Свобода, милая свобода,
Я скажу, что ты моя…
Я умирала от голода, поэтому забыла об осторожности, встала и пошла к ним. Я плохо понимала, что собираюсь делать: выпрашивать иди красть.
Они сразу заметили меня, и один из них окликнул меня по-немецки, поэтому я испугалась, я не понимала, что он от меня хочет. Но я не удивилась, когда он перешел на французский. Папа одинаково хорошо говорил на обоих языках и между тем не был немцем. Тогда я не знала, что французские пленные работали на немцев, и не задалась вопросом, что это были за люди. Я видела только то, что один из них бросал мне картошку, как кидают кости собаке, и кричал: "Беги, девочка! Быстрее, а то нас увидит толстая Берта!"
Я не знала, кто эта толстая Берта - хозяйка, на которую они работали, или шутка взрослого, - мне было все равно. Недоверчиво приблизившись, готовая сбежать, если они сделают хоть шаг в мою сторону, я собирала картофель, не упуская из виду мужчину, который был ближе всего.
- Что ты здесь ищешь? У тебя есть родители?
Внезапно у меня защипало в глазах, я застыла, услышав слово "родители".
- Эй! А ты случайно не еврейка? А? Что ты ищешь?
Я так сильно почувствовала слово "еврейка", будто оно было написано у меня на лице. Я плакала, не отвечая и не выпуская этого мужчину из виду.
- Малышка, ты тут никого не найдешь. Они все на востоке.
Снова восток! Я умчалась, и бежала, бежала, сама не зная почему. От страха? От шока, который испытала, когда услышала, что говорят о моих родителях?
Я съела картошку, даже не очистив от земли, долго жевала, чтобы потом не вырвало, я слишком боялась потерять сокровище, в котором так нуждалась. Вот уже несколько дней я плохо видела, в голове была странная пустота. В мешке тоже.
После этого я долго отдыхала. Я шла понемногу, растягивая еду на несколько дней, и думала о востоке. Я думала, что уже нахожусь там, но если вспомнить дедушкину карту, то можно пройти еще дальше. На востоке "Востока" была Польша, о которой я ничего не знала, потом Россия, страна моей мамы, где люди, по словам дедушки, поют, пляшут и пьют, как сапожники.
Значит, я должна идти в Польшу. Немцы были врагами, а поляки - нет. Я не знала, что в Польше люди переживали худший из кошмаров.
Я знала, куда идти. Я должна была двигаться. Но если компас всегда верно давал направление на восток, то ничто в мире не могло перенести меня в Польшу. Иногда я говорила себе: "Как ни вертись, кругом одно и то же…"
Все же я смогла найти несколько хлевов, где наелась поросячьей еды, спала рядом с коровой и набила сапоги и куртку соломой. Я воровала любую одежду, чтобы натянуть на себя защититься от холода, и бросала вещи, как только находила другие. Никакой одежды моего размера, плащ с капюшоном мог бы стать для меня палаткой, но он был слишком громоздким. Я предпочитала свою старую клеенку. Не было ни ботинок, ни галош, чтобы заменить вонючие сапоги с заячьей шкурой. Однажды мне несказанно повезло: я наткнулась на куски свиной кожи. Они висели снаружи дома, по два-три куска в свертке на веревке. Я набила ими мешок. Есть ее было очень трудно, приходилось разрезать шкуру ножом и долго жевать, она была очень соленой. Жир внутри был просто восхитительным на вкус. Он напоминал мне масло, которое делала Марта на ферме, и большое ведро молока, что я приносила из хлева. До сих пор во рту сохранился его теплый жирный вкус. В хлевах не было молока. Надо было воровать на кухнях, как в Бельгии, но я не осмеливалась.
Жиром я лечила ранки на руках и ногах. Подошвы у меня загрубели, покрылись огромными трещинами. Ногти стали расти как-то странно, я их обгрызала, но они все равно загибались, как когти. У меня постоянно болели ноги. По утрам я их совсем не чувствовала, они были синими, и я растирала их снегом, пока они не начинали гореть. Мне было очень больно, но это жжение шло только на пользу, потому что я могла продолжать свой путь.
