Потом меня довольно долго мучила совесть. Не испортили ли все мы - а я особенно - Ленке жизнь? С каким тупым упорством мы толкали девчонку к хорошему - то есть к тому, что хорошо для нас. И ведь как отпихивалась, как уклонялась, как не хотела поступать в институт, не хотела становиться на ступеньку эскалатора, ползущего вверх, к общепринятому успеху - успеху, совершенно не нужному ей.
Мы гнали ее к самостоятельности, к творчеству, и все не туда, куда звал ее сильный врожденный дар - помогать. А из нее, может, вышел бы первоклассный редактор, или референт, или гениальная секретарша, помощница, о какой только мечтать. Но такая возможность мне раньше и в голову не приходила. В секретарше мы привыкли к другому: губки, ножки, ноготки…
Мы дошли до метро и остановились.
- Давай хоть изредка-то видеться, - попросил я Ленку.
Она, как прежде, стала кривляться:
- Да надо бы, конечно. Но разве найдется у знаменитого писателя время на такую ничтожную…
Она съежилась и как бы приникла к земле.
Все же были в ней актерские способности! Могла бы стать характерной не хуже десятков других. Видимо, не хватало чисто человеческих качеств: эгоизма и той дубовой уверенности в своем праве, которая помогает сперва драться за место в училище, потом - за внимание педагога, а дальше - за роль, за прессу, за репутацию и, ближе к финалу, - за то, чтобы выкатиться на пенсию в звании заслуженного…
Я двумя руками взял Елену за воротник и серьезно посмотрел ей в глаза:
- Хоть раз-то в месяц давай? Как на работу. А то ведь совсем раззнакомимся.
На том и договорились: видеться раз в месяц.
Встретились мы с ней через год.
И тогда бы, наверное, не увиделись, да позвонила Анюта, сказала, что у Ленки день рождения, что она никого не звала, и поэтому есть идея просто взять и прийти.
Мне идея понравилась. Я только спросил, кто еще собирается нагрянуть.
Анюта ответила, что намыливалась Милка со своим мальчиком.
Это мне тоже понравилось, потому что Милку я не видел давно, еще со школьных ее времен, и интересно было глянуть, во что она выросла.
В субботу мы с Анютой встретились загодя, прошлись по гастрономам и, по практичному московскому обычаю, потащили на день рождения не цветы и не духи, а кусок ветчины, банку маринованных огурцов, торт и две бутылки сухого. Хорошо ли, плохо, но так уж ведется, что память об именинных гостях съедается тут же, за столом. Зато для хозяйки есть и плюс: меньше возиться, меньше тратиться…
Мы позвонили у двери, услышали отдаленный лай Федота и ждали минуты две: Ленке надо было не только за лаем угадать звонок, но и добраться до двери по длиннющему коммунальному коридору, в котором хоть стометровку бегать.
Нам именинница обрадовалась, шумно обняла Анюту, с обычными своими ужимками приложилась к моей щеке. Откуда-то выкатился бело-серый пес, маленький и лохматый, и громко залаял на ветчину.
- Тубо! - прикрикнула Елена.
Видимо, она знала, что это означает. Мы же, прочие, включая пса, не знали и не реагировали никак.
Ленка выхватила у нас что-то из провизии, закричала: "В комнату, в комнату!", и мы заспешили по длинному коридору, путаясь в Федоте.
У двери на нас налетела Женька - в одной руке она держала сигарету, в другой - коробок спичек.
- О! Подумать только! - воскликнула она, обнимая Анюту. - Я уже забыла, как ты выглядишь.
Потом поздоровалась со мной.
Пока Женька обнимала Анюту, она сломала сигарету и, здороваясь со мной, искала глазами, куда бы ее бросить.
По-прежнему худая и резкая, она выглядела сейчас особенно взвинченной. Казалось, меж лопаток ее проходит не позвоночник, а оголенный, гудящий, как провод под напряжением, нерв. Правая ее туфелька не переставая постукивала по полу.
- Ну, потреплемся, - пообещала Женька и быстро прошла в коридор.
