Мы пошли к Хоману, и индеец купил мне рыболовное снаряжение за двадцать семь долларов. Потом мы отправились на Бродвей в агентство "Паккард". Красного "паккарда" у них не было, но имелась чудесная зеленая машина. Светло-зеленая, цвета молодой травы. Она стояла там с 1922 года. Это была чудесная спортивная модель для путешествий.
- Ты и в самом деле думаешь, что сможешь водить эту прекрасную большую машину?
- Я знаю, что смогу.
Полиция нашла нас в агентстве "Паккард" и хотела арестовать индейца из-за дохлого осла на улице. Индеец показал им какие-то бумажки, полицейские извинились и сказали, что сами уберут животное и очень сожалеют, что побеспокоили его.
- Пустяки, - сказал индеец.
Он повернулся к директору агентства Джиму Льюису, который на каждых выборах выставлял себя на пост городского мэра.
- Я беру эту машину, - сказал индеец.
- Сию минуту оформлю вам документы, - сказал Джим.
- Какие документы? Я сразу плачу за нее.
- Вы хотите сказать, что платите наличными три тысячи двести семнадцать долларов шестьдесят пять центов?
- Да. Вот именно. Она готова для езды, не так ли?
- Разумеется. Я велю ребятам, пусть пройдутся по ней тряпкой, чтобы не осталось ни пылинки. Пусть проверят также мотор и нальют в бак бензину. Это займет не больше десяти минут. Если вы зайдете ко мне в контору, я быстро оформлю сделку.
Джим и индеец ушли в контору.
Через несколько минут Джим подошел ко мне, потрясенный до глубины души.
- Арам, - сказал он, - кто такой этот парень? Я раньше думал, что он псих. Я сказал Джонни, чтобы он позвонил в Юго-восточную Тихоокеанскую компанию, и там ответили, что его банковский счет переведен откуда-то из Оклахомы. Они говорят, на его счету свыше миллиона долларов. А я-то думал, он чокнутый. Ты его знаешь?
- Он сказал, что его зовут Локомотив 38, - ответил я. - Это не имя.
- Это перевод его индейского имени, - сказал Джим. - В документах у нас записано его полное имя. Ты знаешь этого человека?
- Я с ним разговариваю ежедневно с тех пор, как он появился в нашем городе верхом на осле, который сдох сегодня утром, но я никогда не думал, что у него водятся деньги.
- Он говорит, ты будешь водить его машину. Ты уверен, сынок, что ты именно тот человек, которому под силу водить эту прекрасную большую машину?
- Минутку, мистер Льюис, - сказал я. - Не пытайтесь разлучить меня с моей удачей. Я могу водить эту прекрасную большую машину не хуже любого другого в нашем городе.
- Да я и не пытаюсь тебя ни с чем разлучать. Я только не хочу, чтобы ты выехал отсюда и задавил шестерых или семерых ни в чем не повинных людей и, может быть, даже разбил машину. Полезай-ка в нее, я дам тебе несколько указаний. Ты что-нибудь знаешь о переключении скоростей?
- Ни о чем я ничего не знаю, но скоро узнаю.
- Ладно. А теперь разреши помочь тебе.
Я открыл дверцу и сел за руль. Джим уселся рядом со мной.
- Теперь, сынок, я хочу, чтобы ты отнесся ко мне, как к другу, который отдаст тебе последнюю рубашку. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты привел ко мне этого индейского джентльмена.
- Видите ли, я всегда с ума сходил по "паккарду". Что мне теперь надо делать?
- Ну, давай начнем.
Он посмотрел на мои ноги:
- Господи, сынок, да твои ноги не достают до педалей!
- Не беда. Вы объясните переключение скоростей.
Пока его ребята вытирали пыль, проверяли мотор и наполняли бак бензином, Джим мне все объяснил. Когда индеец вышел из конторы и сел сзади, там, где по-моему, он и должен был сидеть, мотор у меня был уже на ходу.
- Он говорит, что знает, как водить машину, - сказал индеец Джиму Льюису. - Он знает это инстинктом, я верю ему.