К концу холодного времени года я уже ничего не чувствовала: снег, ветер, лед - я думала только об одном: что поесть. Для меня это было важнее всего, важнее опасности. Как только я находила что-нибудь на земле - желуди, гнилые фрукты, - я заставляла себя осторожно обкусывать их передними зубами, как кролик. У меня до сих пор иногда возникает привкус земли во рту - такое нельзя забыть, нельзя описать, нужно испытать самому, чтобы понять. Так же, как и почувствовать, что на куче веток, сваленных на снег, нельзя спать. Надо провести так хотя бы одну ночь, чтобы понять. Будешь ворочаться, вертеться, вставать, растираться и в изнеможении падать на ветви, скованные холодом. К счастью, день за днем дорога на восток приближала меня к лесу, а там мороз был не таким лютым. Я встречала животных, иногда птица взлетала у меня из-под ног, и я чувствовала себя в большей безопасности. Как только деревья начинали редеть и появлялась равнина, я возвращалась в укрытие. Идти по кромке леса было очень удобно, потому что я могла заметить присутствие человека и убежать. Мне попадались одинокие дома, и удавалось следить за тем, кто туда заходил, но чаще всего не удавалось приблизиться. Мне кажется, что всю зиму я мечтала о куске хлеба, но так и не смогла его добыть.
Питалась я орехами, замерзшими животными, червями и сырой картошкой. А еще мхом, корой, листьями, неизвестными плодами, и некоторыми из них я травилась. Об отвратительной липкой еде для свиней просто нельзя забыть. Но я выжила.
Однажды, когда живот у меня скрутило от голода, я оказалась на поляне, окруженной огромными деревьями, такими высокими, что кружилась голова. А посреди - ковер из маленьких голубых цветов. Это было так красиво, что я, забыв про свой желудок, бросилась к ним. На фоне ужасных воспоминаний это кажется просто чудом. Я бы не удивилась, если бы меня окружили животные из моих фантазий. Никогда не забуду этот лесной храм, свет, маленькие голубые цветы, которые прижались друг к другу и практически переплелись между собой. В тот момент я даже не подумала, что это предвестники весны. Мне было просто хорошо среди них, я мурлыкала, как кошка, и умывалась этой красотой. Мне ее так не хватало.
А потом я случайно наткнулась на одно совсем не воодушевляющее зрелище. Я услышала лай собак, а я всегда любила собак, но с тех пор, как покинула Бельгию, видела их очень редко. Я пошла, ориентируясь в вечернем тумане на этот звук, и уткнулась в колючую проволоку. Лай был уже довольно близко, и, судя по всему, там было много собак. Мне это показалось странным, поэтому я пошла вдоль заграждения к деревянной табличке с надписью, которую с трудом разобрала по буквам: "VERBOTEN" (нем. запрещено. - Примеч. пер.) Я поняла, что это значит, потому что знала перевод. Папа иногда использовал Verboten, когда что-то не разрешал мне.
- Не подходи к балкону, Мишке! Нельзя! Verboten!
А здесь я поняла, что запрещено приближаться к собакам.
Я не стала упрямиться и скрылась в тумане, так и не осознав, чего мне удалось избежать. Вполне возможно, что это был лагерь военнопленных, но я никогда не узнаю какой, потому что не знала, где сама нахожусь.
Но в один прекрасный день я обнаружила, что дошла до Польши.
Это был действительно прекрасный день, потому что было свежо и ясно. Это был тем более прекрасный день, потому что я решилась выйти из леса, заслышав вдалеке деревенские колокола. Я хорошо помню это место: скалы, ручьи, камешки под водой и кругом трава. Там я помыла лицо и руки, а потом пробиралась ползком среди высоких трав, время от времени приподнимаясь, чтобы посмотреть на колокольню и особенно на ферму, которая располагалась ближе. Я еще не догадывалась, что нахожусь в Польше, но скоро мне придется почувствовать это на собственной шкуре. Впрочем, та ферма выглядела иначе, чем большие немецкие постройки. Она была меньше и с соломенной крышей.
