- После того как эти трое погибли и он стал хозяином в доме, дом он вымел подчистую, - сказал старый Таруотер. - Всю мебель оттуда повыкинул, кроме разве что пары стульев и стола, да еще оставил пару коек и колыбель, которую он сам же для тебя и купил. Снял все картины, все занавески, ковры все убрал. Даже одежду матери, сестры и этого недоумка всю сжег, чтобы ничего от них не осталось. И остались только книжки и бумажки, которые он за жизнь свою насобирал. Кругом одна бумага, - сказал старик. - Заходишь в комнату, как в птичье гнездо попал. Я пришел через несколько дней после аварии, и он мне обрадовался. У него аж глаза загорелись. Он был рад меня видеть. "Вот те на, - говорит он мне, - только я успел вымести и вычистить дом, и на тебе, явились семь чертей в одной шкуре". - И старик радостно хлопал себя по колену.
- Как-то не очень мне верится…
- Прямо он этого, конечно, не сказал, - говорил дед, - по ведь я же не идиот.
- Раз он не сказал, значит, ничего ты не можешь знать наверняка.
- Я в этом уверен так же, как и в том, что это вот,- он поднимал руку и растопыривал короткие толстые пальцы прямо перед лицом у Таруотера, - моя рука, а не твоя.
Было в этом жесте что-то такое, от чего у мальчика всякий раз пропадало желание вредничать.
- Ладно, давай дальше, - говорил он. - Если так и будешь топтаться на месте, никогда и не доберешься до его богохульства.
- Он был рад меня видеть, - продолжал дед. - Открывает он, значит, дверь, а дом у него за спиной весь забит макулатурой, а тут я стою. Еще бы ему не радоваться. У него все на лице было написано.
- А что он сказал? - спрашивал Таруотер.
- Он посмотрел на мою котомку, - сказал старик, - и сказал: "Дядя, вы у меня жить не сможете. Я прекрасно знаю, что вам нужно, но этого ребенка я воспитаю по-своему".
При этих словах учителя по жилам у Таруотера всякий раз пробегала острая, едва ли не чувственная волна радости.
- Тебе, может, и показалось, что он был рад твоему приходу, - говорил он, - а мне так кажется, что с точностью до наоборот.
- Да ему от роду было двадцать четыре года, - сказал старик. - У него еще все мысли были на лбу написаны. Это был все тот же семилетний мальчуган, которого я увел с собой, разве что очки теперь были в черной оправе и не падали все время, потому что нос подрос. Глаза стали меньше, потому что лицо выросло, но все равно это было одно и то же лицо. Сразу было видно, о чем он думает. Это уже потом, когда я тебя выкрал, а он пришел за тобой, лицо у него закостенело. Стало как каменное, как тюремный фасад, но это потом, а тогда, в тот момент, все было ясно как божий день, и я сразу понял, что нужен ему. А иначе зачем бы он пришел в Паудерхед рассказать, что они все померли? Я тебя спрашиваю! Мог ведь просто оставить меня в покое, и все дела.
Ответа мальчик не находил.
- В любом случае, - говорил старик, - по делам его видно, что я ему был нужен: ведь принять-то он меня к себе принял. Смотрит он, значит, на мой узел, а я ему и говорю: Прими, говорю, меня из милости, а он в ответ: Простите, мол, дядя. Если я вас пущу, вы еще одному ребенку жизнь поломаете. Так что нельзя вам у меня оставаться. Этот ребенок будет жить в реальном мире. Он будет знать, чего сможет добиться сам. И спасителем для самого себя он станет сам. Он будет свободным человеком! - Тут старик поворачивал голову и сплевывал. - Свободным человеком! - повторял он. - Он весь был напичкан такими вот словечками. И тогда я ему сказал. Сказал ему то, что заставило его передумать.
На этом месте мальчик всегда вздыхал. Это был у старика коронный номер. Он тогда сказал учителю: Я не жить к тебе пришел. Я пришел умирать!
- Поглядел бы ты тогда на его лицо, - говорил он. - Его вдруг словно подменили. Плевать он хотел, что этих троих не стало; но когда он понял, что я могу умереть, он в первый раз почувствовал, что может лишиться кого-то очень близкого. И встал как вкопанный в дверях и смотрит на меня.