- За Арама не беспокойтесь, - сказал Джим. - Он хорошо водит. Расчистите дорогу, ребята, освободите ему место.
Я медленно развернул большую машину, переключил скорости и вылетел из агентства со скоростью пятьдесят миль в час. За мной бежал Джим Льюис и кричал:
- Эй, полегче, не жми на всю скорость, пока не выберешься на шоссе. Скорость для города - двадцать пять миль в час.
Индеец и бровью не повел, хотя я порядком его растряс.
Но я делал это не нарочно. Я просто плохо себе представлял, что такое эта машина и как с ней справляться.
- Ты прекрасно водишь, Вилли, - сказал индеец. - Совсем так, как я предполагал. Вы, американцы, рождаетесь с инстинктом на технические новинки, вроде этой.
- Минут через пятнадцать мы будем в Мендоте, - сказал я. - И вы увидите, как здорово там ловится рыба.
- Сколько до Мендоты?
- Около тридцати миль.
- Тридцать миль - слишком большое расстояние, чтобы проехать его за пятнадцать минут. Считай лучше час. Тут будут красивые места, которые мне хотелось бы рассмотреть.
- Ладно. Но главное для меня - это поудить рыбу в Мендоте.
- Ну что ж, - сказал индеец. - Если тебе так хочется, можешь на этот раз ехать быстро, а как-нибудь в другой раз поедешь медленно, так чтобы я мог полюбоваться видами. А то все так и проносится. Я даже вывески не успеваю прочесть.
- Хотите, я и сейчас поубавлю скорость?
- Нет, езжай, как получается.
До Мендоты мы добрались за полчаса. Я мог показать и лучшее время, если бы не грязь на большей части дороги.
Я пригнал машину прямо на берег реки. Индеец спросил, знаю ли я, как опускается верх, чтобы можно было смотреть из машины, как я ужу. Как опускается верх, я не знал, но все же опустил его. На это у меня ушло двадцать минут.
Я удил рыбу три часа, дважды плюхался в реку и поймал наконец одну маленькую рыбешку.
- Ты не знаешь первейшего условия рыболовства, - сказал индеец.
- А разве что-нибудь было не так?
- Все было не так. Ты когда-нибудь раньше удил?
- Нет. Что же я делал неправильно?
- Особенных ошибок ты не допускал. Только удишь ты примерно с такой же скоростью, с какой гонишь автомобиль.
- Это плохо?
- Не очень, но только эдак мало что выудишь и к тому же не раз плюхнешься в реку.
- Я не плюхался, это рыбы тащили меня за собой. Они ужасно сильно тянут. Да и трава страшно скользкая. Просто не за что уцепиться.
Тут мне попалась еще одна рыбка. И я осторожно вытянул ее. Потом спросил, не пора ли нам ехать домой.
- Если хочешь, вернемся, - сказал индеец.
Я убрал свое снаряжение вместе с двумя рыбками, сел за руль, и мы поехали в город.
Я водил большой "паккард" этого индейца из племени оджибвеев по прозвищу Локомотив 38 все время, пока он жил во Фресно, то есть в течение всего лета. Жил он все время в отеле. Я попытался научить его водить машину, но он сказал, что об этом не может быть и речи. Целое лето гонял я "паккард" по долине Сан-Хоакин с индейцем на заднем сидении, который сжевал не то восемь, не то девять пачек жевательной резинки. Он позволял мне ехать куда мне заблагорассудится, поэтому я выбирал места, где можно удить рыбу или поохотиться. Он утверждал, что я ничего не смыслю ни в ужении, ни в охоте, но ему приятно видеть, как я стараюсь. За все время, что я его знал, он ни разу не засмеялся, кроме одного случая. Это было, когда из 12-калибрового ружья с ужасной отдачей я выстрелил в зайца и убил ворону. Он все твердил мне тогда, что так оно для меня и нормально - выстрелить в зайца, а убить ворону.
- Ты типичный американец, - сказал он. - Иначе разве ты свыкся бы так с этой огромной машиной.
