Через некоторое время Валера с горечью осознал: отец и впрямь умалишенный.
Дарий Петрович, по непонятной причине, стал считать Аню своей дочерью, а Диму - зятем. Иначе как "сыночек" он к нему не обращался. Валеру бывший психиатр держал за внука, впрочем, иногда брал его за руки и говорил:
- Ты самый хороший.
У Валеры сжималось сердце - с каждым днем он любил отца все больше и больше. Аня с Димой тоже проявляли в отношении Дария Петровича трогательную заботу. Особых денег в семье не водилось, пенсия Дария Петровича почти целиком уходила ему же на лекарства, но с каждой получки жена и ее любовник что-нибудь покупали, как они говорили, деду. Это могли быть конфеты, которые Дарий Петрович поглощал в патологических количествах, или уютные меховые тапки.
Распорядок дня семьи был подогнан под нужды инвалида, его никогда не оставляли одного, Аня не ленилась даже готовить ему отдельно. Единственное, что она не соглашалась делать - это слушать рассказы Дария Петровича о пещерах и сокровищах аргонавтов, но тут подключался Дима. Он охотно внимал бывшему психиатру и с интересом рассматривал карты.
К следующей весне у Валеры в голове все перемешалось.
Ему стало казаться, что Аня с Димой и впрямь его родители, а Дарий Петрович - дедушка.
Валера звал отца "деда", а тот совершенно спокойно отзывался:
- Ау, мой милый.
Дима оказался человеком вполне сносным и в целом не злым. К Валере он относился с ровной доброжелательностью. Аня тоже как-то успокоилась и снова влезла в привычный образ хозяйки, матери и жены.
Так они прожили еще четыре года.
А потом случилось то, что всегда происходит с людьми, которые хотят быть счастливы. Увы, людям свойственно забываться, подставлять жизни мягкое брюхо, валяться у нее в ногах и тихо наслаждаться тем, пускай, извращенным, пускай, порочным покоем, который она время от времени нам дает в качестве передышки.
Над семейными ситуациями, схожими с Валериной, можно подшучивать, иронизировать, но юмор, увы, не спасает. В сущности, от юмора нет почти никакого толку. Можно долго с юмором относиться к явлениям действительности, это порой продолжается многие годы. В иных случаях удается сохранять юмористическую позу чуть ли не до гробовой доски, но, в конце концов, жизнь разбивает вам сердце. Сколько бы ни было отваги, хладнокровия и юмора, хоть всю жизнь развивай в себе эти качества, всегда кончаешь тем, что сердце разбито. А значит, хватит смеяться. В итоге остаются только одиночество, холод и молчание.
Одним утром Дима вышел из дома, чтобы отправиться на работу.
Пересек двор и попал на оживленный даже больше, чем следует, проспект. Деньги у него водились и, поленившись спускаться в метро, Дима решил поймать машину.
Водитель выжил, а Дима нет. Его хоронили на Митинском кладбище в закрытом гробу. На деньги, которые они с Аней методично откладывали для первого совместного отпуска в Турции.
Дарий Петрович после смерти Димы впал в окончательные и бесповоротные сумерки.
Он целыми днями плакал, не ел даже конфет, а примерно через неделю, когда онемевшая от горя Аня внесла в его комнату поднос с завтраком, предложил ей "вместе с выблядком" убираться из его квартиры.
Дарий Петрович решил, что погиб его единственный, страстно любимый сын, единственная на старости лет отрада в жизни, и теперь он считает себя ничем не обязанным жене сына и ее ребенку, нагулянному, как он выразился, еще до брака с Димой, довольно и того, что бедный инвалид терпел их столько лет.
Аня только покачала головой.
Выживший из ума психиатр, однако, на этом не остановился. Он названивал в какие-то благотворительные организации, приглашал работников собеса, от которых требовал организовать комиссию, чтобы та оценила катастрофические условия его содержания.
Приглашенным специалистам Аня молча демонстрировала свидетельство о браке и Валерино свидетельство о рождении - все они рекомендовали поскорее поместить Дария Петровича в интернат.
