А между тем "Инвеко" атакует беспорядочно, навалом и забивает - глупо (Разбегаев), после рикошета. Хирурги отвечают редкостным, почти акробатическим этюдом в исполнении Мартына, который, отлепившись от Сергея, спиной к воротам принимает мяч, в касание подбрасывает кверху и с лету, с разворота бьет, не угодив совсем немного в дальний верхний угол, а если бы попал, то вышел бы шедевр.
Нет, Сухожилов все-таки его достанет. На третий раз он вовремя сдвигает, схлопывает "створки" и жестко, беспощадно, "в кость" выбрасывает ногу, когда Мартын, подхватывая мяч, уходит на замахе вправо, и вот впервые Сухожилов на коне, а ясное чело спартаковского выкормыша туманит - нет, не изумление пока, но легкая досада. И Сухожилов начинает наступать ему на пятки, клещом вцепляется, на мяч, как учат, неотрывно смотрит, который у Мартына, как у Копперфилда, движется, и не один уже из этих виртуозных переступов хирургу пользы не приносит, и успевает Сухожилов выставлять, выбрасывать длинную ногу. И капитан уже на технику не полагается, в бойцовском помутнении уже толкается и локти выставляет, и Сухожилов, тоже распалившись до каления, нещадно лупит "эдельвейсовца" по неприкрытым голеням и по своим, таким же неприкрытым, получает. Пошли на принцип. И голевая засуха на поле, лишь то и происходит, что эти двое меж собой без устали и спуска рубятся.
- Слышь ты, хорош, мож, по ногам? - хирург к Сергею обращает искаженное от гнева и совершенно мокрое лицо. И Сухожилова глухое торжество охватывает при виде этой ярости Мартыновой, которая есть внешнее всего лишь выражение беспомощности. При виде этого вот гнева напоказ, который свойственен любому игроку мартыновского склада, когда его такого, тонкого и умного, вот так, всеми способами останавливать начинают. Судья свистит, меж ними вырастая, разводит и увещевает, Но им уже как будто места мало двоим на поле. И вот идет на капитана "Эдельвейса" длинная, по воздуху диагональ, и тот уже на грудь мяч изготовился принять, но Сухожилов вырастает перед ним и, ногу вознеся, едва носком не задевает нижнюю мартыновскую челюсть. Снимает мяч.
- Еще раз так прямой пойдешь, и я тебе ее сломаю, - в осатанении ему Мартын бросает. - Нечаянно.
Ни слова Сухожилов, лишь против воли на лице улыбка расплывается. "Три - два" уже, Якут забил, и вот уже черед Сергея наступает; он принимает мяч на левом фланге, и плотью греза одевается: вот как нужно действовать на поле в идеале, без лишнего единого движения, и Сухожилов, повернувшись вокруг оси, пригладив мяч поочередно обеими подошвами, от вечного противника, как от стоячего, уходит, на всех парах летит по флангу и резкую диагональ на штангу дальнюю незряче выдает, скорее там почувствовав, чем разглядев Якута-Байтукалова. Сравняли. И ясно всем, что перелом в игре - не то хирурги несколько расхолодились, уверовав в победу, не то "инвековцы" в себе открыли тот ресурс, о котором не ведали сами. И Сухожилов, расковавшись, напряжение сбросив, вдруг начинает выдавать, чего никто не ждал. Вот, обыгравшись с Разбегаевым, на рандеву с голкипером выходит с острого угла; Мартын пытается достать, настигнуть, но больно гандикап велик - не успевает.
- Всаживай, всаживай! - свои, сходя с ума, на Сухожилова кричат. Но ждет чего-то он и хочет кое-что попробовать, и вышел, сокращая угол, "эдельвейсовский" вратарь, готовый упасть за мячом как подкошенный. И Сухожилов ноги скрещивает, одну вперед выбрасывая, другой тычком неуловимым в дальний угол посылая мяч. И все, в мертвой точке вратарь, не увидел. И рукоплещут все такому эксклюзиву - свои, чужие равно, в восторге одинаковом. Мартын и тот, неподалеку оказавшись, одной лишь левой стороной лица изображает криво нечто одобрительное.
