйство неподалеку от строительства Беломорканала. У Грошуниных даже телефон к квартире висит - вдруг Асиному отцу когда-нибудь позвонит сам Сталин? И пусть у них дома неубрано и безалаберно, зато всегда есть цветы в вазах.
У Асиной мамы пальчики тонкие, прозрачные. Они - не для грязных половых тряпок и жирных половников. Этими пальчиками она красиво берет куски разрезанных шоколадных конфет, когда пьет свой кофе и рассказывает девочкам, как была петербургской барышней и летом снимала чердачок на даче в Финляндии. Как покупала лайковые перчатки в ломбарде, а потом относила их обратно, потому что денег на еду не оставалось. Как в стачках участвовала. Как будущий муж просил ее руки у ее родителей.
Белый хлеб Асина мама называет булкой, тротуар - панелью. Исковерканные французские словечки, то и дело слетающие с ее языка, раздражения не вызывают.
- Выставки, музэи, театры… опера… - мечтательно говорит она.
А Лида вздыхает: она сама, хоть и родилась в Москве, ни разу не бывала в театре.
Потом Асин отец приходит с работы, и Асина мама ласково спрашивает, поглаживая его редеющую шевелюру: "Илюша, хочешь кофе? Я свежий недавно заварила". "А кроме кофе ничего нет? И где твои часики новые? - он косится на ее запястье. - В ломбард снова отнесла?". "Я их выкуплю, честное слово", - виновато улыбается она. Вздохнув, усталый Илья Игнатьевич целует жену в лоб и направляется на кухню - приготовить себе что-нибудь на скорую руку.
3.
Внучка Аси Грошуниной показалась Лидии Николаевне типичной провинциалкой. Без провинциальной бойкости, впрочем. Не в том смысле, что все провинциалки наглые, а в том - что те из них, кто рискнул покинуть родные места ради приключений в столице, все-таки должны отличаться особым складом характера.
Когда девушка, едва не выронив, протянула Лидии Николаевне пакет мятных "Невских" пряников, старуха сразу подумала, что эта неловкость прохладных длинных пальцев ей знакома. Гены - сильная штука.
Лидии Николаевне захотелось рассмотреть Асину внучку. Но, как ни подводила она Машу к окну, как ни тянулась незрячим лицом к ее лицу, смогла увидеть только длинную светлую прядь, которую гостья отбрасывала назад, да молодой блестящий глаз.
Предложив Маше тапочки, Лидия Николаевна с некоторым высокомерием, в которым не призналась бы никому, даже себе, повела гостью по своей трехкомнатной квартире. Пусть приезжая девочка увидит столичный уют с трехметровыми потолками и солидной мебелью. Все добыто честно, еще в советские времена - благодаря труду и нескольким филигранно рассчитанным квартирным обменам.
- Вот так жизнь прошла… - хозяйка со сдержанным достоинством кивнула на семейные фото в рамочках, густо толпящиеся на буфете.
На черно-белых фотографиях она, красивая и нарядная. В белом платье в горошек - рядом с мужем. В кримпленовом - со Светочкой. В строгом костюме, с подретушированными чертами - это была улыбка для доски почета. И снова работа, работа - групповой снимок во время заграничной командировки, иностранный мэр с большой золотой цепью на груди вручает ей цветы и благодарственную грамоту. На цветных снимках: Сереженька на всех этапах роста и мужания. Младенец, школьник, жених, рядом со своей Люси, и вот он уже отец, с маленькой Даниэлой на руках.
- Симпатичный у вас внук, - вежливо замечает гостья.
Кто бы сомневался? Лидия Николаевна кивает с гордой улыбкой:
- Вдобавок программист талантливый, и женат на англичанке, - на всякий случай добавляет она, чтобы провинциалка не питала надежд.
Лидия Николаевна уже не в состоянии разглядеть эти снимки, просто помнит их. Ведь они - доказательство ее благополучной, достойно прожитой жизни. Покойный муж считался не последним человеком у себя на работе, но именно она, была главной добытчицей в семье. И дочке она много дала, и внука помогла в люди вывести. Никто не разведен, все живы-здоровы, не бедствуют, не ссорятся. Разве не ее заслуга?
