Еще немножко подумала и заколебалась:
- Вообще-то, по-своему, может, и любит…
Ох уж эта любовь "по-своему"! На щеке ее, под глазом, темнел не до конца запудренный кровоподтек. Я спросил:
- Он, что ли?
Елена без обиды махнула рукой:
- А-а… С ним бывает.
Я сказал:
- Ну что ж, главное - чтобы ты была довольна. Тебе-то с ним хорошо?
Она пожала плечами:
- Да понимаешь… Как тебе сказать? В общем-то, это не важно - я ж его люблю.
Она уже посматривала на часы в конце платформы. Я посоветовал:
- Ты скажи, пусть хоть по голове не бьет. Уж очень у вас весовые категории разные. Угробит - его же и посадят.
- И передачи носить будет некому, - подхватила Ленка и улыбнулась.
На этой ее улыбке мы и разошлись - она бросилась к подошедшему поезду метро. Уже стоя в вагоне, сквозь незакрытую дверь попыталась объяснить:
- Он нервный, быстро раздражается. А тут еще я лезу со всякими глупостями…
Двери закрылись. И опять я подумал: ну за что ей так не везет?
Но разговор этот долго, чуть не месяц, не шел у меня из головы. И я стал постепенно сомневаться: да так ли уж ей не везет? Может, в другом дело?
Ведь девчонка неглупая и достаточно проницательная. Ищи она человека полегче да поуживчивей - ведь нашла бы. Ну, раз ошиблась, два - но не все же время подряд!
Видно, к легким мужикам ее саму не тянуло. Что искала, то и находила.
И вообще, думал я, что-то слишком уж скоро мы начинаем жалеть неудачливых в любви. Даже не пробуем разобраться: а на чей взгляд они неудачники? Если на свой собственный - ну, тогда можно и пожалеть. А если только на наш, со стороны…
Вот альпинист лезет на Памир, да еще гору выискивает самую каторжную, мы ж его не жалеем! Парень идет во врачи, на всю жизнь избирая общение с больными, увечными, слабоумными, - тоже не жалеем, бывает, еще и завидуем.
Люди стремятся к трудному не по ошибке и не по глупости, а чтобы в полную меру почувствовать себя людьми.
А Елена, пожалуй, лучше всего в жизни умела - любить. Всякий же талант, и любовь в том числе, требует груза на пределе возможностей. Так что, если смотреть поглубже, ей как раз везло. В работе, пожалуй, выложиться до дна не удавалось. Зато уж в любви все свое брала - точнее, отдавала…
Примерно так я тогда думал - может, и справедливо. Даже наверняка справедливо.
Но вот беда - в теории любое правило смотрится красиво и стройно. А в жизни выходит сложней и тягостней.
На практике Ленкина самоотдача выглядела примерно так.
Время от времени ее любимый звонил и скрипел в трубку, чтобы во столько-то она была там-то. Не занята ли она, может ли - не спрашивалось: подразумевалось, что дела важней, чем выполнить его желание, у нее нет. Они шли к его приятелям или еще куда-нибудь, а потом Елена провожала его до дома. Если только ее любимый не буркал вдруг на ближайшей остановке:
- Ладно, пока.
Тогда она ехала домой.
Впрочем, порой на мужика находило, и Ленка две-три недели жила у него. Она с удовольствием мыла полы, стирала, помогала его матери на кухне, а спала с ним - на широком диване или в кухне на раскладушке - это зависело от настроения ее любимого.
Случалось, ссорились, и Елена почти сразу же уступала. Иногда он заводился, бил ее, она обижалась и уступала лишь неделю спустя. В дни размолвок ходила издерганная, злилась на себя, на него тоже и все беспокоилась, как он там один. Она не думала, что без нее он жить не может - таких иллюзий у Елены не было. Она тревожилась, что без нее ему еще хуже, чем с ней.
Его мать девчонку любила и жалела за бескорыстие и легкий характер. Звала Леночкой, однако на "вы", и за помощь всегда вежливо благодарила, как бы подчеркивая временность и непрочность связавших их отношений. На каких правах жила Елена в этом доме? Спросите что-нибудь полегче…
Во всяком, случае, она не была ни женой, ни невестой, ни любовницей - тех все же любят, ни содержанкой - тем хоть платят.
Впрочем, есть еще одна форма отношений, достаточно универсальная: девушка. Елена была его девушкой - так, пожалуй, будет верней всего.
Однако и над этой любовью, главной в Ленкиной жизни, вскоре навис топорик. Ее любимому предложили поехать за рубеж, в Африку, на три года, с перспективой продлить в дальнейшем договор еще на три. Условия были хорошие, да и мир хотелось посмотреть - в общем, он согласился.