Однажды, один-единственный раз, старик наклонился вперед и выдал Таруотеру тайну, которую держал при себе все эти годы:
- Он любил меня, как родного отца, и стыдился этого! Мальчика это не особенно тронуло.
- Ага, - сказал он, - а ты ему наврал в глаза. Умирать-то ты и не собирался.
- Мне было шестьдесят девять лет, - сказал дед. - Я мог умереть на следующий день. А мог и не умереть. Не дано человеку знать час смерти своей. Жизнь-то я, почитай, уже прожил. Так что это была не ложь, это было такое предположение. Я ему сказал: Может, проживу еще два месяца, а может - два дня. И одежа на мне была вся новая - специально купил, чтоб меня в ней похоронили.
- Уж не эта ли? - возмущенно спросил Таруотер, ткнув пальцем в прореху на дедовом колене. - Не та ли самая одежа?
- Я ему сказал: Может, два месяца еще протяну, а может, и два дня, - сказал дед.
А может, лет десять или двадцать, подумал Таруотер.
- Да, - сказал старик, - это его потрясло.
Может, это его и потрясло, подумал мальчик, только не очень-то он по этому поводу горевал. Учитель просто сказал: "Значит, дядя, я должен вас похоронить? Ладно, похороню. С удовольствием. По полной программе". Но старик настаивал, что слова - это одно, а выражение лица и поступки - совсем другое.
Таруотера дед успел окрестить, не пробыв в доме племянника и десяти минут. Они вошли в комнату, в которой стояла Таруотерова кроватка, и как только старик взглянул на него - спящего младенца со сморщенным серым личиком, - он услышал глас Господень, и молвил глас сей: "ВОТ ПРОРОК, ЧТО ПРОДОЛЖИТ ДЕЛО ТВОЕ. ОКРЕСТИ ЕГО".
Этот? спросил старик. Этот сморщенный серолицый… И не успел он подивиться, как же можно окрестить дитя, когда племянник под боком, как Господь уже послал продавца газет, который постучал в дверь, и учитель пошел открывать.
Когда через несколько минут он вернулся, дед уже держал Таруотера на одной руке, а второй лил на него воду из бутылочки, которую нашел на столике рядом с кроваткой. Соску он с нее снял и сунул в карман. Он как раз произносил последние положенные слова, когда учитель вошел в комнату; тут он поднял глаза, увидел, какое у племянника лицо, и покатился со смеху. Стоит в дверях, как мешком пришибленный, рассказывал старик. Даже не разозлился поначалу-то, а как будто его пыльным мешком оглоушили.
Старый Тару отер сказал ему: "Заново родился сей младенец, и ты уже ничего не можешь с этим поделать". И тут он увидел, как в племяннике вскипает гнев и как тот старается не выпустить его наружу.
"Ты отстал от жизни, дядя, - сказал племянник. - Теперь меня этим не проймешь. Ни вот столечки. Смех один, да и только".
И он засмеялся, коротко и отрывисто, но, по словам старика, лицо у него при этом пошло пятнами.
"Теперь все это без толку, - сказал он. - Если бы ты со мной все это провернул, когда мне было семь дней, а не семь лет, может, и не поломал бы мне жизнь".
"Если кто тебе ее и поломал,- сказал старик,- то не я".
"А то кто же, - сказал племянник и пошел на деда через всю комнату, красный как рак. - Ты же слепой, а потому и не видишь, что ты со мной сделал. Дети - народ беззащитный. Доверие - вот их проклятие. Ты выбил у меня почву из-под ног, и я не обрел ее вновь, покуда сам не разобрался, что к чему. Ты заразил меня своими идиотскими надеждами, своей дурацкой жестокостью. Я же до сих пор бываю иногда сам не свой, до сих…" - и замолчал. Не смог признаться в том, что старику и без него было известно. "Со мной все в порядке, - сказал он. - Этот твой клубок я распутал. Чистым усилием воли. Размотал - и сам распрямился".
- Вот видишь, - говорил старик, - он сам признался, что семя по-прежнему в нем.