И Сухожилов, вдохновленный шумно-одобрительными возгласами, на острие атаки самовольно перешел, задвигался, как метеор, но вдруг почувствовал - сдыхает. Пятнадцать лет курения, чрезмерных возлияний и нездорового питания так просто не проходят. В печенке будто завращали кривой иглой; дышал он с хрипом, с присвистом, и крепкая, острая влага токсичных испарений нещадно ела Сухожилову глаза. И соляным столпом застыл он на мгновение, позволил беспрепятственно пройти Мартыну, не оборвав его витиеватого прохода к "инвековским" воротам, и будто желтая комета сверкнула и вонзилась в верхнюю девятку - на заглядение, на зависть. Ну, нет, с него живого Сухожилов в этот день не слезет. Бодаться хватит: он, Сухожилов, - у чужих ворот, хирург пусть тоже счастья ищет. Кто больше наколотит. И оба заставляли себя работать на предельных оборотах и, доставая безнадежный перевод, с трех метров мяч вколачивали в просвет между размытой штангой и гигантскими руками вратаря. За лицевую вылетали оба, врезаясь страшно в бортик по инерции. Пять-пять, шесть-шесть, потом опять хирурги повели, и до конца игры уже минута оставалась, и севший на скамейку запасных давно, Шервинский приплясывал на бровке, как Ленин на броневике, и призывал свою команду к решающему штурму. И длинные навесы в гущу игроков пошли, и наградили Сухожилова, на голову ему снаряд пошел - удача редкостная - и прыгнул, головой размашисто кивнул, в девятку мяч переправляя. Красиво вышло. И тут же побежали к Сухожилову свои с Шервинским во главе, с какими-то преувеличенно безумными и неестественно ликующими лицами, и стали тискать и тетешкать его, героя дня, спасителя команды. И все, ничья, судья свисток финальный дал, и все друг с другом обниматься, ручкаться опять идут с ударом крепкого плеча в плечо. "Спасибо за игру".
- Нормально вы сегодня. Мы не ожидали.
- Последний - вообще красавец, гвоздь. И, главное, он как-то сверху вниз пошел.
Опять они с Мартыном рядом - глаза в глаза. Остыли оба, и взаимное теперь во взглядах уважение, как будто взвесили они друг друга, приценились и осознали, что во всем равны, что к одному как будто виду они принадлежат, к одной породе.
- Ты это… извини, - радушно Сухожилов выдохнул. - Нашло, перехлестнуло. Не сильно я тебя?
- Да нет, да разве это сильно? Ты тоже, в общем, извини.
- Заделся я. А кто бы не заделся, когда вот так, как ты меня?
- А, это, - Мартын улыбнулся той прежней, нахальной улыбкой, не совладал с собой, не в силах на мгновение был издевки, превосходства скрыть. - Очко. Ну ты так подставлялся - невозможно не воспользоваться. Огрехи в технике - работать надо, шлифовать.
И в раздевалке все они уже. Все голые, все равные. Кто в душевую сразу, кто на лавках развалился без сил.
- Ребят, а вы пластикой в каких областях?
- Во всех - какая именно интересует?
- Жену решил на тюнинг, что ли? Давай! Отрежем лишнее со скидкой. Любой размер поставим, и разницы на ощупь никакой, как натуральные.
- И что у вас - вал?
- Конечно, вал - народ свихнулся.
- Ну да, по вашим тачкам судя, дело у вас идет.
- А если, в смысле, член?
- Что, комплексуешь? Вроде незаметно. - И гогот поднимается всеобщий. - Да нет, не тот немного профиль. Но если что, могу наводку дать.
- И что - и мужики приходят? На подтяжку?
- Есть и такие.
- А вот что интересно: а своей любимой не хочется порой чего-нибудь подправить? Ну как-то ты, наверное, иначе смотришь, взгляд другой?
- Как Микеланджело, отсечь все лишнее? - усмехнулся Сухожилов.
- Моя не нуждается, - ответил Мартын.
- И так есть за что подержаться? - Разбегаев показал невидимые впечатляющие буфера.
- Ты зря показываешь - не в этом дело. - Мартын вдруг сделался серьезен. - За что держаться - не вопрос вообще. В желании касаться дело. Максимальным количеством точек. И видеть свет.
- Какой еще свет?