- А так он и вас с ума сведет, - сказала одна полненькая женщина, чью шею сжимали три золотые цепочки, - что вы себя-то гробите, а? Вон ребенок у вас есть, это - главное. А этот, - женщина махнула рукой в сторону уснувшего в своей коляске психиатра, - ничего он вам хорошего в жизни не принес, и ничего вы ему не должны. Хоть вздохнете под конец спокойно.
- Вы правы, - прошептала Аня.
Месяц потребовался на оформление нужных бумаг, и Дарий Петрович отбыл в психушку, где через год скончался.
Аня на этом, правда, не успокоилась - Валера даже начал подозревать, что у матери тоже не в порядке с головой. Она упорно встречалась с мужчинами и приводила их в дом. Валера запомнил вечно кряхтящего, радикулитного дядю Сережу. За ним следовали два дяди Саши, которые так мало друг от друга отличались, что он мысленно называл их Александр I и Александр II.
Мать устроилась приемщицей в химчистку рядом с домом, проработала там десять лет, вербуя любовников из числа одиноких клиентов, а потом пришел и ее черед сменить место жительства.
В двадцать лет Валера, студент третьего курса факультета журналистики, остался сиротой.
Глава 10
Мир по Рыбенко
Школа выглядела самой обычной школой. Два корпуса, соединенные коридором с большими окнами, три этажа, если смотреть на здание с высоты птичьего полета - напоминает примитивный макет самолета. В таких школах мучилась добрая половина Валериных ровесников: и Даша получала в самолетике двойки, и Рыбенко хихикал на уроках биологии, за что его отправляли в коридор с большими окнами, поливать цветы. Во всех тяготеющих к авиастроению школах соединительный коридор от века превращался учителями биологии в оранжерею. Там на окнах сохли папирусные герани, пылились зеленые языки сансивьер, и мрачно ежилось бледное алоэ, от которого дети норовили отщипнуть кончик.
Другая половина ровесников томилась в менее презентабельных, как правило, имеющих статус районных школах. Эти школы были подревнее, из мелкого красного кирпича, четырехэтажные, квадратные, на некоторых, между третьим и четвертым этажом, белели овальные камеи - Горький, Толстой, безусловно, Ленин. В красных школах не изучали иностранные языки, в них не преподавали машинопись, в классах изнемогали дети алкашей со слабыми в силу образа жизни родителей способностями и отпрыски татарских дворников, которые вообще не понимали, зачем ходить в школу?
Валера с привычной неестественной улыбкой вытянулся для общей фотографии. Руководство партии Любви в лице мнущегося, как будто кто-то злой набросал ему в ботинки канцелярских кнопок Рукава и молодежных лидеров (Валеры с Рыбенко) презентовало спецшколе для слабослышащих детей два компьютера, один мат и десять шершавых волейбольных мячей.
Дети, как им и полагалось, молчали, лишь изредка взмахивая друг дружке пальцами. Пальцы совершали легкие воздушные комбинации, приземляясь на груди, задрапированной в школьную форму. Дети словно бы клевали себя пальцами. Директриса покровительственно и лживо улыбалась Рукаву, который напряженно косил на нее из-под очков. Присутствовали пара журналистов и фотокорреспондент.
- Ну, вот я так считаю, - начала директриса, оправляя джерси, - что вот цивилизация, ну как бы, страны, она определяется отношением к женщине. Вот я раньше так считала. Это многие вообще думают, я уж не помню, я не историк, может, это и французская революция сказала. Но вот сейчас я подумала, что цивилизация определяется отношением общества к тем, которые ничего не производят. Мы не говорим, инвалиды. Просто это люди с ограниченными возможностями.
Директриса вдруг застеснялась и примолкла.
Заговорил Валера:
- Я, вы знаете, - он смотрел в ничего не выражающие, скучные глаза пожилого журналиста, - я приехал сегодня в школу для слабослышащих детей. Честно говоря, ехал с тяжелым сердцем. Всегда больно, когда страдают дети. Но я не увидел здесь, - Валера обвел класс широким отрепетированным жестом, - не увидел здесь ущербных, не побоюсь этого слова, детей. Напротив, живые, смышленые, общительные малыши.
Его перебил Рукав.