Но имелась некоторая закавыка: на столь длительный срок предпочитают посылать женатых.
В принципе, ее любимый жениться не хотел - считал, что одного раза с него вполне хватит. Но - куда денешься! - теперь пришлось об этом думать. Стирая рубашки или жаря на кухне котлеты, Ленка слышала, как он с матерью перебирал имена знакомых женщин на предмет необходимого для поездки мероприятия. Кончив хозяйственные дела, Елена возвращалась в комнату, и обсуждение продолжалось при ней.
Ее кандидатура даже не возникала. Ленка была слишком привычна и покладиста, слишком под рукой, чтобы рассматривать ее в качестве будущей супруги, достойной носительницы имени.
Как-то в минуту раздражения подруга Женька бросила:
- С чего это вдруг он на тебе женится? Ты и так на все готова!..
Но я думаю, что у ее любимого был более благородный резон.
Не мог же он не чувствовать, что их с Ленкой связывает не выгода, не страсть, не привычка, не трезвая молчаливая договоренность, а нечто подозрительно неосязаемое. Он же о любви и слышать не хотел. Ведь, в конце концов, Елене он мог поверить. А этого-то он и боялся больше всего. Один раз поверил…
Впрочем, и предложи он законный брак, она все равно вынуждена была бы отказаться. Куда бы она делась на шесть лет от больной матери?
По прошествии времени достойная женщина все же нашлась. Она подходила всем: была образованна, спокойна, приятна внешне и нелюбима. Ей тоже хотелось посмотреть мир.
- В крайнем случае, приедем - разведусь, - сказал Ленкин любимый матери.
С Еленой он о возможности развода не говорил, чтоб, не дай бог, не питала надежд.
Дня за три до загса он вдруг решил посоветоваться с ней.
- Как тебе Жанна?
- Вполне, - сказала Ленка и даже придала голосу некоторый энтузиазм.
- Но ведь не ax, - проговорил он мрачновато.
- Не ах, но годится.
Он посмотрел на нее раздраженно:
- Она же технолог по резине.
- Ну и что?
- А где там резина?
Елена пожала плечами:
- Можно найти работу по смежной специальности.
Он вдруг взорвался:
- Вот сволочная проблема! Ну не хочу я жениться! Понимаешь, ни к чему мне это!
Ленка, хороший товарищ, принялась успокаивать:
- Но ведь это же необходимо. Ну какая тебе разница - будет жить в соседней комнате.
Ее любимый вдруг счел нужным кое-что объяснить.
- Если другая жена изменит, - сказал он, - выгоню. А ты изменишь - убью.
Она задохнулась от радости, но по выработанной привычке сдержала улыбку, сдержала слезы, сдержала крик.
- Писать хоть будешь? - спросила беззаботно.
Он ответил угрюмо:
- А чего писать-то?
И Ленка, легкий человек, согласилась:
- Вообще-то верно…
В тот момент она уже знала, что никуда он от нее не денется.
А он ничего не знал. Не подозревал даже, какая хитрость и ловкость вдруг прорезались в девчонке, как цепко, намертво, ухватится она за эту свою любовь.
Ну кто бы мог подумать? Ведь такой простенькой казалась…
Теперь, время спустя, я пытаюсь понять: почему все, происходившее тогда с Еленой, вызывало во мне такую яростную горечь и боль, что и теперь это ощущение стряхнуть непросто. Ведь ей-то самой было хорошо. А если плохо, то по своей воле, по своему выбору плохо… Наверное, дело было вот в чем.
Я мало встречал в жизни таких людей, как Ленка. Я радовался, что она живет рядом, гордился, что она тоньше и добрей едва ли не всех знакомых девчонок, а вот дружит со мной, советуется, бродит по улицам и паркам, что возле именно моего плеча так часто покачивается ее задумчивая, в соломенных лохмах, голова.
И невыносима была мысль, что ее, которой я так горжусь, кто-то обидит или унизит.
А она жила своей жизнью, она любила, а если и мучилась - то любя.
Но мне-то ее любимые были чужими! И когда они, чужие, измотанные чужими мне бедами, обращались с Ленкой не как с прекрасной дамой, а просто как с близкой женщиной, во мне орала и корчилась от боли униженная ревнивая гордость.
Теперь мне стыдно за этот ор и за эту боль. Ибо гордость, в других случаях чувство вполне достойное, в такой ситуации - всего только злобная нищенка, беснующаяся у щиколоток любви…
И вот опять звонит у меня телефон. И почти забытый басок спрашивает с утробным подвыванием:
- Здесь живет знаменитый писатель?