- Слушай, я врач - не этот самый, не поэт. Я кое-что могу в своей профессии… Нос, уши, скулы, подбородок, рот. Число привлекательных точек увеличить могу - которых хочется касаться. Но это объективно, понимаешь? На уровне первой сигнальной системы. Чем шире бедра, уже талия, тем самка привлекательнее. Сигнал всего лишь, что она способна выносить здоровое и сильное потомство. Но есть субъективное желание касаться и до конца никем не объясненное.
- Огонь, мерцающий в сосуде? - усмехнулся Сухожилов, когда они с Мартыном встали в соседние кабины душевые.
- Не совсем. Твой Заболоцкий о внешнем и внутреннем: вот мерцание анимы, вот гармонический контур тела. Ну у него, во всяком случае, неброская и рябенькая красивей всех выходит, если я ничего не путаю. А для меня вот нет ни внешнего, ни внутреннего. Разделения этого нет. Вот греки, они не членили - у них красота была целым, одним. Душа дышала в форме, свет - неотделим от плоти.
Да, впрочем, я и не об этом - о другом. Я о том, что есть твоя и есть все остальные. И никакой такой особенной загадочной души. Ты просто видишь целое - не губы, нос, глаза и все такое прочее, а целое, и понимаешь - вот она, родная. Родное в совершенстве не нуждается, родней тебе уже никто не будет, поэтому и совершеннее не будет тоже. Какое тут вмешательство, к чему? Если хочется вмешаться, там подрезать, здесь подправить - значит, не родная.
- Идеализм. Платон. Учение об андрогинах.
- Я как-то, знаешь, больше не по книжкам - на ощупь рук и языка. Ну ладно, дружище, давай. Сразимся еще. И домик больше так не оставляй: приду - проверю.
- Иди ты! - огрызнулся Сухожилов. - Еще и родную нашел - молодец! - пробормотал через минуту, в одиночестве оставшись.
5. Списки. Неопознанные
Квартира, новая, по-современному пустая, женщину ждала, хозяйку. (Хозяин внутренние стены убирал-ломал, пространство раздвигая, распахивая, словно поле, под будущую жизнь, готовясь так любить, чтоб уничтожить всякую отдельность друг от друга и обучиться смотреть общий сон на двоих.) Не дождалась - не ступит на порог хозяйка. Гнетущим чувством веяло от стен свежеокрашенных, горячих, желтых, сочных, - как будто от стылых осенних полей, от холодной земли, уже не могущей рожать, плодоносить. Оттого и жутковато было, что сделано все было грамотно, добротно, интересно. По требованиям моды, по журналам, в которых навороченная, сверкающая хромировкой кухня - центр дома. Все правильно: вокруг чего еще всему вращаться в истинном домашнем космосе, как не вокруг боготворимого и дышащего ровным материнским жаром очага?
Сияли холодно и равнодушно нержавеющая сталь, огнеупорное стекло плиты, нетронутые плоскости шкафов, столешниц, хлебопечек, холодильных камер, никчемные объемы кофеварочных, посудомоечных машин - картинка с выставки, стерильное пространство экспозиции в салоне, в которое покамест не вдохнули жизни и некому вдохнуть теперь. Предметы мягкой мебели вокруг, накрытые как будто старой парниковой пленкой, казались вековыми горами в складчатых панцирях мутного, запыленного льда. Найди они вот эту кухню на Дуне, и то бы не ударила им по глазам холодным светом такого беспощадного, кристального абсурда. Их было двое здесь: один - уже вдовец, хозяин обезжизненной квартиры, второй - и вовсе полунеизвестно-что, не муж, не любовник, не брат, седьмая вода на эфемерном киселе, рекордсмен непричастности. Впрочем, только вошли, и квартира наполнилась светом и звуком, как будто сразу прорубили все окна в мир, какие только есть у современника. Шкворчала сковородка на плите; два плоских телевизора плевались раскаленным жиром новостей; гудел, покряхтывал стационарный исполнительный компьютер, светился серебристый ноутбук, по проводам и в воздухе туда-сюда сновали килобайты новостей, и пили Сухожилов и Подвигин эти новости, как воду, не в силах оторваться, любое указание неясное, обмолвку, отзвук из всех источников ловили.