Я видела, как двое вышли из дома. Мужчина и женщина. Они отошли недалеко, и я надеялась, что быстро найду какую-нибудь еду, но женщина вернулась и вошла в дом. Я ждала, пока она выйдет, и в конце концов они оба ушли в сторону колокольни.
Я немного помедлила, раздумывая о том, что если они такие же, как Марта, и ходят в церковь, то это удачный момент. Я достаточно часто пользовалась таким способом кражи и была искусной в этом деле. Если основная дверь заперта, нужно искать заднюю. Если ее нет, что бывает довольно редко, то надо осмотреть окна. Обычно одно из них распахнуто навстречу весеннему солнцу и позволяет проникнуть в дом. В тот день я поверила в маминого бога, на которого часто ругалась, когда умирала от голода. У этих людей были продукты, я нашла сыр, мясо и, кажется, даже сало. А еще яйца. Я в диком возбуждении запихивала все в мешок. Выйдя наружу, я обошла вокруг дома и обнаружила кроликов в крольчатнике - маленькой зарешеченной хижине с дощатой крышей. Мне захотелось побыть на солнце (в лесу его почти всегда затеняют деревья) и в иллюзии комфорта насладиться своей добычей. С мешком на шее, я устроилась на крыше этого домика, свесила ноги и начала есть. Я чувствовала себя счастливой, это была необходимая передышка.
Может быть, я закрыла глаза, когда смотрела на солнце? Во всяком случае, в этот раз я потеряла бдительность.
Я очнулась: меня схватили за ноги и швырнули на землю. Надо мной стоит мужчина и что-то кричит на незнакомом языке. Я рефлекторно выхватываю нож из мешка и замахиваюсь на него. С тех пор как я покинула Бельгию, я сменила несколько ножей, и этот был довольно крепким. Мужчина отступает назад - должно быть, он не ожидал такой реакции от девчонки, - и я убегаю сломя голову.
Я слышу, как он гонится за мной, а я мчусь по направлению к ручью, чтобы перепрыгнуть через него и укрыться в лесу. Я почти добежала, когда дикая боль "швырнула" меня в воду. Мужчина с такой силой бросил камень, что мне показалось, будто в меня сзади воткнули нож. Я сумела встать и побежала дальше, у меня не было выбора, и мне нечем было дышать, и, наверное, я рухнула на землю, оказавшись в лесу. Я думала, что мужчина все еще гонится за мной, что он бросится на меня - но нет. Он остался на той стороне ручья, потрясая кулаками, выкрикивая непонятные слова, но не по-немецки. И больше не преследовал.
Я собрала последние силы, я еще бежала, но практически на четвереньках, только бы почувствовать себя вне досягаемости, а потом рухнула у дерева, воя от боли. Она распространилась от спины до живота, как будто мне на самом деле воткнули нож в поясницу.
Это был первый раз, когда я так выла. Я перенесла много боли, но эта была самой ужасной. Я выла до тех пор, пока у меня не кончился воздух. Спустя годы мне сказали, что камень задел позвонок, и отметина сохранилась до сих пор.
Не знаю, сколько я пролежала у корней дерева. Должно быть, я потеряла сознание, а когда пришла в себя, мне показалось, что кто-то за мной наблюдает - к счастью, не тот мужчина. Сначала я приняла это животное за большую собаку с длинными лапами и тонкой мордой. Худая, с большими глазами, она неподвижно наблюдала за мной. Я не почувствовала никакой угрозы - на меня просто смотрели.
Я тихо заговорила с ней, как разговаривала со всеми встречными животными:
- Что ты здесь делаешь? Ты одна? Ты тоже хочешь есть?
Я достала мясо из мешка и небольшой кусочек протянула ей. Животное по-прежнему не двигалось. Тогда я положила мясо на землю.
- Вот, это тебе, подойди за ним сама, потому что я не могу двигаться.