Однажды в ноябре в город приехал его брат и, зайдя на следующий день за ним в отель, я узнал, что он уехал в Оклахому.
- А где "паккард"? - спросил я.
- Они его забрали, - ответил служащий отеля.
- Кто же повел машину?
- Индеец.
- Оба они индейцы. Который из братьев?
- Тот, что жил у нас.
- Вы уверены?
- Я только видел, как он сел в машину на переднее сиденье и уехал. Вот и все.
- Вы хотите сказать, что он умел переключать скорости?
- Похоже, что так, - сказал служащий. - По мне, он был опытный водитель.
- Благодарю вас.
На обратном пути домой я нашел всему объяснение. Индеец заставил меня поверить, будто он не умеет водить, чтобы я мог гонять машину и получать удовольствие. Он был просто-напросто молодой человек, которого занесло к нам в город со смертельной скуки или еще с чего, и он воспользовался случаем поразвлечься с мальчишкой, тоже смертельно скучавшим в своем маленьком городке. Вот единственное объяснение, какое я нахожу, если не принять всеобщей теории насчет того, что он был сумасшедший.
Советы американскому путешественнику
Как-то раз мой дядя Мелик собрался в путешествие из Фресно в Нью-Йорк. Перед отъездом зашел к нему его дядя Каро и рассказал об опасностях путешествия.
- Когда ты сядешь в поезд, - сказал старик, - осмотрительнее выбери себе место, садись и не глазей по сторонам.
- Хорошо, сэр, - ответил мой дядя.
- Как только тронется поезд, в проходе появятся двое мужчин в униформе и попросят предъявить билет. Не обращай на них внимания. Это мошенники.
- А как я это узнаю?
- Узнаешь. Ты не ребенок.
- Да, сэр.
- Не проедешь ты и двадцати миль, как к тебе подойдет добродушного вида молодой человек и предложит сигарету. Скажи ему, что ты не куришь. Сигареты будут с наркотиками.
- Да, сэр.
- Когда ты пойдешь в вагон-ресторан, прелестная молодая особа столкнется с тобой умышленно и чуть в объятия не заключит. Она станет рассыпаться в извинениях и будет очаровательна, и у тебя возникнет естественный порыв завязать с ней знакомство и подружиться. Подави свой естественный порыв и иди обедать. Эта женщина - авантюристка.
- Кто? - спросил мой дядя.
- Шлюха! - заорал старик. - Ты иди себе и обедай. Выбирай еду получше, и если вагон-ресторан переполнен, а за столом напротив сидит хорошенькая молодая женщина, то не смотри ей в глаза. Если она заговорит, притворись глухим.
- Хорошо, сэр.
- Притворись глухим, - продолжал старик. - Вот единственный выход из этого.
- Из чего?
- Из всего этого безобразия. Я сам путешествовал. Я знаю, что говорю.
- Да, сэр.
- И больше об этом ни слова.
- Да, сэр.
- Ни слова больше. С этим покончено. У меня семеро детей. Я жил в достатке и праведно. У меня была земля, виноградники, много скота и деньги. Нельзя иметь все сразу.
- Да, сэр.
- На обратном пути от ресторана к своему месту ты пройдешь через вагон для курящих. Там будет в самом разгаре карточная игра. Игроки, трое немолодых людей с дорогими на вид перстнями на пальцах, любезно поздороваются с тобой, и один из них пригласит присоединиться к ним. Скажи им, что не понимаешь по-английски…
- Да, сэр.
- Это все.
- Большое спасибо, - сказал мой дядя.
- Вот что еще, - сказал старик. - Укладываясь ночью спать, вынь из кармана деньги и спрячь их в ботинок. Положи ботинок под подушку и не поднимай с нее головы и глаз не смыкай всю ночь.
- Да, сэр.
- Все.
Старик ушел, а на другой день мой дядя Мелик сел в поезд и поехал через всю Америку в Нью-Йорк. Двое в униформе оказались не мошенниками, молодой человек с дурманящими сигаретами не явился совсем, во время обеда за столом против него не оказалось прелестной молодой женщины и в курительной не было никакой карточной игры в разгаре. Мой дядя спрятал деньги в ботинок, положил его под подушку и не спал до утра, но на вторую ночь нарушил весь ритуал.