- Ты зря себя, на самом деле, укоряешь, ведь неизвестно - может быть, на самом деле так оно и было лучше. - Подвигин сковородку с варочной поверхности снимает и к Сухожилову пододвигает. - А как там было от огня еще укрыться?
- Это я каким, не знаю, надо быть… ну, мозгом каким, чтобы этого не понимать. Сам в окно, а ее, значит, в ванную. Не вылезай - сиди и задыхайся. Дым-то, дым. Минуты хватит.
- Ты пожри давай, отлепись от экрана. Сколько больниц?
- Двенадцать по списку. Двадцать первая самая близкая, надо думать, туда всех тяжелых.
- А в Склиф?
- Ну и в Склиф. Первым делом туда, в двадцать первую. Вот смотри, сообщается, что в одиннадцать будут все списки.
- Что в сети?
- Ноль в сети. Сорок восемь человек - пофамильно. Все.
- Будь готов, с опознанием - каша. Процентов пятьдесят, я думаю, до сих пор - безымянные. А то и все семьдесят - времени мало прошло. Ну а как? Без сознания все. Нет, хотелось бы, конечно, чтоб отделалась легким испугом, чтоб я здесь, закричала, забирайте меня невредимую. Только что-то непохоже, если честно. Дала бы знать, наверное. Из родных-то кто?
- Без понятия.
- Муж?
- Это да, что-нибудь в этом роде.
- И про это вы с ней не успели?
- Где там?
- Может, дома уже? Ну а все-таки? Телефоны, адрес?
- Глухо. Телефоны оборвал.
- Так. Разделимся? Я домой, а ты - в больничку?
- Дело, в принципе. Адрес держи.
- Фотографию бы. Не имеешь? На будущее.
- Вот, нарыл.
- Да, глаза - есть от чего поехать крыше. Жри давай. А то это… осунешься… Ну и чего, чего ты? - захохотал Подвигин, пересев за ноутбук. - Вот смотри, про тебя читаю: "чудом удалось спастись престарелому дипломату с острова Тайвань. Обнаружили его по шею в наполненной ванне. Огромную роль в этом чуде сыграло"… твое, твое вот самообладание… Этого человека! - и в Сухожилова Подвигин пальцем ткнул. - И твоя тоже в ванной, и хоть бы ей что! Так… "Но не в меньшей степени это можно объяснить какой-то причудливой случайностью, игрой воздушных потоков, которые избавили сидящего в ванной человека от удушья".
- У меня-то там была игра - кто же знает. Эй! Кто-нибудь? Была игра? Мне б игру хоть какую-нибудь воздушных потоков. Хоть самую ничтожную, убогую, на одного хотя бы человека. А? Можно гарантировать?
- Э! Хорош! Могла быть игра - это главное, и точка на этом. Как же вы с ней, все никак не могу понять.
- Что мы как?
- Ну, нашли друг друга в этом мире. Или дальше об этом молчим?
- Короче, я захватчик. Законный отъем чужого имущества в пользу заказчика - сливаю, поглощаю. И вот мне на нее заказ… ну то есть, знал я разве, что там она окажется. Объект - три тысячи квадратных метров, почти что в самом центре, слюнки так и текут.
- Она-то кто?
- Ну кто - совладелец.
- Вот так да, а по виду не скажешь.