Это был волк. Я поняла это после. Но к волкам и собакам я относилась одинаково. С одной стороны, мне было очень плохо и я не могла подняться, с другой - мне не было страшно, инстинкт подсказывал, что животные мне гораздо ближе, чем люди. Как будто я всегда жила с ними.
Большая "собака" по-прежнему не двигалась, я тоже, но маленький кусочек мяса между нами должен был сблизить нас, я верила в это.
6
Волки
Мы продолжали смотреть друг на друга. Я попробовала пошевелить сначала одной ногой, потом другой, но глухая боль никуда не ушла, поэтому я осторожно встала на колени. Внезапно передо мной как тень промелькнула "собака" и схватила кусок. В тот момент я уже не обращала не нее внимания, мне казалось, что я разорвана пополам, я стояла на четвереньках, проклинала того мужчину и против воли плакала от боли. Я потратила много времени на то, чтобы подняться и поставить одну ногу перед другой. И я в одиночестве твердила: "Черт возьми! (как говорил дедушка), так я никогда не дойду, я больше не смогу двигаться вперед. Давай, спина, ты должна двигаться, должна забыть про все, и тогда мы пойдем и найдем маму. А где же та собака? Мне бы хотелось, чтобы у меня был друг, чтобы ночью я могла к нему прижиматься".
"Мы дойдем до того дерева, - и я шла. - Ну, видишь, спина, ты смогла это сделать! Давай! Успокойся, я должна двигаться вперед". Животного больше не было видно. Я попробовала позвать его, искала глазами. Я больше не выла, но думала о том, что, возможно, именно крик боли и привлек его ко мне. Раз или два я пыталась завыть, но этот вой был совсем другим - и животное не возвращалось.
Я должна была уйти как можно дальше от этого опасного места, однако двигалась очень медленно. В тот день я прошла совсем небольшое расстояние. Мой мешок был полон, но я дорого за это заплатила. Для меня такая ситуация была внове. До сих пор меня никто не заметил, кроме тех мужчин в Германии, которые бросали мне картошку. Никто, насколько я знаю, не заметил, как я залезала на фермы, на сеновалы, пробиралась в свинарники и курятники. Но без этого я бы не выжила! Я считала себя хитрой и ловкой, я стала внимательной и наблюдательной, я верила в свое чутье и в то, что меня не поймают. И из-за этой уверенности я оказалась, как никогда, близка к провалу. Я ненавидела мужчину - он показал мне, насколько я ошибалась.
Я услышала рычание совсем близко и увидела, что большая "собака" идет за мной. Ее присутствие утешило меня. Она останется со мной, не бросит, и я смогу спать рядом с ней. Я так долго была одна, что иногда по ночам, думая о маме, держала себя за ухо, чтобы заснуть, но меня больше не окружало уютное облако ее ароматных волос, в которое я так любила зарываться носом. На ферме собачья шерсть почти так же успокаивала меня. Я сохранила эту любовь к меху животных. Сейчас я знаю, что он приносил мне временное облегчение, как будто я снова прикасаюсь к маминым волосам. А тогда я всего лишь хотела, чтобы эта "собака" осталась со мной, чтобы она стала моей и была рядом. Я чувствовала себя такой несчастной. И она действительно двигалась параллельно со мной, на небольшом расстоянии, пробираясь через густой кустарник. Иногда "собака" пропадала из виду, но я продолжала слышать ее. Должно быть, она учуяла запах моего мешка.
Наступил вечер, я выбрала дерево с широким стволом, чтобы аккуратно прислонить к нему спину. Я была уже достаточно далеко оттого ужасного человека и не могла идти дальше. Рядом с собой я положила маленькие кусочки еды (немного сыра, немного сала) и закрыла глаза. Должно быть, я задремала, потому что не заметила, как животное приблизилось, но, когда я открыла глаза, еды уже не было.
Эта "собака" на самом деле так же одинока, как и я, поэтому мы сможем жить вместе. Я поискала ее взглядом - она была довольно далеко, я видела ее не полностью: она опять наблюдала за мной, стоя на худых лапах и слегка опустив голову. На следующий день она по-прежнему была рядом, и на следующий - тоже. Я шла, напрягая больную спину, медленно двигалась вперед, чтобы больше не чувствовать режущую боль в пояснице. И "собака" шла рядом со мной.