- На работе меня уважали, на пенсию не хотели отпускать, - хвастается Лидия Николаевна, ловя себя на мысли, что отчитывается о прожитой жизни перед приезжей девчонкой, словно разговаривает с самой Асей. Но ведь Ася умерла?
- Да, умерла, еще совсем молодой. В ссылке, в Карелии, - и Маша сдержанно упомянула ничего не значащий городок, от названия которого в памяти ее собеседницы в следующую минуту осталась только первая буква "П". - Там же мама родилась, и я.
В девушке становится все заметнее вежливая холодность. Или в Карелии все такие? Что ж, Россия огромна… Это на юге цыганские страсти кипят, а на севере эмоции спрятаны.
- Жаль, что она ушла так рано, - вздыхает Лидия Николаевна, а сама думает: "Ася сама виновата. Разве не глупо выступать против системы? Кто не умеет жить по принятым правилам и использовать их в своих интересах, почти всегда погибает".
- Лидия Николаевна, вы ведь с ней дружили с самого детства? На чердаке в какое-то королевство играли?
Откуда эта приехавшая из Карелии девочка столько знает?
- Мне просто мама рассказывала, - быстро объясняет Маша, заметив удивление собеседницы.
Старуха кивает - объяснение принято.
- Помню что-то смутно… Страшноватой была та игра.
Чердак казался помещением запретным, таинственным. В полумраке простыни и силуэты сохнувших на веревках мужских фуфаек словно оживали. А коты, бесшумно скользившие среди сломанной старой мебели и попахивавших дымом печных стояков, казались пришельцами из другого мира. Даже взрослые женщины боялись ходить туда в одиночку, обычно развешивали белье вместе.
Ася выдумала Дерево, которое то лежало под землей, то поднималось во весь рост к облакам. И Лида одно время так увлеклась игрой, что стала видеть странные, с запахом сухих трав и листьев, сны. Они начинались в одном и том же подземелье, откуда вели ходы к разным дверям, которые открывались то на вокзале, то на вершине Дерева, то в магазине, то под Новодевичьим монастырем. Но рассказывать этой девушке про свои сны необязательно.
- Последний раз мы виделись на Новый 1947-й год. Отмечали всей честной компанией. Ставили пластинки. Ася танцевала аргентинское танго.
- С кем?
- С одним… нашим одноклассником, - не сразу отвечает Лидия Николаевна. - Он вернулся с фронта раненым, хромал, но у них так хорошо получалось.
Да уж, им в тот момент ничто не могло помешать… Прошедшие десятилетия снова прессуются для нее в одну плоскую секунду, и она в который раз ловит себя на оскорбленном чувстве. Это была обида, которую она так и не смогла простить.
Вспомнив отставленную в угол инвалидную палочку и два тянувшихся друг к другу профиля: один резкий, с зачесанными назад волосами, другой русалочий, нежный, - старуха привычно ждет, что боль слабо сожмет ее сердце. Потом косится на Машу: заметила ли?
- Асю вскоре после этого и сослали, - скорбно поджимает она губы. - Жалко, конечно… Она очень жадная до жизни была. Мечтала стать писательницей, актрисой, режиссером - всем одновременно.
- У вас снимков ее не сохранилось?
- Валяются где-то школьные. Я внука попрошу на антресолях поискать, - обещает Лидия Николаевна: еще не до конца уверенная, надо ли ей еще раз встречаться с этой девушкой. - Значит, вы бабушку никогда и не видели? Ася красивой была. Сегодня могла бы пойти в модели.
Если б захотела… Но Лидия Николаевна не рассказывает Маше, что по тогдашним меркам ее бабушка была, как бы сказать… не очень. Асю дылдой обзывали.
Едва "питерская" появилась в их классе, всё в ее внешности - длинные конечности, не по-московски прозрачные глаза, светлые распущенные волосы, которые она зачем-то мыла каждый второй день, хотя все нормальные люди мылись раз в неделю, почти мужская неряшливость в одежде - всё сообщило одноклассникам, что перед ними чужая.