- Э-э, был один конгресс ученых, врачей-гинекологов.
Директриса пугливо сощурилась.
- И… э-э… Один человек вышел на трибуну… Он сказал, что они скажут про такого ребенка… Внутриутробно… Там много было отклонений. И… Врачи сказали, что такого ребенка лучше всего убить… Э… А это оказался Бетховен.
- Бетховен! - неожиданно рявкнул Рыбенко.
По завершении официальной части детям раздали по мячу и сфотографировали. Потом наиболее презентабельные дети позировали с Рукавом для партийного сайта.
Наконец, все закончилось.
Рукава на школьном дворе поджидала черная машина. Не дойдя до нее пары шагов, он обернулся на Валеру и Рыбенко, почтительно семенящих сзади.
- Э-э, ребят, давайте объединяйтесь, - сказал Рукав и, очевидно, улыбнулся.
- Молодцы, - добавил он, ныряя в салон.
Молодцы отправились в Макдоналдс.
Рыбенко был сосредоточенно мрачен и даже временно приостановил поток похабщины.
Валера взял двойной чизбургер, биг-мак и кофе.
Они молча ели, роняя на подносы испачканные соусом куски салата и лука.
- Валерьян, - вдруг громко сказал Рыбенко, - ты меня выслушай.
Валера пораженно оторвался от чизбургера.
Рыбенко уставился на него выпуклыми хитроватыми глазами.
- Это я компромат на тебя заказал, - сказал он.
- Ты? - Валера задумчиво провел языком по верхним зубам. - А сейчас ты со мной помирился и просишь прощения?
- Ну, теперь-то у нас все вроде по нормальному, - Рыбенко жадно хлебнул колы, - все серьезно, родственники, можно сказать. Так что, ты меня извини. С кем не бывает, верно, ведь?
- Все это, разумеется, верно, - осторожно начал Валера, - меня интересует только одно. То есть, как я тебя понял, ты возлагаешь на то, что последнее время между нами троими происходит, большие надежды? Можно сказать, связываешь со всем этим маразмом свое будущее?
- Да, еб твою мать! - Рыбенко закатил глаза. - Надо ж в жизни определяться как-то. Сколько можно по блядям скакать? Надо и семью заводить, жить, так сказать, правильно.
- Ну, в общем, да, - Валере стало невыносимо выслушивать матримониальные рассуждения Рыбенко.
- Ты сам писал? - перевел он тему.
- Не, Бабину заказал. Он нарыл, а писала какая-то девка. Я один раз видел, жирная такая, его подружка.
- Да, я знаю ее, - пробормотал Валера.
- Ты понимаешь, Валерьян, - говорил Рыбенко, когда они покинули Макдоналдс и брели по неотличимой от многих других московской улице с пивом, - вот, почему вся эта так называемая семья всегда рушится? Потому что воздуха нет. Так же рехнуться можно - ты, баба твоя стареющая, тупеющая и еще ваши дети. Это, старик, самый настоящий ад. Как бы вы друг друга не любили, старик, пройдет десять лет, да какие там десять, пять лет пройдет, и говорить вам не о чем. Только о детях. Коля коленочку разбил, ой, что делать, йодом помазали? Ой, помазали, а вдруг еще чего с Колей случится? А что на работе? Херня на работе, как всегда. А Катюшка тройку по математике получила, ее учительница достает, ай, какая плохая учительница!
Валера улыбнулся.
Рыбенко продолжал, бурно жестикулируя:
- И некуда деться, некуда. В Америке разрешено держать дома огнестрельное оружие. И эти отцы семейств, с Колями, с Катюшками, с собачкой Тедди, с качелями во дворе - они берут одним утром ружье и всех своих родных и близких размазывают по стенке.
- Ты передергиваешь, - заметил Валера, - здесь дело, скорее всего, в личных экзистенциального характера проблемах, а не в семье.
- Э, нет! - замахал руками Рыбенко.
Он быстро втянул в себя остатки пива из бутылки и двинулся к образовавшемуся на пути ларьку за новой порцией.