Сначала я поняла, что это не самец. Потом она начала выть, и я стала сомневаться в том, что это животное - собака. Дедушкины собаки время от времени выли, задирая морду к небу, но это было совсем не то. Это животное выло долго и по-другому. Я поняла, что это волк.
Папа приносил мне маленькие книжки про животных, а мама показывала картинки, на которых были собаки, зайцы, лошади, бараны, львы, змеи, слоны и, конечно, волки. К счастью, мама никогда не внушала мне страх перед этими животными. Она ограничивалась тем, что читала мне надписи, которые сопровождали картинки, никак не комментируя то, что было на них нарисовано. Волк живет в лесу, лев - в джунглях, орел летает по небу… и так далее. В моих воспоминаниях они никому не причиняли зла, поэтому не были опасны. Я воспринимала этого волка как собаку, которая была взрослее меня, и не считала его злым зверем. Никто не рассказывал мне сказку о Красной Шапочке или что-то подобное. Напротив, я словно играла с окружающими животными. Они могли быть только друзьями, спутниками в дороге. Некоторые позволяли мне приблизиться, другие нет, и я по-своему понимала их поведение. Они, как и я, боялись людей.
В моей голове был рай животных, и мне всегда было шесть лет, там время останавливалось. Даже сегодня я убеждена, что поведение зверя зависит от того, как с ним обращается человек. Если он агрессивен или испуган, то животное будет реагировать соответствующим образом. Если он спокоен и дружелюбен, то он может наладить контакт. Связь между мной и волчицей установилась через два-три дня. Я пыталась привлечь ее, подвывая, будто разговаривала на ее языке. Она медленно приближалась, чтобы потом осторожно идти рядом со мной. Я всегда спала, свернувшись калачиком, потому что только так могла облегчить боль в спине. В последний раз волчица была рядом так долго, что я не могла в это поверить, я говорила себе: "Должно быть, это потерявшееся животное, люди причинили ему зло, как и мне". В конце концов она улеглась рядом, прижавшись к моей спине. Тепло, которое я вскоре почувствовала, было очень приятным - оно сделало меня счастливой. Мне было хорошо, и я старалась не шевелиться.
Так как это была самка, я назвала ее мамой Ритой, как дедушкину собаку. Она шла за мной легко и неслышно на своих худых лапах, а я разговаривала с ней тихим, спокойным голосом. Приручить животное имело для меня только одно значение: я хотела, чтобы она осталась со мной, чтобы я больше не была одна. Теперь, когда по ночам она согревала мою спину, спать было так хорошо. Если я двигалась на четвереньках, она тыкала меня мордой, и я катилась по земле. Волчица облизывала меня, я стала ее малышом, между нами установились отношения мать-дитя, вместо дружеских, на которые я изначально рассчитывала. Для меня так было даже лучше. Когда ей не нравилось то, что я делаю, она показывала зубы. Например, мне захотелось обнять ее за шею, а она подняла губы и обнажила клыки, я убрала руки - и она успокаивалась. Я быстро усвоила урок, несмотря на то, что это приводило меня в замешательство. Как только ей не нравилось что-то в моем отношении к ней или в поведении, она с рычанием бросалась на меня и швыряла на землю. Я всегда немного пугалась, когда она прижимала меня к земле, но то был страх наказания, как у ребенка, которого собирается отшлепать взрослый. Хотя меня никогда прежде не наказывали. Все происходило очень быстро: она толкала меня, роняла на землю, ставила лапы по бокам и смотрела на меня сверху вниз. Я инстинктивно падала на спину и тихонько скулила, как щенок, чтобы объяснить ей: "Я ничего не делаю, я больше не двигаюсь!.." И на этом все заканчивалось. Я не всегда понимала, что именно делаю не так, но ее присутствие, ее душистый серый мех утешали меня - я снова чувствовала, будто засыпаю, укрытая мамиными волосами.