- Здесь, - отвечаю, - где же еще?
- А мы слыхали, - гудит в трубке, - что он переехал в Исторический музей.
- Еще только переезжает, - говорю. - Ордер уже выписан, сейчас вестибюль ремонтируют. И пристраивают гараж - на двенадцать машин и одну телегу.
Трубка фыркает, но быстро овладевает собой:
- А это кто говорит? Его секретарша?
- Нет, - отвечаю, - это кухарка. Секретарша в декрет ушла. Так что место вакантно. Не хотите занять?
- Это зависит от условий, - отзывается басок.
Мы обсуждаем условия, после чего договариваемся встретиться и пойти, естественно, в кафе-мороженое - традиции надо уважать.
Я захожу за Еленой, но подниматься нужды нет - она ждет у подъезда.
Федот меня узнает, а может, и не узнает. Во всяком случае, прыгает у ног и, то ли из симпатии, то ли из бдительности, обнюхивает от подошв до колен - выше рост не позволяет.
- Здравствуй, - говорю я и целую Ленку в щеку. А она изображает на лице неземное блаженство и обещает щеку вставить в рамочку: сам великий писатель приложился.
- Ладно, - огрызаюсь я и прошу: - Дай посмотреть-то.
- Мы спим, - говорит Елена. - Нагулялись и спим. И плевать нам на всяких там посредственных драматургов.
Она все же наклоняется к коляске, приподнимает марлевую занавеску, попутно стряхивая снег, и мы вместе смотрим на девочку. Елену интересует, суха ли, меня - на кого похожа. Но что разберешь на третьем месяце!
Хорошо бы, на Ленку, думаю сперва. Но потом начинаю колебаться.
Может, лучше на него? Матери, конечно, жилы потянет, зато сама будет жить легче. Да и не так уж он, наверное, плох. Толковый, сильный инженер, и Елена вон как его любила.
А впрочем, думаю я дальше, у него-то разве легкая жизнь? С таким-то характером… Ладно, уж пусть лучше походит на мать. Тем более девчонка.
- Ну? - говорит Ленка и глядит на меня. - Качество работы обсудим по дороге?
Я удивляюсь:
- Так и пойдем?
- А чего! - отвечает она беззаботно.
Раз она не боится - мне-то что.
Идем по улице, коляску качу я. Прохожие явно принимают за счастливого отца, и это, в общем, приятно. Постарел, наверное, раньше стыдился походить на папашу.
Ленка идет рядом. А Федот бежит повсюду - и спереди, и сзади, и справа, и слева. Хороший пес!
- А его куда же? - спохватываюсь за полквартала до кафе.
- Это мы сейчас, - успокаивает она и достает из коляски большую хозяйственную сумку. - Федька!
К моему недоумению, Федот сразу же прыгает в сумку.
- Он тихий, - объясняет Елена, - скажешь - и лежит, пока не выпущу.
- Так, может, мы его на вешалку сдадим?
- Стоит подумать, - с серьезной гримаской кивает она.
Мы входим в кафе.
- Дай-ка, тут я, - говорит негромко Елена и сама вкатывает коляску.
- А это что? - удивляется гардеробщик.
- Это - девочка, - с дружелюбной улыбкой объясняет Ленка. - Вы не возражаете - она пока здесь постоит?
- А-а… - заикается гардеробщик.
- Ничего, - успокаивает Елена, - мы у самого входа сядем.
И идет вперед, неся сумку с Федотом.
А гардеробщик, поджарый и проворный, как хищная птица, прожженный гардеробщик, считающий людей на гривенники, гардеробщик с лицом угодливым и опасным, этот соловей-разбойник, ждущий своего мига среди вешалок, вдруг теряется, светлеет и кричит вслед:
- Да вы не беспокойтесь - мы уж тут приглядим!
И осторожно, двумя пальцами берется за гнутую ручку коляски.
Мы садимся у входа, за первый же столик. Сумку Елена кладет на пол, к батарее.
- Пусть погреется…
На чаевые в этом кафе расчет слабый, поэтому официантки расторопны.
- Два шарика черной смородины, - говорит Ленка, - один - крем-брюле…
Она медлит, заглядывая в меню, и официантка подсказывает:
- Значит, ассорти?
Но моя спутница легким ужесточением интонации - не зря в театр готовилась! - ставит ее на место:
- …а также два шарика клубничного.
- Два - черной смородины, один - крем-брюле и два - клубничного, - покорно повторяет официантка.
За что Елена награждает ее любезной улыбкой. Королева, да и только! Ее величество какого-нибудь Таиланда, путешествующая инкогнито…
Эх, мне бы года на три такую физиономию!