- Короче, здание старинное, начала двадцатого века, бывший автобусный парк. Ну, вроде памятник архитектуры, его сам Мельников великий спроектировал. И это все, конечно, в запустении. Она пришла, отреставрировала; откуда деньги у нее такие, я не знаю. Я шел в пустой ангар, а оказался в галерее современного искусства. Ну, игрушка, понимаешь? Шаманизм в отдаленных районах Крайнего Севера. Угол нецелевой, ничем не мотивированной рукотворной красоты в самом центре прагматичной Москвы. Но это. как ты понимаешь, меня не взволновало сильно. Шедевр архитектуры, но на бумаге - тупо бывшая муниципальная собственность. Обычная, до жути беззащитная ОООшка. Нам на один укус, только скрипнет на жвалах. Вошли на несколько часов, и все, перепродали с потрохами, два раза на техничку слили, и в воду концы. Ну и здесь все по схеме, даже скучно, неинтересно. Как снег на голову послали к ним налоговую, потырили бумажки учредительские, нечаянно их потеряли. Они, конечно, ничего не просекли. И все, у шедевра конструктивистской архитектуры - новый директор, Иван Иваныч Предыбайло, дееспособный формально и ограниченный умственно, хронический алкаш с циррозом печени - как раз в аккурат, чтоб без вопросов сдохнуть через год. Предыбайло раздваивается, его пропитая физическая оболочка находится на излечении в саратовском наркологическом диспансере, а отлетевшая от тела душа путешествует по городам и весям огромной страны, хватая там и сям кредиты и оставляя в залог всю драгоценную недвижимость моей Башиловой. Она, моя милая, конечно, ничего о собственных долгах не знает, все сроки по кредитам прогорают. Потом ее реальное богатство закачивается в виртуальный фонд несуществующей физически компании, и - здравствуйте, покиньте здание. Обычная телепортация, которая не требует особенной фантазии. Ну и все, мы заходим с бумажками, с ЧОПом и приставами, со всеми делами. Извини, конечно, милая, но это больше не твое. Ну, зашли мои присные, тут мне звонок: Сухожилов, там бабы. - Ну и что? - говорю. - Так уперлись они, ни в какую, и милицию вызвали. - Ломайте двери, - говорю, - и в шею их, всего делов. - Все же девушки хрупкие, - мне говорят, - неудобно к ним грубую силу. - Соблазняйте, говорю, а ну да, вы же не можете.
- Ну а ты, чего, особенный? Дар убеждения.
- Дар не дар, а на заводах приходилось… перед толпами многотысячными. На ткацкой фабрике один раз… - Сухожилов фыркнул, - бунт усмирял. Ну да, натуральные бунты, руководство бывшее рабочих из цехов к воротам выведет, чтобы те голой грудью за правое дело. Раньше как - и смертным боем можно было, если все другие аргументы не помогут, а сейчас - цивилизация, терпимость, толерантность; членовредительство - уже не комильфо. С интеллигенцией вообще беда; она - идейная, ее нельзя руками. Тем более культура. Ну приехал - действительно, девушки, тонкие штучки, запах прелого сена, нотки лаванды, под кожей позвонки просвечивают, лопатки боязливо сведены, и решимость мрачная в глазах: это будет наш последний и решительный бой, ну и парочка мальчиков с ними, явно пидорского вида. Как тут с ними? В тупого пристава играть, который "дура леке, сед леке" и "предлагаю покинуть - предлагаю покинуть?.." Ну я влетаю - воплощенная предупредительность без всякого намека на подобострастие - милый, но настойчивый, любезный, но решительный. "Господи, господи, - причитаю с порога, - это что же вы тут устроили? Вы! Ну посмотрите на себя - какие из вас Матросовы? И все туда же - ни пяди квадратного метра, вгрыземся, как в Малую землю, зубами. Глупо, девочки, бесконечно глупо. Я извиняюсь за свинства моих подчиненных, но факт при этом остается фактом: помещение сменило собственника. Вам придется покинуть". "Вы нас что же - физически?" - тут мне вопрос. Смотрю: холеная такая, лет сорок пять, наверное, ну, сорок, а ноги как у девочки. Гранд-дама, опытная стерва. "Вас, - говорю, - мы отсюда на руках. Физически, но трепетно. Я бы даже сказал с благоговением". Глазами вперилась в меня, бровями так классически обезоруживает, а на лице - порода, двадцать поколений… не знаю уж, кого, профессоров, дворян. Я здесь бы, думаю, пошуровал. Владелица, конечно, - понимаю, - а эти юные вокруг нее - как фрейлины, мальчонки - как пажи.
- Но не она хозяйка?
- Не она, ты же знаешь уже. "Что же вы своих сотрудников - я ей - так понапрасну подвергаете? Да нет, не угрожаю я расправой, вы только не подумайте, но вы ведь как - никак властям официальным препятствуете в данную минуту, а за это - уголовная ответственность". - "Я, наверное, все-таки не хозяйка, говорит". - "Да, а кто же владелица?" И вот тут уже она.
- С фотографии.
- Именно. Я усмешку уже приготовил, но застыла усмешечка.