Хоть Елена никого не звала, стол все же существовал, и здоровенная миска салата красовалась посередке, как клумба.
У стола лысоватый мужичок лет тридцати пяти зачем-то переливал водку из бутылки в графин. В экономных его движениях угадывалась большая практика. Был он невелик, но ухватист и чем-то напоминал мартышку - то ли сморщенным сосредоточенным лобиком, то ли взглядом, завороженно прикованным к льющейся водочной струйке. И зачем он здесь?
Милка со своим мальчиком сидели по разные стороны стола и смотрели друг на друга.
Милкиному мальчику было сорок шесть лет, он писал докторскую и заведовал кафедрой в институте, который Милке предстояло окончить через полгода. Был он почти полностью сед, кожа у глаз в морщинах. Но во всем остальном действительно - Милкин мальчик, худой, взъерошенный и моложавый. На Милку он смотрел с тревогой влюбленного, и задумчивый огонь в его глазах колебался от перепадов ее настроения.
А она - она цвела. Вот уж не думал прежде, что жилистая упорная Милка вдруг так проявится в любви!
Нет, красивей она не стала. Но все, что было в ней менее некрасиво, теперь предлагалось взгляду с ошарашивающей прямотой. Юбочка была такая, что ее как бы и совсем не было, и, когда Милка садилась, ее довольно стройные ноги в тонких колготках открывались до самых своих таинственных истоков. Груди, обтянутые спортивным свитерком, торчали уверенно и агрессивно. А главное - Милка сидела, двигалась и вообще вела себя как красивая женщина, которой что в одежде, что без, и эту психическую атаку тела отразить было нелегко.
Перед вечером, бродя по магазинам, мы с Анютой не успели толком поговорить. Поэтому, когда выпили под салат и сказали имениннице тосты, мы с ней все тем же длинным коридором прошли на лестничную площадку, обшарпанную, но большую - хоть в пинг-понг играй.
Я спросил, как у нее дела.
Анюта сказала:
- Ну что дела? Там все кончено.
Там - это был все он же, ее крокодил, первая любовь.
- Точно? - поинтересовался я на всякий случай, потому что, хотя там все было кончено уже давно, почти в самом начале, да вот у нее что-то все не кончалось, все оставалась какая-то царапина в душе, щелочка, которую Анюте никак не удавалось заткнуть, хоть попытки пару раз и предпринимались.
Анюта ответила:
- Да!.. Женат, счастлив, жена лучше него…
Она произнесла это с таким удовлетворением, словно ее давней заветной идеей было его так удачно, так благополучно женить.
Я покивал одобрительно: хорошо, мол, что жена лучше него.
В принципе, мне было все равно, женат он или нет и кто из супругов предпочтительней. Более того: Анюту я любил, а к нему относился безразлично и не мог заставить себя желать ему счастья с кем-нибудь, кроме нее. Но что я действительно одобрял, так это Анютино умение помогать самой себе, способность даже предельно тоскливую новость поворачивать к себе приемлемой стороной.
Я спросил, как ей работается.
Тут Анюта увлеклась, стала рассказывать про школу, про ребят: какие они все дылды, и как важно выглядеть не хуже девчонок-старшеклассниц, и как трудно держать уровень, когда мальчишки начинают хамить или ухаживать - и то и другое они делают мастерски, так вежливо, что не придерешься.
Но говорили мы с ней недолго. Сперва пришла Елена узнать, куда это мы запропастились, а потом и Милка с Женькой выбрались на площадку покурить.
Вскоре у девчонок пошел свой разговор. Я молча стоял у лестничных перил и слушал. Уходить было ни к чему - меня они все равно не стеснялись.
Милка колебалась, задумчиво поднимала брови и от этого становилась слабей и женственней. Ее длинные пальцы парили в воздухе, как у фокусника, достающего из сигаретного дыма куриное яйцо.
- Ну вот что делать? - спрашивала она.
- Выходи за него замуж, - благодушно убеждала Анюта. - Ты же любишь его. Ведь любишь?
