Так или иначе - пропал Костя, будто и не было его никогда. А потом в жизни Нади случилось что-то вообще непонятное. Светлана Сергеевна, доктор, детский кардиолог, вернулась из командировки - на месяц куда-то уезжала, и это тоже было странно, потому что из их больницы в какую командировку можно уехать, зачем - больные-то здесь все, а врачей и так не хватает. Вернулась и в первый же день испугала Надю. Попросила принести фотографию покойного мужа. Зачем - не сказала.
Надя и сама называла Эдика покойным, но до конца не верила в то, что он погиб, тела его так и не нашли, подорвался на растяжке и все, ничего от него не осталось, даже зубных коронок. Зачем фотография, Светлана Сергеевна не объяснила, но Надя почувствовала - а вдруг. И точно, когда она вывалила перед докторшей целую пачку цветных фотографий мужа - матовая и глянцевая бумага, девять на двенадцать и десять на пятнадцать, Надя любила тогда бегать в фотоателье с пленками, а потом забросила свою мыльницу, и фотографий Кости у нее было гораздо меньше, чем фотографий мужа, - Светлана Сергеевна долго рассматривала снимки, потом сняла очки и, глядя Наде в глаза, серьезно сказала:
- Жив твой муж, Надежда. Вот что.
33
Светлана Сергеевна и сама не понимала, где была - то есть была в пансионате "Союз", вывеску она видела, и пансионат от, например, сумасшедшего дома отличить могла. Но кто были эти люди - ей не объяснили, более того - попросили ни у кого ничего не спрашивать и самой ничего никому не рассказывать, единственное, что от нее требовалось - ставить диагнозы и прописывать лечение, но сердечных жалоб за этот месяц ни у кого не было, и единственное, что делала Светлана Сергеевна (точнее, не она, а медсестра Оля, москвичка), - мерила раз в неделю пациентам давление. Пациенты - обычные люди, только то ли заторможенные какие-то, толи, наоборот, излишне подвижные, она так и не разобралась. Больше всего они были похожи на контуженных - у нее два года назад лечился контуженный из "Невского экспресса" (был такой поезд, террористы взорвали), и он тоже так себя вел - на вопросы не отвечал толком, но суетился как-то неприятно, она запомнила. Собственно, из-за мыслей о контузиях она и сомневалась, он это или не он, или просто по ассоциации, к тому же столько лет прошло, и какая бы хорошая ни была у Светланы Сергеевны зрительная память, она не могла быть уверена, что несколько лет назад медсестру Надю забирал с работы именно этот человек. Самое смешное - она не помнила Надину фамилию, то ли Черниченко, то ли еще как, и как звали Надиного мужа, тоже не помнила. Первый раз она у него вообще ничего не спросила, а второй раз не выдержала, удержала за руку:
- Черниченко?
- Черненко, - ответил Костя. Если бы у него уже сложилась привычка к переосмыслению своих поступков, он бы, конечно, задумался, почему тогда в милиции не сказал свою фамилию, но такой привычки у него не было.
- Черненко, - повторил он глядя врачу в глаза. - Костя.
Что у Нади пропал сын, и что сына звали Костя - это Светлана Сергеевна, конечно, знала, но вряд ли стоит ее осуждать за то, что она не была в курсе ни изобретения некоего Карпова, ни последовавших за этим изобретением событий и не могла предположить, что перед ней - именно семилетний мальчик, выросший до тридцатипятилетнего мужчины за какие-то две недели. Она была уверена, что перед ней - Костин папа, Надин муж, который сказал "Костя" потому, что вспомнил сына, и она, наверное, в тот же день позвонила бы Наде, но мобильный телефон у нее отобрали при заселении, и вообще предупредили, что весь месяц, который она согласилась здесь провести, никаких внешних контактов у нее быть не должно.