Старый Таруотер положил младенца обратно в кроватку, но племянник взял его на руки, и странная такая улыбка на лице, говорил старик, как будто перекорежило его. "Одно крещение хорошо, а два лучше",- сказал он, перевернул Таруотера и стал лить оставшуюся в бутылочке воду ему на жопку, и заново читать крестильную молитву. Старый Таруотер стоял и смотрел на него, ошарашенный подобным богохульством. "Теперь Иисус войдет в него хочешь с той стороны, а хочешь - с этой", - сказал племянник.
Старик проревел:
"Никогда еще богохульством не удавалось изменить воли Божьей!"
"Вот и моей воли Господь тоже изменить не в силах", - спокойно сказал племянник и положил ребенка назад в кроватку.
- А я что сделал? - спрашивал Таруотер.
- Ничего ты не сделал,- отвечал старик, как будто собственные дела и поступки мальчика вовсе не имели никакого значения.
- Но ведь пророк-то все-таки я, - угрюмо говорил мальчик.
- Ты тогда еще вообще ничего не соображал, - отвечал дед.
- А вот и соображал, - возражал мальчик. - Я лежал там и думал.
Старик на эти его слова не обращал никакого внимания и продолжал рассказывать дальше. Поначалу он думал, что, живя с учителем под одной крышей, ему снова удастся убедить его в том, в чем он уже один раз убедил его, когда похитил в детстве, и эта надежда жила в нем до той поры, пока учитель не показал ему статью в журнале. Тогда до старика наконец дошло, что учителя уже не исправишь. Он ничего не смог сделать ни с матерью учителя, ни с самим учителем, и теперь оставалось только одно: попытаться спасти Таруотера, не допустить, чтобы его воспитал этот дурак. И в этом он преуспел вполне.
Что-то подсказывало мальчику, что учитель мог бы приложить побольше усилий, чтобы вернуть его. Он, конечно, пришел, и получил пулю в ногу, и чуть без уха не остался, но если бы он подумал хорошенько, этого можно было бы избежать, а заодно и забрать ребенка.
- А почему он не натравил на тебя каких-нибудь законников, которые помогли бы ему забрать меня отсюда? - спрашивал мальчик.
- Хочешь знать почему? - говорил старик. - Так я скажу тебе почему. Все скажу, как на духу. Потому что посчитал, что с тобой будет слишком много хлопот. Он ведь только мозгами шевелить горазд. А шевелить мозгами и пацаненку штаны мокрые менять - это не одно и то же.
Мальчик думал: вот если бы учитель не написал ту статью про деда, жили бы мы сейчас в городе, все втроем.
Поначалу, прочитав статью в журнале для учителей, старик не понял, о ком это пишет племянник, кто такой этот тип, который настоящее ископаемое. Он засел читать статью, раздуваясь от гордости, что его племянник добился такого успеха и его сочинение напечатали в журнале. Учитель небрежно протянул номер дяде и сказал, что вот, мол, может, имеет смысл бросить взгляд, и старик тут же сел за кухонный стол и взялся читать. Потом он вспоминал, что учитель все время маячил в дверном проеме, чтобы посмотреть, какое впечатление все это произведет на старика.
Где-то на середине статьи старому Таруотеру стало казаться, что читает он о человеке, с которым встречался когда-то давным-давно или, может, просто видел его во сне - до того знакомым казался ему этот человек. "Причиной его фиксации на богоизбранности является чувство неуверенности в себе. Испытывая потребность в призвании, он призвал себя сам", - прочел он. А учитель все ходил и ходил мимо двери, потом наконец зашел в кухню и тихо сел напротив старика за тот же маленький белый металлический стол. Когда дед поднял голову, он улыбнулся в ответ. Улыбка была едва заметной, такой, что к любому случаю подойдет. По этой его улыбке старик и догадался, о ком написана статья.
Целую минуту он не мог пошевелиться. Он чувствовал, что связан по рукам и ногам внутри учительской головы,
и что место это такое же пустое и чистое, как палата в психушке, и как он съеживается, усыхает, чтобы вместиться в эту пустоту. Глаза у него судорожно метались из стороны в сторону, как будто на него снова надели смирительную рубашку. Иона, Иезекииль, Даниил - на какой-то момент он почувствовал себя всеми тремя пророками одновременно, он был и проглочен, и пленен, и брошен в яму.