- А все остальное? - сомневалась Милка, и рука ее, свободная от сигареты, плавно взмывала в воздух. - Ты же знаешь обстоятельства!
Про обстоятельства она уже рассказала.
У ее мальчика была дочь, девятнадцатилетняя студентка, симпатичная, неглупая и вполне современная. К роману отца она относилась сочувственно и с юмором. Вот этот-то юмор и выводил Милку из себя.
Когда девчонка, дурачась, называла Милку мамочкой, ту начинало колотить от злости. В своей юбочке и свитерке она только-только стала чувствовать себя молодой и привлекательной, хотелось, чтобы победное это ощущение длилось и длилось. А "мамочка", как казалось Милке, разом отбрасывала ее в положение пожилых и помятых, которым только и осталось, что разливать суп за семейным столом.
- Нельзя же так реагировать на шутки, - урезонивала ее Анюта.
- Посмотрела бы я на тебя! - бросила Милка в сердцах…
Елена с Женькой негромко переговаривались, я к ним не прислушивался, пока Женька вдруг не повысила голос:
- Вот и ломаю голову - оставлять или нет.
- Конечно, - сказала Елена, - и голову ломать нечего.
Женька посмотрела на нее настороженно и холодно спросила, как бы уравнивая в логичности оба варианта:
- Конечно - да или конечно - нет?
Ленка удивленно подняла глаза:
- Ты собираешься с ним расходиться?
- Да нет, в общем, - подумав, сказала Женька.
Покурив, девчонки пошли в квартиру. Елену я придержал за локоть.
- Что это за личность?
Она сразу поняла, о ком речь, и ответила спокойно и внятно:
- Мой любовник.
- Эта мартышка?
Я не столько возмутился, сколько удивился.
Ленка сказала:
- Какой есть.
У меня все стоял перед глазами ухватистый человечек, с обезьяньей сосредоточенностью переливающий водку из бутылки в графин.
- Ну что ж, тебе видней.
Я тупо покивал, осваиваясь с этим новым в Ленкиной жизни обстоятельством, после чего съехидничал, что было грубо и совсем уж неумно:
- Может, у него душа хорошая?
Это ее задело.
- А какая разница? - спросила она упрямо и даже зло. - Разница-то какая?
Я пожал плечами:
- Да, наверное, никакой.
Это были просто слова: она сказала фразу, и я сказал фразу. А по существу я ничего не понимал. То есть головой понимал, но никак не мог соединить в воображении Елену с этой мартышкой. Мы редко виделись в последние годы, я не успевал привыкнуть к ее изменениям, и для меня она, в общем-то, оставалась девочкой, влюбленной в театр, для которой улыбка была естественным состоянием лица.
Но ведь на самом-то деле она давно уже трезво оценила театр и давно уже не улыбалась.
Видно, из комнаты кто-то вышел в коридор, не прикрыв дверь - отчетливо донеслась музыка.
- Плюнь, писатель, - сказала Ленка и потянула меня за рукав. - Шейк умеешь?
- Так себе, - сморщился я.
- Плевать!
Она отпустила мой рукав и стала танцевать одна, резко и в то же время плавно двигая плечами, локтями, бедрами, коленями - танец словно стекал по ней от шеи к ступням. Это был сразу и шейк, и пародия на шейк: она закатывала глаза, шумно, со стоном, дышала и простирала ко мне дрожащие якобы от страсти пальцы.
Музыка кончилась, и Елена, картинно поклонившись, остановилась.
Вот и еще что-то в ней произошло за год, что мы не виделись - к чувствам, ей доступным, добавилась злость. Она словно мстила всему миру за свою прошлую постоянную улыбку, за парней, не любивших ее, за сегодняшнюю душевную неразбериху и половинчатость, за работу, которая не способна занять ее целиком.
Но кого могла наказать Ленка за эти несправедливости фортуны?
Да, пожалуй, себя одну.
Вот она себя и наказывала. Душа, улыбка, друзья, призвание - все шло в распыл!