- Ты пойми старик, - Рыбенко ловко вскрыл пиво зажигалкой, - никто не будет стреляться из-за того, что этот наш мир - говно. Кроме окончательно сумасшедших. Это же объективность, это все знают, все искусство об этом говорит, да, ё-моё, даже церковь. Но есть, если можно так выразиться, дополнительное условие. Вот, говорят, ты, парень, родился, метафизически ты стоишь по колено в говне, то есть живешь. Но есть, парень, такая штука, любовь называется, она тебе поможет. Ты оглядываешься по сторонам и по говну, черпая говно ботинками, подходишь к какой-нибудь девчонке, которая тоже, естественно, по колено в говне. И у вас начинается любовь. Тоже в говне. В каком-то смысле с любовью даже хуже, чем без любви, она заставляет поверить, что все в этом мире по-настоящему. Если до девчонки ты был в говне только по колено, то с ней, ее ведь надо трахнуть, язычком пощекотать, поспать с ней, с ней ты вываливаешься в говне полностью.
- Очень яркая метафора, - сказал Валера.
Вдруг захотелось никотина.
- У тебя сигарет нет? - спросил он у Рыбенко.
Тот протянул пачку.
- Ты ж не курил.
- Хочется, - туманно ответил Валера, - ну, продолжай, Федор, я слушаю.
- Чего продолжать-то? - Рыбенко грустно отпил пива. - Ну, потрахались, поспали, девчонка уже с пузиком. Говорит, какое же говно этот мир, в котором мы живем, ах, как жалко нашего маленького ребеночка! Вот бы нам с тобой обустроить для него такое тихое местечко, где хотя бы говна поменьше будет. Это и есть любовь, старик. От этого и стреляются. Объективную мерзость можно пережить, потому что в ней твоей прямой вины нет, и ее неистребимая мощь от тебя не зависит. А вот собственное твое создание, когда по прошествии лет ты на него взглянешь, оно и заставит о пуле задуматься. То, что ты сам сделал. Когда вдруг проснешься в вашем с бывшей девчонкой тихом местечке, ножки с кровати спустишь, чтобы в ванную идти, и увидишь, что ты уже не по колено, а по пояс. Это еще хорошо, если по пояс, некоторые под конец жизни, уже по грудь…
- Твоя версия, друг мой, верна, но она контрпродуктивна, - сказал Валера, отбрасывая окурок, - без пускай даже субъективного, мизерного позитива жизнь превращается в мучение, а это неправильно. Какой-то смысл в ней все же есть, как есть моменты счастья…
- Стари-ик! - страдальчески простонал Рыбенко. - Ну, какие моменты счастья? Их попросту нет, они находятся в твоей головенке. И связаны только с двумя вещами: с незаслуженным признанием и расчетливым обманом.
- Я бы еще выпил, - сказал Валера.
- Тут за углом магазин, - Рыбенко поставил пустую пивную бутылку на поребрик.
- Смотри, как получается, - возбужденно говорил он, пока они, словно пришпоренные, неслись в магазин, - человек так устроен, что, чем бы он ни занимался, вознаграждение от жизни за свою деятельность видит в двух вещах - секс и деньги. Особенно наглядно эту идею выражают звезды эстрады. Вчера тебя никто не знал, сегодня ты спел: "ту-ту-ту-ту-ти-ту-ту-ту" - а послезавтра у подъезда тебя караулят свежие телки, и в кармане куча бабла…
- Ну, хорошо, - перебил Валера, - это все понятно, а как быть с творчеством?
- А что с творчеством? - искренне удивился Рыбенко. - Это самый дикий, позорный отстой. Когда тебе за творчество платят, ты нравишься телкам - это круто, а если ты сидишь в шарфике в каких-нибудь продуваемых "Пирогах" с такими же, как ты, уродами, или, еще хуже, в общаге Литинститута, так это лучше сразу повеситься. Это ж самая страшная мука, старик, несовпадение, как эти поют… Ну, телки с Меладзе…
- Да, я понял, - быстро сказал Валера.
- Тут все просто, - не успокаивался Рыбенко, - если ты хочешь денег за то, что ты делаешь, то твое творчество стремится стать рыночным продуктом, должно, во всяком случае, стремится.