Когда вдруг стал очевидным Асин талант к литературе, одна девочка, напрягая свой узкий лоб с единственной морщинкой, раскритиковала сочинения Грошуниной за то, что та слишком умничает. И заодно обсмеяла Асину необузданную манеру танцевать. "Жалко мне тебя, - получила она в ответ. - Твой дух приземлен и убог, и жизнь твоя будет такой же".
Потом Мальков получил отпор. В тот день Асин сосед по парте плевал в нее комочками мокрой бумаги. Они застревали у Аси в волосах или, срикошетив от лица, падали на пол. Один шарик ударил ей в глаз, и тут словно кто-то чужой вселился в новенькую - она развернулась и бешено замолотила своими длинными руками по физиономии соседа. Мальков растерялся, заплакал, но потом тоже размахнулся… и вдруг замер с испуганным лицом. Это Вова перехватил его руку. С тех пор Грошунину не обижали.
Лидия Николаевна как сейчас видит: вот они вдвоем с Асей идут из певческого кружка - знакомой улочкой, мимо домиков с деревянными надстройками, где потемневшие наружные лестницы заходят на вторые этажи, заканчиваясь там маленькими тамбурами. Деревья выше домов, во внутренних двориках сохнет белье, перед частными сараями вросла в землю давно брошенная телега.
Они с любопытством заглядывают в подслеповатые окна этих ветхих человечьих гнезд, подсматривая чужую жизнь. Ася говорила, что обитатели этих домов только притворяются обычными гражданами, а на самом деле они являются Хранителями. Из всего то она умела сказку сделать…
Она небрежно шагает через лужи. А Лида, подлаживаясь под широкий шаг подруги, старается не попадать в грязь своими единственными, чинеными-перечинеными туфлями. У нее из головы не выходит песня про картошку, которую только что репетировали в кружке. Ее насмешил незнакомый куплет, который неожиданно для всех исполнила Ася.
Поулыбавшись и тихо помурлыкав песенку, Лида сообщает подруге:
- Я с Вовкой Ермаковым в трамвае вчера ехала. Он заметил меня - покраснел, как рак вареный…
В том же трамвае она видела соседку Грошуниных Домну. Приняв деньги от пассажиров, Домна уселась на свое высокое сиденье кондуктора, лицом к вагону, и зевнула широко, как бегемотиха. И, когда вслед за ней культурные дамы в шляпах тоже начали растягивать свои накрашенные губки в безобразной зевоте, Домна злорадно ухмыльнулась.
- Ась, я в лагерь не поеду. Мы в июне в деревню собираемся, - Лида перескакивает не только через лужи - с новости на новость.
Но подруга ее не слышит. Она опять сочиняет сказку.
- Вчера я была там… - наконец таинственно говорит Ася.
- На чердаке?
- Угу. Меня сразу в ствол затянуло, - и Ася рассказывает, как, путешествуя по веткам волшебного Дерева, попала в другую Москву.
Истории ее невероятны. В этой другой Москве она то становится великаншей - марширует на первомайской демонстрации и сажает вождей к себе на колени, то в жаркий день летает над улицей, поливая прохожих холодной водой из чайника, то встречает московских призраков, то присутствует в суде, где дворовый кот, в шляпе и галстуке, обвиняет шпица Кнопа в хулиганстве.
Лида слушает с открытым ртом.
- И королеву Макушку ты видела?
- А как же! Она спросила - опять ты, Айша, явилась с пустыми руками? Ты обещала, что в следующий раз вы с Лижбэ принесете мне золотой желудь.
- Зачем ей этот желудь?
Ася отвечает не сразу, но голова ее работает быстро:
- Чтобы вырастить новый волшебный дуб. Все там будет лучше прежнего - и люди, и звери. Старое дерево в негодность приходит, скоро оно развалится, злой дух будет рад… Хочешь, секрет скажу? - глаза ее блестят еще сильнее. - Желудь у меня, - и она хлопает себя по карману вязаной кофты.
- Покажи! - тянется к ее карману Лида.