34
В "Союзе" действительно медсестер не хватало, и, когда из новоиерусалимского департамента здравоохранения пришла рекомендация насчет Черненко Надежды Витальевны 1978 г. р., начальник даже читать до конца не стал - отдал секретарше, та передала по назначению, и уже на следующий день, когда на нужном километре остановился московский автобус, Надя с двумя не очень большими сумками - трусы-носки всякие, сменная обувь, книжка Дарьи Донцовой, шампунь и еще какие-то того же смыслового ряда вещи, - шагала к проходной, через минуту ее паспорт сканировал охранник со сбитыми костяшками, а еще через десять минут карьера Нади в "Союзе" закончилась так же быстро, как и началась. Нет, сама она не была виновата, Светлана Сергеевна подробно объяснила ей все, что сама знала о строгости местных порядков, но кто бы мог подумать, что именно в этот час дети парами шли завтракать, и один из детей, то есть не ребенок, конечно, а взрослый мужчина, вдруг, оттолкнув шедшую рядом с ним женщину, вырвался из строя, побежал к Наде и закричал: - Мама!
Ей, конечно, показалось, что она сошла с ума. Навстречу ей бежал - рту да, Эдик, Светлана Сергеевна не ошиблась, - но Эдик почему-то кричал "Мама", а не "Надя".
- Мама! - кричал он, и Надя даже не обратила внимания, что для обычного, пусть даже и специализированною, пансионата здесь так много охраны - молодые мужчины в одинаковых черных костюмах с галстуками бежали к ней и к тому, кто ее звал, и слева, и справа, и сзади, и из здания столовой. Двое схватили мужчину, двое - Надю, и она больше не видела никого, кроме этих двоих охранников. Они отвели ее к проходной, посадили рядом со своим коллегой, который сканировал паспорт, и сказали ждать.
Надя плакала. Что произошло - она не поняла и не могла понять, но сразу понял начальник, которому дежурный сотрудник службы безопасности, без стука появившийся на пороге кабинета, доложил о происшествии: пришла какая-то женщина, по документам медсестра, но вот оказалась, судя по всему, матерью одного из воспитанников. Начальник выругался - он с самого начала подозревал, что что-то такое может произойти, но выводов делать не стал. Спросил, куда дели женщину, шагнул в приемную. Через секунду вернулся, налил себе виски, потом достал из кармана пластинку жевательной резинки, засунул в рот и снова вышел из кабинета.
35
Надя, конечно, не поверила, когда мужик в пиджаке, но без галстука сказал ей, что ей показалось, и никакого мужа здесь нет, а что один из сумасшедших ("Вас разве не предупредили? Здесь проходят реабилитацию психические больные") бросился на нее, думая, что она его мать, которую он сам в прошлом году убил топором - так на то они и сумасшедшие, чтобы на людей бросаться. Но начальник и не требовал, чтобы она верила, он просто сказал ей, что деньги за месяц работы она получит, но, раз уж так вышло, работать здесь она не будет, и если она никому не расскажет о том, что видела здесь и слышала, все у нее будет хорошо. "И наоборот", - добавил начальник, но она не поняла, что "наоборот", поняла только, что он хоть и улыбается, но угрожает.
- Дайте мне на него посмотреть, - попросила она, а начальник снова улыбнулся и повторил, что ему жаль, что она его не поняла, и что он надеется на ее благоразумие, а то "будут проблемы". Еще предложил машину - отвезти домой, а то следующий автобус только вечером. Надя вытерла слезы, кивнула. Подумала: "Допилась".
Околоноля сразу заметил, что Кости нет на лекции, спросил, дети наперебой стали кричать, что к Косте приехала мама. "Он с мамой?" - уточнил Околоноля, но таких подробностей дети не знали, и только сплетница Катя (которая в соавторстве с тихой Машей нарисовала знаменитое "Роисся вперде!"), сказала, что нет, Костя не с мамой, маму куда-то утащили, а самого Костю побили, и он теперь в санчасти. Околоноля чуть не заплакал, хотелось что-то делать, и он сказал детям, что сегодня он хочет, чтобы они поиграли в города, но вспомнил, что городов дети не знали, и поправился - в слова. Объяснил правила, а сам вышел за дверь.