Конечно, жизнь не чертят по линейке, в ней все сложней. Но я человек настроения, и тогда, на грязной лестничной площадке, мне показалось, что Ленкина судьба повернулась именно так.
А Елена, кончив танцевать, снова закурила, с жадностью втягивая дым. В этой жадности было что-то бабье, сильно ее старившее. Я хотел отнять сигарету, но она не отдала.
- Много куришь, - сказал я, - зубы посыпятся.
Она ответила в том смысле, что это все мура - только слово употребила грубей и грязней. Я проговорил невесело:
- Не нравишься ты мне, старуха.
- Вот видишь, а ему нравлюсь! - с вызовом ответила она. - Пошли чай пить.
И мы пошли пить чай.
В комнате Анюта резала торт, пластинки на проигрывателе меняла теперь Милка. А человек с мартышечьими ухватками уговаривал Милкиного мальчика добить графинчик…
Не Ленка мне не нравилась - как она могла мне не нравиться! Но давило происходящее с ней. Вот эта жадность к сигарете, небрезгливость к грязному слову, упрямое и злое лицо. И, конечно, же этот, с мартышечьими ухватками, хоть сейчас он, может быть, понимал Елену лучше меня.
Да и весь день рождения с торопливыми тостами и общим разбродом показался мне случайным и непрочным, словно распадающимся на глазах…
Милкин мальчик пить все же отказался, и лысоватый человечек вылил весь остаток водки в свой стакан - вышло как раз до края.
- Чтоб водка на столе осталась, - приговаривал он, - я такого греха на душу не возьму.
Елена подошла к нему и мягко положила руку на плечо.
- Не надо, а? - попросила она негромко. - Опять печень болеть будет.
- Да у нас в Полярном крае литр за водку не считают, - ответил он прибауткой, но с пьяным упорством в голосе.
- Тогда давай вместе, - сказала Ленка весело и быстрым, ловким движением вылила две трети водки в свой стакан. - За мир во всем мире!
Они чокнулись, выпили, и она, отвернувшись, передернулась от отвращения. Однако тут же вновь улыбнулась и поцеловала его дружески в плохо выбритую щеку.
Это для меня он был мартышка. Но для себя-то человек! И, как всякий человек, нуждался в понимании и заботе, в руке и дыхании близкого существа.
Но почему именно Елене выпала при нем эта роль?..
Кстати, через неделю мне пришлось взглянуть на Ленкин день рождения малость по-иному, когда знакомый еще по школе парень, ныне актер и довольно известный эстрадный певец, позвал на промежуточный юбилей: тридцать пять лет.
Торжество состоялось в "Праге", в небольшом зальчике. Стол был на двадцать персон, и сидело за ним ровно двадцать персон, словно не стол подбирали по гостям, а, наоборот, гостей по габаритам стола. Кого-то из пришедших я знал, с кем-то познакомился, про кого-то спросил хозяина.
Из старых наших приятелей не было никого.
Постепенно проявилась общая картина.
На юбилей были званы руководители театра, но не того, в котором он работал, а другого, в который как раз сейчас переходил. Кроме того - режиссеры радио и телевидения, бравшие его на запись, критики, хвалившие его или не хвалившие, но могущие похвалить. Кроме того - председатель жилкооператива. Кроме того - известный закройщик. Кроме того - влиятельный товарищ из Москонцерта. Кроме того - композитор, писавший юбиляру песенки. Кроме того - гинеколог, ценный человек, мало ли, что в жизни бывает.
Стол, как тарелка мухами, был обсажен нужными людьми. Просто приятель был я один, да и то вдруг усомнился: а может, тоже нужный? Все же в газетах подвизаюсь…
Один знакомый называет нужных людей "нужниками". Злое сокращение и некрасивое, но что-то в нем есть.
Тосты говорились продуманные и круглые.
Все это походило на юбилей фирмы с приветствиями от смежных организаций. Даже странным казалось, что выступают без бумажки.
Я решил досмотреть это мероприятие до конца - из профессионального интереса. Но ораторы повторялись, стало скучно и совсем уж противно.