На следующий день он сам предложил сигарету какому-то юноше, и тот ее принял. Во время обеда он лез из кожи вон, чтобы сесть за один столик с молоденькой женщиной. Он играл в курительной в покер и задолго до прибытия поезда в Нью-Йорк знал в вагоне всех и все знали его. А раз, когда поезд проезжал через Огайо, мой дядя, молодой человек, принявший от него сигарету, и две юных леди, едущие в Вассар, составили квартет и запели "Уобошский блюз".
Путешествие было весьма приятным.
Когда мой дядя Мелик вернулся из Нью-Йорка, его старый дядя Каро снова зашел к нему.
- По-моему, ты превосходно выглядишь, - сказал он. - Ты следовал моим указаниям?
- Да сэр, - отвечал дядя.
Старик вперил свой взгляд в пространство:
- Я рад, что хоть кому-то мой опыт принес пользу.
Бедный опаленный араб
У моего дяди Хосрова, человека буйного нрава, который очень сильно тосковал по родине, был одно время друг - маленький человек из нашей страны, тихий и неподвижный, как камень. Он выражал свою тоску и печаль только тем, что стряхивал пыль с колен и молчал.
Этот человек был араб по имени Халил. Ростом с восьмилетнего мальчика, но с предлинными усами, как у моего дяди Хосрова. Лет ему было, наверное, шестьдесят с небольшим. Усы усами, но душой он был скорее дитя, чем мужчина. И глаза у него были, как у ребенка, только в них отражались годы воспоминаний, долгие годы разлуки со всем глубоко любимым: с родной землей, со своим отцом, с матерью, братом, лошадью или еще чем-нибудь. Волосы у него были мягкие и густые и такие же черные, как и в юности, и разделены пробором с левой стороны - точно так, как у маленьких мальчиков, совсем еще недавно попавших в Америку со старой родины. Голова у него была бы совсем как у школьника, если бы только не усы; да и фигура мальчишеская, только плечи широковаты. По-английски он говорить не умел, немножко говорил по-турецки, знал несколько слов по-курдски и несколько по-армянски, а вообще-то он почти не разговаривал. Когда же он произносил какое-нибудь словечко, казалось, будто голос исходит не из его груди, а откуда-то из недр старой родины. Говорил он так, будто сожалел, что приходится говорить, будто мучительно было человеку силиться выразить то, что все равно никак невозможно выразить, и будто все, что он не сказал бы, только прибавило бы скорби в его душе.
Как он снискал уважение моего дяди Хосрова - это осталось для всех нас тайной. Ведь мало что узнаешь и от людей болтливых, не то что от таких, как мой дядя Хосров, который слова зря не вымолвит, разве только выбранится или попросит замолчать других. Должно быть, дядя Хосров встретился с арабом в кофейне "Аракс".
Мой дядя Хосров выбирал себе друзей и врагов смотря по тому, как они играли в "тавли" - игру, которая в Америке известна под названием "бэкгэммон". Всякая игра служит проверкой человеческого поведения в критическую минуту, и хотя вполне возможно, что дядя Хосров переживал проигрыш тяжелее, чем кто-то еще, он глубоко презирал всякого, кто не умел проигрывать с достоинством.
- О чем вы убиваетесь? - орал он на такого неудачника. - Игра это или нет? Вы же не жизнь свою теряете?
Сам он терял свою жизнь всякий раз, как проигрывал, но не допускал и мысли о том, что еще кто-нибудь может принимать проигрыш так близко к сердцу, как он. Другие, по его мнению, не должны были забывать, что это всего-навсего игра. Для него самого, однако же, игра была судьбой, решающейся за столом, с каким-то ничтожным противником, который, бросая кости, бормочет им что-то по-турецки, то шепчет, то вскрикивает, улещивает их и заклинает - словом, всячески перед ними унижается.