Племянник, все еще улыбаясь, протянул руку через стол и положил ее деду на запястье. Ему было жаль старика.
"Вам бы, дядя, следовало заново родиться,- сказал он.- Своею же собственной волей, и вернуться в реальный мир, где нет для человека другого спасителя, кроме него самого".
Язык лежал у старика во рту, словно камень, но сердце стало набухать у него в груди. Кровь пророка взыграла в нем и вышла из берегов, взыскуя чуда, взыскуя освобождения, хотя выражение на лице осталось прежним: пустота и обида. Племянник положил руку на огромный кулак старика, поднялся и вышел из кухни, сияя победной улыбкой.
На следующее утро, когда учитель с бутылочкой в руках подошел к кроватке, чтобы накормить младенца, вместо ребенка он нашел там синий журнал, на задней обложке которого старик нацарапал свое послание: ПРОРОК, КОТОРОГО Я ВОСПИТАЮ ИЗ ЭТОГО МЛАДЕНЦА, ПРАВДОЙ ВЫЖЖЕТ ТЕБЕ ГЛАЗА.
- Я всегда был человеком дела, - говорил старик, - а он нет. Он никогда и ни на что не мог решиться. Все только в голову себе: затолкает и перемелет в прах. А я дело делал. Я дело делал, и поэтому ты сидишь здесь, свободный человек, и ты богат, потому что ведаешь Истину, и свободен в Господе нашем Иисусе Христе.
Мальчик раздраженно поводил плечами, как будто для того, чтобы поудобнее устроить на спине бремя Истины, тяжелое и неудобное, как крест.
- Он пришел сюда и словил пулю, потому что хотел забрать меня, - упрямо говорил он.
- Если бы он и правда этого хотел, он бы своего добился, - говорил старик. - Натравил бы на меня полицию или отправил обратно в дурдом. Да он все что хочешь мог сделать, но вместо этого связался с этой бабой из соцзащиты. Она-то его и уговорила родить своего и оставить тебя
в покое, а его уговорить оказалось - просто делать нечего. А своего, - и старик снова впадал в раздумья об учителевом чаде, - Господь послал ему такого, которого испортить невозможно. - Старик хватал мальчика за плечо и яростно сжимал его. - И если мне не приведется его окрестить, это сделаешь ты, - говорил он. - Тебе, малец, я велю исполнить долг сей.
Ничто так не раздражало мальчика, как эти слова.
- Мной Господь повелевает, а не ты,- огрызался он и пытался выдрать плечо из стариковых пальцев.
- Господь себя ждать не заставит,- говорил старик и сжимал ему плечо еще сильнее прежнего.
- Но этот-то небось тоже ссался, и учитель штаны ему менял, - бормотал Таруотер.
- Это за него делала баба из соцзащиты,- говорил дед.- Для чего-то же она должна была пригодиться, только вот спорим, ее уже там нет. Берника Пресвитер! - выкрикивал он так, как будто не мог себе представить имени более идиотского, чем это.- Берника Пресвитер!
У мальчика хватило мозгов, чтобы понять, что учитель его предал, и поэтому он не собирался идти к нему, пока не рассветет и не станет видно, что у тебя перед глазами, а что за спиной.
- Пока темно, я туда не пойду, - внезапно сказал он Миксу. - Можете там не останавливаться - я все равно не выйду.
Микс небрежно облокотился на дверцу машины, одним глазом поглядывая на дорогу, а другим - на Таруотера.
- Послушай, сынок, - сказал он. - Священника из себя строить я не собираюсь. Не собираюсь учить тебя, что врать нехорошо. Не буду требовать от тебя чего-то невозможного. Я скажу тебе одно: не ври, если в этом нет необходимости. Иначе, когда она появится, тебе никто не поверит. Мне врать совсем не обязательно. Я прекрасно знаю, что ты сделал.
Луч света ворвался в машину, Микс повернулся и увидел рядом бледное лицо с широко раскрытыми глазами цвета сажи.