Я ушел.
У Елены хоть "нужников" не было…
А вскоре я узнал про Ленку кое-что, очень меня порадовавшее.
В одной компании я случайно столкнулся с ее телевизионным режиссером. Слово за слово, обнаружилась пара общих приятелей, и по московскому обыкновению разговорились, будто век знакомы.
Парню было тридцать с чем-нибудь, замшевая курточка, вежливый голос, бородка - обычный служащий интеллигент.
Я помянул про Елену как бы между прочим, просто к слову пришлось, вроде бы даже имя не сразу вспомнил - хотелось услышать подлинное, непредвзятое мнение.
Реакция была мгновенная: парень просветлел и оживился.
- А-а! - сказал он и заулыбался. - Хороший человек.
Я сделал удивленное лицо:
- Да? А чем именно?
- Вообще - хороший, - сказал он.
- Дело знает?
- Даже не в этом суть. - Он опять улыбнулся и поискал фразу: - Понимаете, работа нервная, сволочная, а сволочью становиться не хочется. Так вот, пока она у меня ассистент - не стану. У нас ведь как - дергаемся, друг на друга рычим. Редактор гнет свое, я - свое, у актера, естественно, свой интерес. Спешка, нервы - и каждый тянет одеяло на себя. А она понимает сразу всех. И… Как бы это сформулировать… самим фактом своего присутствия не дает морально распускаться. Каждый за себя, а она - за всех.
- Как Господь Бог?
Он согласился:
- В общем-то, да. На телевидении без Бога нельзя - перегрыземся. Необходимый человек в группе…
А потом вышло так, что я уехал из Москвы надолго, почти на полгода. И по возвращении узнал от Анюты, что у Ленки теперь все в порядке: она влюбилась. Довольна, спокойна, даже курить перестала.
Но вскоре в какой-то компании я увидел их вместе и понял, что все не так просто - мужик Елене опять попался не мед и не сахар.
Был он лет сорока, крупен и резко некрасив, хотя в массивном лице с тяжелыми скулами чувствовалась угрюмая сила. Взгляд у него был настороженный, наперед недоброжелательный, и виделось, что даже трафаретная улыбка при знакомстве дается ему с трудом.
На Елену он смотрел редко, говорил с ней почти не разжимая губ, словно так и не смог до конца примириться с фактом ее существования рядом.
Она же вела себя с ним, как с ребенком или больным, то есть занималась какими-то делами, помогала хозяйке, разговаривала, шутила, но ежесекундно была готова среагировать на его слово или движение. Когда один раз ему пожелалось положить руку ей на плечо, а может, просто куда-нибудь повыше, Ленкино плечо оказалось точно у него под рукой.
Выглядела она действительно довольной и спокойной. Но к мужчинам почти не подходила, общалась с женщинами. Потом он вдруг встал и бросил не оборачиваясь:
- Пойдем.
Она в тот момент беседовала с хозяйкой, но тут же поднялась и пошла, на ходу договаривая фразу и улыбаясь.
Они ушли, а оставшиеся стали вздыхать и жалеть Елену за то, что с мужиками ей так не везет: попадаются, как по заказу, один другого тяжелей.
Несколько дней спустя мы с Ленкой созвонились встретились на полчаса в метро, и она мне рассказала все подробней.
- Ты прости, что я к тебе там не подходила, - сказала она. - Дело в том, что мой любимый ужасно ревнив, просто не выносит, когда я разговариваю с мужчинами. Он очень любил жену, а она его обманула с его же другом. Он сейчас никому не верит. Мне тоже не верит - приходится быть осторожной.
- Кто он у тебя? - спросил я.
- Мой любимый-то? Да инженер.
Она произносила эти слова - "мой любимый" - буднично, не выделяя интонацией, как замотанные семьей бабы говорят про мужей "мой пьяница" или "мой дурак".
- Он тебя любит?
Она ответила подумав:
- Да, пожалуй, нет. Ему сейчас трудно кого-нибудь любить. На всех баб злится, а я как раз под рукой.