Дядя Хосров, напротив, презирал кости, считая их своим личным врагом, и никогда с ними не заговаривал. Случалось, что он выбрасывал их в окошко или швырял через всю комнату в угол и смахивал доску со стола.
- Собаки! - кричал он.
Затем, яростно наставляя палец на своего противника, выкрикивал:
- А ты! Мой соотечественник! И тебе не стыдно? Ты перед ними унижаешься. Ты им молишься. Мне стыдно за тебя! Я плюю на этих собак!
Разумеется, больше одной партии никто с моим дядей Хосровом не играл.
Кофейня была в свое время весьма известным и людным местом. Она остается такой и поныне, хотя многие из посещавших ее двадцать лет тому назад давно уже умерли.
Ее завсегдатаями были большей частью армяне, но заходили и другие. Все, кто помнил о старой родине. Все, кто ее любил. Все, кто там, на родине, играл в "тавли" или же в карточную игру "скямбиль". Все, кого тянуло к кушаньям родной земли, к ее вину, к ее водке и к маленькой чашечке кофе в часы дневного отдыха. Все, кто любил ее песни, ее истории. И все, кому нравилось посидеть в приятном местечке с привычным, давно знакомым запахом, в тысячах миль от родного дома.
Обычно дядя Хосров заходил в кофейню около трех часов дня. При входе он останавливался, оглядывал посетителей, потом усаживался один где-нибудь в уголке. Так он сидел, не двигаясь, час, другой, потом вставал и уходил, ужасно сердитый, хотя никто ему и слова не говорил.
- Бедные малютки, - говорил он обычно. - Бедные малые сироты. - Или, если буквально: - Бедные опаленные сироты.
"Бедные опаленные" - это перевести невозможно. Однако нет ничего более печального на свете, чем "бедный опаленный".
Вероятнее всего, однажды в кофейне дядя Хосров и заприметил маленького араба, сочтя его человеком достойным. Может быть, араб сидел за "тавли", с глазами, полными умудренности и печали, и над доскою виднелись его широкие плечи и его темная мальчишеская голова, а потом, когда после игры он поднялся из-за стола, дядя Хосров увидел и то, что он ростом не больше мальчика.
А может быть, этот человек зашел в кофейню и, не зная дяди Хосрова, сыграл с ним партию в "тавли" и проиграл ему и вовсе не жаловался; видно, он сразу понял, кто такой мой дядя Хосров, хотя ни у кого не опрашивал. Возможно даже, он не молился игральным костям.
С чего бы там ни возникла их дружба, на чем бы ни держалось их взаимопонимание и общение, так или иначе они время от времени заходили к нам вместе и были желанными гостями.
Когда дядя Xocpов в первый раз привел к нам араба, он счел излишним его представлять. Моя мать решила, что араб наш соплеменник, может быть, даже какой-нибудь дальний родственник, хотя он был темнее большинства представителей нашего рода и пониже ростом. Но это, конечно, не имело для нее такого уж значения, - ну, разве что глазу твоему всегда бывают приятны люди твоего же роду и племени, с какими-то особенностями, отличающими их из поколения в поколение.
В первый день араб сел только после того, как моя мать несколько раз пригласила его располагаться у нас, как дома.
"Уж не глухой ли он?" - подумала она.
Нет, было видно, что он слышит; он прислушивался очень внимательно. Может быть, он не понимал нашего наречия? Моя мать спросила, откуда он родом. Он не ответил, а только смахнул пыль с рукава. Тогда моя мать спросила по-турецки:
- Вы армянин?
Это араб понял и по-турецки же ответил, что он араб.
- Бедный опаленный сиротка, - прошептал мой дядя Xocpoв.
На какое-то мгновение моей матери показалось, что, арабу хочется поговорить, но скоро стало ясно, что для него, как и для дяди Хосрова, ничего не было более тягостного, чем беседа. Он мог бы поговорить, будь в этом необходимость, но ему, верно, просто нечего было сказать.
Моя мать подала мужчинам табаку и кофе и кивнула мне, чтобы я ушел.
- Им нужно поговорить, - сказала она.