Но Ася отпрыгивает в сторону и несется по переулку, со смехом уворачиваясь от подруги. Потом обе, отдышавшись, по очереди держат в ладонях золотой желудь. Он похож на простую медную пуговицу - но так может подумать только непосвященный.
- А злого духа… ты видела? - спрашивает Лида.
- А как же! Он за мной по чердаку гонялся. Голова у него - вот такая, - Ася растопырила ладони на приличном расстоянии от своих ушей. - На Домну похож.
Домну Коляскину боятся даже ее родные. Пекарь Михеич для своей жены ворует с работы масло, муку и сахар, пронося их в своих широких штанах. Ее боятся и племянник Митенька с Украины, и его жена. Но эти двое готовы на все, лишь бы выжить.
Лида не раз наблюдала, как все Коляскины дружно бросались к пришедшей с работы Домне, чтобы снять с нее боты, надеть тапки на ее опухшие ноги, а потом подать ей на ужин целый противень плавающих в жире котлет.
Предыдущие соседи Домны съехали, не вынеся ее криков. У нее были виды на их две смежные комнаты. Она и не подозревала, что к ней подселят красного директора Грошунина. Грошуниным тоже пришлось несладко.
- Зимой противная баба постоянно сгребала к своей стенке горячие уголья в общей печке…
- Что вы сказали, Маша?
- Мы ведь про Домну говорим? - в свою очередь удивляется девушка.
Такого раньше с Лидией Николаевной еще не было - чтобы забываться и собственные мысли помимо воли озвучивать. "Господи, не дай сойти с ума!" - старуха трогает языком протез во рту и несколько раз жует губами, словно проверяя, насколько крепко умеет запирать свой рот.
- Так в какой вуз вы поступать приехали?
- В театральный. Или в консерваторию. Я певицей стать хочу, - простодушно отвечает девушка.
"Куда ж ты без блата попадешь, милая?" - молча усмехается Лидия Николаевна. А девушке многозначительно говорит:
- У моей приятельницы дочка в консерватории преподает, - в ожидании, что провинциалка тотчас засуетится.
Но та продолжает молча надевать босоножки и, распрямившись, с наивной гордостью заявляет:
- Я сама хочу попробовать, без блата.
В двери снаружи поворачивается ключ - Лидия Николаевна совсем забыла, что ждет внука. Когда Маша знакомится с Сергеем, старуха опять с удивлением подмечает в гостье ту уверенную отстраненность, которая бывает только у очень независимых или очень красивых женщин.
- Какая к тебе девушка приходила, - говорит Сережа задумчиво, едва за Машей захлопнулась дверь. - Прямо с картины Васильева…
Лидия Николаевна не может припомнить ни художника, ни его картину, и тогда Сергей с совершенно неуместным вдохновением начинает распространяться о синих глазах на нежном овале, о каких-то северных красках и линиях. Его англичаночке эта поэма вряд ли понравилась бы.
- Хороша Маша, да не ваша, - язвительно останавливает внука Лидия Николаевна.
Она взволнована. Ей кажется, Сережа описал покойную Асю. И внешность, и голос… бывает же такое. Вот только Ася была нежной и порывистой - не холодной, как ее внучка.
- Как она одета хоть? - интересуется Лидия Николаевна с женским любопытством. - Модно? Дорого? - переспрашивает она, не дождавшись ответа.
Но Сережа, который никогда не был человеком не от мира сего и даже помогал советами при выборе платьев, вдруг теряется. Он не может вспомнить, во что была одета Маша. У него просто осталось ощущение прохлады и свежести… Наверное, она была в чем-то светлом. Наверное, это был длинный плащ.
Лидия Николаевна снова задумывается. Девушка приятная, не наглая. В ее компании можно со светлой грустью вспомнить то, что не вспоминалось уже много лет.
- Сереженька, найди потом на антресолях мои старые школьные фотографии, мальчик. Я ей обещала.
От внука приятно пахнет лосьоном, и Лидия Николаевна, не удержавшись, треплет его по мягкому ежику волос. В этом знакомом им жесте - такое безграничное "я тебя люблю", что оба на мгновение смущаются.