- Ну, мамаша, - говорю, - как ты в новом качестве?
- Ты знаешь, - отвечает и морщит лоб, - девочка спокойная, веселая, тьфу-тьфу-тьфу, не знаю в кого. Первое время даже вскакивала ночью - смотрела, дышит ли. Улыбается с трех недель, головку держит…
- Он знает?
- Ну что ты! - говорит Елена, поводит плечами и, в прежней своей манере, начинает дурачиться: - Почему это я должна с ним делиться? Он с молодой женой хоть дюжину наплодит под африканским солнцем. А я женщина одинокая…
- Мать его знает?
Она вздыхает:
- Вообще-то у нее кое-какие подозрения есть. Я к ней раньше часто ходила, потом, естественно, перестала, а теперь опять хожу. Так вот, она там что-то на пальцах подсчитала… Ну я, конечно, отпираюсь. В крайнем случае, скажу - не от него.
И снова начинает валять дурака:
- Скажу - дитя любви одного известного писателя, пожелавшего остаться неизвестным…
Я смотрю на Елену молча, я мучительно пытаюсь понять сразу все - и сказанное, и не сказанное, - и она, пожалев меня, принимается объяснять:
- Понимаешь… Во-первых, у него своя жизнь. Во-вторых, я совершенно не представляю его в роли отца. Он проживет в Африке еще лет пять. Ну, будет он знать - какая разница? Алименты станет присылать звериными шкурами? В конце концов, при чем тут он? Я этого сама хотела. А он не знал, и знать ему нечего.
Помолчав, она спокойно добавляет:
- Это мой ребенок. Только мой. А с ним все кончено.
Я спрашиваю:
- Сколько тебе сейчас платят?
Она снова морщит лоб - считает.
- В общем, выходит около ста сорока - это с халтуркой. Хватает. У матери пенсия - шестьдесят. А насчет этой особы, - она кивает в сторону вешалки, - я же теперь в конвейере.
Это я уже слышал от Анюты. Конвейер - мудрое изобретение молодых небогатых родителей, которые, скооперировавшись, выстраивают нечто вроде былой многодетной семьи. Какой-нибудь семилетний Петька вырастает из почти новых валенок, и они переходят шестилетней Машеньке, ее шубка - какому-нибудь пятилетку. И так, сверху вниз, идет обувка, одежка, рейтузики, ползунки. А в самый конец этого конвейера пристроилась личность, спящая сейчас в вестибюльчике кафе под присмотром хищного гардеробщика. Потом ее пеленки и чепчики двинутся дальше - к следующему поселенцу планеты…
- Понимаешь, - произносит Ленка и безоблачно смотрит мне в глаза, - может, я дура, но я довольна, что он уехал. Ну вот представь - был бы он тут. Сколько сложностей! А так - и он спокоен, и мне хорошо.
Тон у нее ровный, разумный и чуточку отстраненный, словно мы обсуждаем среднего качества кинофильм.
Умеет человек себя уговаривать!
Тут как раз и всовывается наш приятель гардеробщик. Ленка привстает, но он успокаивающе поднимает ладонь и наклоняется к нам:
- Спит спокойно, я вот и зашел сказать.
Он уходит почти счастливый, словно к радостной тайне приобщился.
А я вдруг замечаю, что какой-то парень все смотрит в нашу сторону. Он высок, он в джинсовом костюме и грубом свитере под горло, у него лицо и движения странствующего рыцаря, уставшего ездить по обыденным городам, без драконов и заколдованных царевен. Он отрешенно курит, и дым уходит в сторону и вверх, к плавно колеблющемуся мобилю. Я ловлю взгляд парня - а в нем тоска и зависть. Тогда я словно прозреваю.
Я смотрю на Елену и вижу ее. Не подросшую десятиклассницу, не мою память о ней, не мои мысли о ней - вижу ее саму.
Молодая женщина сидит со мной рядом - как говорится, интересная молодая женщина, личность, умная и спокойная. Сидит, ест мороженое, а вокруг простирается открытый, доброжелательный мир.
И ведь не стала красавицей, нет, не стала. И одета не воскресно - так, на вторник с минусом. Но что ей красота, что ей одежда, когда в лице столько уверенности, столько внутренней свободы, такой мир и покой…
Я не верю глазам, я пытаюсь стряхнуть с себя это новое, непривычное видение, я шучу, я смотрю на нее просто как на выросшую девчонку, как всегда смотрел. Я говорю себе: это же Ленка, моя лилипутка.
Но ласковое детское прозвище не клеится к ней, отпадает, как сухой лист от стены.