Начальника в кабинете не было. С ним Околоноля столкнулся уже на лестнице административного корпуса. Он потащил Околоноля назад в кабинет, закрыл за собой дверь, налил виски себе и ему и (в таблоидах именно такие моменты описывают выражением "не мог сдержать слез") описал сложившуюся ситуацию. По всему выходило, что ситуация чрезвычайная.
36
Совладелец "Фаланстера" Борис Куприянов сам стоял на кассе, когда Околоноля подошел заплатить за "Мутантов" Армана Мари Лepya. Куприянов спросил: где, мол, пропадал, - покупатель только рукой махнул: а, не спрашивай. Когда убили Костю, Околоноля пришел к начальнику и сказал, что хочет домой и даже готов отказаться от вознаграждения за курс лекций, тем более что до полемики в интернете он так и не успел дойти. Начальник сказал, что понимает, и что надеется на благоразумие, и деньги, конечно, все равно отдаст и советует съездить на эти деньги куда-нибудь отдохнуть - хоть в Турцию. "Не пей, главное", - зачем-то добавил он. Околоноля ничего ему не ответил, он вообще в тот день, точнее - с того дня, чувствовал себя каким-то кошмарным упырем. В Турцию он не поехал, и в главном начальнику тоже, конечно, возразил, хоть и заочно, - пил, пил, пил, а когда устал пить, вспомнил, что есть на свете книги, и пошел в Гнездниковский. Увидел обложку "Мутантов" и чуть не засмеялся вслух - мы еще поспорим, кто на самом деле мутант.
Шел по Тверской, глядя под ноги, перешел под землей к Манежной, постоял зачем-то у памятника маршалу Жукову, вслух обозвав полководца мясником, потом вышел на Красную площадь, зачем-то зашел в ГУМ.
В ГУМе был какой-то скандал. Плакала в голос молоденькая продавщица - очень красивая и ухоженная, Околоноля знал этот тип - торгуют дорогим барахлом и сами в какой-то момент начинают верить, что это лакшери - элемент и их трехкопеечной жизни. Начинают смотреть на покупателей, как на говно, и если такая говносмотрительница начинает плакать - значит, где-то рядом восторжествовала справедливость. Околоноля покрутил головой по сторонам. Справедливость - большеглазая завитая шатенка лет, может быть, сорока, кричала что-то, очевидно, важное. Околоноля прислушался, но ничего кроме "жилетка от Ярмак" и "я репортер международного уровня" не услышал. Но ему и этого было достаточно, одного слова - "репортер". Паззл сложился.
37
Ее звали Бекки, то есть на самом деле наверняка как-то по-другому, но если женщина просит, чтобы ее называли каким-нибудь именем - почему нет, в конце концов. Она работала в популярной газете, имела какой-то успех, но той сенсации, которая впишет ее имя в историю мировой журналистики, в ее жизни пока не было, и она, хоть и не сознавалась в этом вслух, страдала по этому поводу, чувствовала себя недооцененной. Единственное, что она спросила у Околоноля - почему он сам об этом не напишет, он же тоже пишущий, но он только засмеялся - существуют и более простые способы самоубийства, зачем так мудрить-то. Говорить под диктофон он, однако, согласился, и рассказал все - и что видел сам, и о чем в тот страшный день рассказал ему начальник (то есть про сыворотку; фамилии Карпова в рассказе, однако, не было - не факт, что начальник сам ее знал), и о самом начальнике, который в обычной жизни работает в каком-то "центре социально- консервативной политики".
Бекки записывала, вздыхала, когда зашла речь про Надю, - даже поплакала немного, потом сказала себе в диктофон: "Новый Иерусалим, больница", - потом зачем-то нахамила официанту и убежала. Околоноля допил кофе и тоже пошел - домой, читать "Мутантов".