- Это и есть расчетливый обман? - спросил Валера.
- Ну, да, - Рыбенко подергал пластиковую дверь магазина, - закрыто, бля. Ну, ладно, тут еще чего-нибудь попадется, пошли, Валерьян.
- Хорошо, - сказал Валера, - а незаслуженно признание?
В отсутствии пива Рыбенко как-то разом поскучнел.
- Я тебе потом расскажу, лады? - предложил он, затравленно озираясь. - О! Вон, ларек!
Через пару дней Рыбенко привез в двух больших сумках свои вещи.
- Ой, как у тебя много вещей! - опасливо поглядывая на сумки, пробормотала Даша.
- Ты чего это? - обиделся Рыбенко.
- Нет, нет, ничего, - залебезила Даша, - просто я даже не знаю, куда их класть.
- Это уже твои заботы, детка, - сказал Валера, стоявший у платяного шкафа со свернутой рулоном "Литературной газетой", - ты же жена.
- А вы, получается, мужья? - развеселилась Даша.
- Получается, что так, - Рыбенко повесил куртку на вешалку и по-хозяйски потопал в кухню.
- Дашун! Жратва есть? - крикнул он оттуда.
Даша, недоумевая, но явно довольная, глянула на Валеру и побежала угощать Рыбенко.
Владимира Ивановича решили в тонкости семейной жизни не посвящать. Тем более что скрываться от него можно было при желании десятилетиями. Он не заходил в гости, а если звонил, то Даше не мобильник.
- Рано или поздно все равно все узнают, - сказала Даша за ужином.
- Чего узнают? - С набитым картошкой ртом спросил Рыбенко.
- Что мы ведем аморальный образ жизни и что мы развращенные, падшие люди, - пояснила Даша, отпивая ананасовый сок.
Рыбенко хмыкнул и внимательно посмотрел на Дашу.
- Знаешь, детка, - сказал он, проглотив картошку, - ты неплохая в принципе детка, но у тебя есть одна проблема.
- Какая же? - Даша с фальшивым испугом округлила глаза.
- А такая, - ответил Рыбенко, - ты слишком, просто до макушки набита социальными представлениями о морали, но при этом изо всех сил надеешься прожить аморально. Ты кайфуешь не от той, грубо говоря, ситуации, что у тебя целых два классных ебаря, а оттого, что кто-нибудь, какие-нибудь радикулитные друзья твоего папы, какие-нибудь задастые соседки об этом узнают. Ты многого себя лишаешь, детка.
Даша размеренно похлопала в ладоши.
- Какая удача! - воскликнула она. - Впервые в жизни я вижу человека, который родился, живет уже тридцать лет, шастает на свою гребаную работку, рабствует перед начальством и совершенно неподвластен общественной морали! За это надо выпить!
- Я, по крайней мере, с этим борюсь, - невозмутимо ответил Рыбенко, - а ты делаешь из этого ничтожного, не стоящего вообще никакого внимания дерьма целый культ.
Валера жестом попросил у Даши сигарету.
- Как интересно получается, - она зло швырнула ему пачку, - если ты такой крутой и аморальный, то почему же полгода бегал ко мне тайком, Федечка? Почему не действовал открыто, сразу моему мужу не признался?
Рыбенко закрыл лицо руками.
- Я разве не права? - Даша скандально уставилась на Валеру. - Нет, скажи, я не права?
- Наверное, права, - осторожно предположил Валера.
- Ну, и чего он тут тогда из себя строит? Что он меня оскорбляет?!
- Никто тебя не оскорбляет, - сказал Рыбенко.
- Да пошли вы оба к..! - Даша не стала уточнять, куда Валере совместно с Рыбенко надлежит отправиться.
Выскочила из-за стола и убежала в спальню.
- Вот и началось, - Рыбенко закурил.
- Ну, это жизнь, - неоригинально ответил Валера.
После ужина Рыбенко рискнул отправиться в магазин под домом за коньяком и лаймами.
Долго обсуждали предстоящую прессуху, на которой собирались всех поразить невероятной новостью об объединении в рамках молодежной организации партии Любви.
- Банкетик бы надо, - вздыхал Рыбенко.