- Откуда вы знаете? - спросил мальчик. Микс довольно улыбнулся.
- Потому что я в свое время поступил точно так же, - сказал он.
Таруотер схватил торговца за рукав куртки и дернул на себя.
- На Страшном суде, - сказал он, - мы с вами восстанем и скажем, что мы сделали!
- Ты думаешь? - Микс снова взглянул на мальчика, подняв бровь под тем же самым углом, под которым носил шляпу. Потом спросил: - Ты, парень, по какой части намерен дальше идти?
- Части чего?
- Чем займешься? Какой работой?
- Я все могу, вот только в машинах совсем не разбираюсь, - сказал Таруотер и снова откинулся на сиденье. - Дед меня всему научил, вот только первым делом нужно будет проверить, что из этого правда.
Они углубились в неряшливые городские окраины, с покосившимися деревянными домишками, на которых кое-где случайный тусклый фонарь высвечивал поблекшую вывеску с рекламой какого-нибудь целебного снадобья.
- А по какой части был твой дед? - спросил Микс.
- Он был пророк, - сказал мальчик.
- Да иди ты? - вскинулся Микс, и плечи у него пару раз дернулись, как будто пытались прыгнуть выше головы. - И кому он возвещал свои пророчества?
- Мне, - сказал Таруотер. - Больше его никто не слушал, а мне все равно слушать больше было некого. Он выкрал меня как раз вот у этого дяди, который теперь у меня единственный на всем свете родственник, чтобы спасти от погибели духовной.
- Этакий слушатель поневоле, - сказал Микс. - А теперь ты, значит, едешь в город, чтобы найти эту самую свою духовную погибель вместе со всеми нами, грешными?
Мальчик немного помолчал. Потом сказал осторожно:
- Я не говорил, чем собираюсь заняться.
- Ты вроде как не слишком уверен в том, о чем тебе рассказывал этот твой дед? - спросил Микс. - Что, думаешь, он тебе лапшу на уши вешал?
Таруотер отвернулся и посмотрел в окно, на хрупкие очертания домов. Локти он плотно прижал к бокам, как будто ему было холодно.
- Это я выясню, - сказал он.
- А пока-то что? - спросил Микс.
По обе стороны от них разворачивался темный город, а где-то впереди, у самого горизонта, маячил тускло светящийся круг.
- Подожду, а там посмотрим, что со мной сделается, - сказал мальчик через секунду.
- А если ничего с тобой не сделается? - спросил Микс. Светящийся круг стал огромным, они резко свернули и остановились в самом его центре. Мальчик увидел зияющую бетонную пасть, перед ней две красные бензоколонки, а сзади маленькое стеклянное конторское помещение.
- Ну, так как же, если вдруг ничего такого с тобой не сделается? - повторил Микс.
Мальчик мрачно посмотрел на него и вспомнил, как тихо стало после того, как умер дед.
- Ну? - сказал Микс.
- Тогда я сам что-нибудь сделаю, - ответил мальчик. - Дело делать - это я могу.
- Молоток, - сказал Микс. Он открыл дверь и поставил ногу на землю, но глаз с попутчика не сводил. Потом он сказал: - Подожди-ка минутку. Я девчонке своей позвоню.
Рядом с передней застекленной стеной конторы на стуле спал человек; Микс не стал его будить и вошел внутрь. С минуту Таруотер, вытянув шею, следил за ним из окна. Потом он вылез и подошел к стеклянной двери, чтобы посмотреть, как Микс управляется с аппаратом. Аппарат был маленький и черный и стоял посреди заваленного всяким хламом стола, на который Микс уселся так, как будто стол был его собственный. Рядом с конторой лежали автомобильные шины, пахло бетоном и резиной. Микс разъединил аппарат на две части, одну поднес к голове, а по другой стал водить пальцем: кругами. Потом он просто сидел и ждал, покачивая ногой, а возле уха у него гудела трубка. Через минуту уголки рта у него разъехались в кислой целлулоидной улыбке, и он, переведя дыхание, сказал:
- Лапочка моя, как живем-поживаем? - И Таруотер, стоя в дверях, услышал в ответ настоящий женский голос, который звучал как с того света:
- Милый, это правда ты?