Бекки быстро нашла Надю, а Надя, которая поклялась себе, что никому не расскажет, что было с ней в пансионате (она и со Светланой Сергеевной после того случая не разговаривала вообще ни о чем, и докторша понимала - наверное, запугали, взяли расписку), почему-то сразу поверила этой женщине и рассказала ей все - слава Богу, Бекки не стала говорить ей ни о сыворотке, ни о том, что это был Костя, ни о том, что Костя уже мертв. Записала Надин рассказ, отдала ей купленную заранее в "Глобус Гурмэ" шоколадку и уехала домой. Проезжая мимо ворот "Союза", остановилась, сфотографировала на айфон вывеску, поехала дальше. Больше никаких концов не осталось, можно садиться за репортаж.
38
"Знаете, почему я дал вам интервью? Потому что вы никому никогда ничего не лизали", - прочитала Бекки на транспаранте над входом в кабинет главного редактора. Сбоку от транспаранта было шесть фотографий в траурных рамках и подпись - "Гордимся и помним". Выглядело все жутковато, но, во-первых, газету читали и цитировали во всем мире, а во-вторых - свой "родной" редактор (когда-то он работал в "Коммерсанте" заведующим отделом происшествий, и его реплика "Ебали мы ваше биеннале", адресованная коллеге из отдела культуры, до сих пор характеризовала его понятнее, чем любые другие слова), прочитав текст, который написала Бекки, сказал ей, что с наркотиками шутки плохи, а если это не наркотики, то такое он все равно печатать не станет, потому что ей-то все равно, а ему пыль в судах глотать не хочется. Она пожала плечами - сам дурак - и позвонила сюда.
Этому редактору, наоборот, все нравилось, он только предложил добавить концовку - "ряска путинского безвременья сомкнулась над их головами", и Бекки не возражала - ну, пускай будет ряска, в самом-то деле. Уже когда Бекки ушла, заголовок "Детская ферма под флагом модернизации" редактор заменил на хлесткое "Роисся вперде!" - ему рассказывали про вздорный характер журналистки, и он побоялся давать ей лишний повод на него накричать, он вообще не любил, когда на него кричат.
Газета вышла в понедельник, и, хоть "Эхо Москвы" и надрывалось, - они умеют превращать любую газетную заметку в событие планетарного масштаба, - ни небо не упало на землю, ни громких отставок не случилось, вообще не изменилось ни-че-го, и Бекки, помешивая ложечкой свой чай, думала, что было бы, если бы ей удалось доказать, например, что дома в Москве в девяносто девятом году взрывала ФСБ. Смотрела на успокаивающуюся после ложечки коричневую поверхность чая, и понимала - нет, нет, ничего бы не случилось, вообще ничего.
Но к среде какие-то подземные рули в движение все-таки пришли. Статью перепечатала лондонская "Тайме", в то же утро новость про детскую ферму попала в хедлайны CNN, вечером пресс-служба президента России сообщила о телефонном разговоре Дмитрия Медведева с Бараком Обамой - "обсуждалось развитие двусторонних отношений и научно- техническое сотрудничество".
А утром в четверг в госкорпорации, которой принадлежал "Союз", прошла пресс-конференция с участием санитарного врача Онищенко, и Онищенко (не упоминая, впрочем, о статье Бекки) признал, - да-да, признал! - что, действительно, пансионат, закрытый на карантин, используется для реабилитации переболевших гриппом детей. "Детей, господа, - повторил санитарный врач. - Я хочу, чтобы вы обратили на это внимание - детей, а дети - это такие взрослые, но только маленькие. У мальчиков, в отличие от взрослых мужчин, не растет борода, а у девочек, в отличие от взрослых женщин, нет груди. Я понятно объяснил?" Пресс-секретарь корпорации, улыбаясь, сказал журналистам, что у офиса их ждет автобус, и все желающие могут сразу после пресс-конференции, поехать на Новую Ригу и своими глазами посмотреть, что происходит в пансионате. Офис - на юго-западе Москвы, "Союз" - на северо-западе области, ехать долго, но для автобуса с журналистами, сопровождаемого машинами ДПС, перекрыли Ленинский и Ленинградский проспекты, и Бекки, глядя из окна своей комнаты на пустую Тверскую, написала в Твитгере: "Расступись, сапоги, гнида едет". Она подумала, что это кто-то из всероссийского начальства.
39
Журналистов по пансионату водил сам начальник - да, он действительно работал до этого лета в социально-консервативном центре, но теперь решил отойти от политики и пробует себя в новом качестве, тем более что в госкорпорации лучше платят. "Чем ужасна желтая пресса - она перемешивает факты и вранье, и трудно бывает их разделить", - вздыхал он, показывая журналистам жилые корпуса, где в маленьких кроватках сопели дети, настоящие маленькие дети, совсем не похожие ни на сорокалетних мужчин, ни на тридцатилетних женщин. "Есть ли среди них Костя Черненко, семи лет?" - спросил кто-то. "Нет, такого нет, - опять вздохнул начальник. - Я, когда прочитал, специально полез в базу смотреть, есть ли у нас такой мальчик. Нет, совершенно точно. Так и передайте этой Бекки!"
Передать что-либо Бекки, впрочем, охотников хватало и без него. Тем же утром ей позвонил редактор - свой, который про биеннале, - и сказал, что на нее, очевидно, заведут уголовное дело, и, если она может, то пусть уезжает из квартиры, пока повестку не вручили. Она ждала чего-то подобного, она об этом даже мечтала, и совсем не испугалась, хотя и подумала, что стоило озаботиться аварийными маршрутами до публикации, а не после.
Впрочем, за нее было кому постоять. Точнее - постоять вряд ли, но помочь хотя бы советом - да, один человек был. Но трубка хихикнула - "Абонент не отвечает или временно недоступен", - и Бекки вдруг стало страшно, и хотя через десять минут она все же смогла дозвониться до Кирилла, я хочу оставить эпизод с недоступным абонентом, чтобы вы поняли, что пережила Бекки в то утро.
Когда они с Кириллом познакомились в "Мосте", на вечеринке в честь столетия одной газеты, он сразу сказал ей, что если она рассчитывает выйти замуж за олигарха, то пусть ищет кого-нибудь другого - жениться он не собирается, а дети у него и так есть и в Америке, и в Дагестане, и он еще не придумал, как в своем завещании он посоветует им обращаться с его капиталами. "У меня недавно умер брат, вы, наверное, слышали, - сказал он, наклоняясь к ней. - Теперь все приходится тащить на себе, а это очень тяжело". Она приложила к глазам салфетку - да, о внезапной смерти Мефодия Магомедова она слышала, хотела даже написать репортаж с похорон, но так и не смогла выяснить, где и как его хоронили - уже потом, в специальном пресс-релизе корпорация "Время-капитал" сообщила, что Мефодий похоронен в Дербенте, в фамильном склепе на русском кладбище. Помолчали. Потом она поехала к нему. После этого встречались - ну сколько, раз, может быть, восемь, - но этих встреч ей было достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой. Она, кажется, действительно была влюблена.
Кирилл слушал ее молча, потом смеялся - да, наделала ты дел, - но она видела, что он ею гордится. Вызвал помощника, сказал, что переносит все встречи до пяти часов вечера, и сам повез ее в третье "Внуково". Расступись, сапоги!
Через час тот самый Falcon 7Х вез ее куда-то в сторону Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, а еще через несколько часов она написала в Твиттере, что "припухает на фазенде под Лондоном". На следующее утро распечатка этого твита легла на стол директора ФСБ.