***
- Ксюш, тебя к телефону! – заглянула в комнату Асия Фархутдинова, маленькая, чернобровая и вертлявая ее одногодка–соседка. – Иди быстрей!
- Меня?! – поразилась от всей души Ксюша. – Кто меня может звать к телефону?
- Да мать твоя, кто же еще…
- А! Ну да…
Ксюша опрометью бросилась в коридор, схватила висящую на шнуре трубку старинного их коммунального аппарата.
- Да, мам, слушаю…
- Где эта шалава твоя ублюдочная? – зашлась вдруг истерикой трубка в ее руках. – Где она, я тебя спрашиваю? Вырастила проститутку на мою голову!
- Мам, что случилось? – пролепетала Ксюша, с трудом переводя дыхание от испуга.
- А то и случилось! Меня дома не было, а она приперлась тут, приставать нагло стала к Ивану!
- Мам, этого не может быть… Что ты! Этого просто не может быть…
- Ну да! Не может быть! А по чьей милости у него третий инфаркт, по–твоему, случился? Все из–за этой шалавы! Убью к чертовой матери!
- Инфаркт? У Ивана Ильича? А где он сейчас?
- Да только что в больницу увезли!
- В какую?
- Да какая разница теперь, в какую? В двадцать третью, кажется, в кардиологическую… Все равно он уже не жилец… А самое обидное знаешь что?
- Что?
- Все его имущество, оказывается, на дочку записано! Ну, на ту, которая в Бельгии… Так что мне абсолютно ничего здесь не светит… Да если бы не твоя шалава, я б со временем уговорила его квартиру мне отписать! Нет, приперлась, довела мужика до инфаркта…
- Мам, да с чего ты взяла? Может, она и не виновата…
- Да мы в дверях с ней столкнулись! Я открываю, а она выскакивает, как угорелая, и бегом вниз по лестнице… А через полчаса он за сердце схватился!
- Как же так, мам…
- А вот так! Разве я с вами когда–нибудь устроюсь, наконец?! Выгоню обеих на улицу к чертовой матери! Дряни такие…
Трубка еще долго плевалась в Ксюшино ухо разнообразными ругательствами, которые она терпеливо выслушала все до последнего, стоя смирно, вытянувшись в струнку и уперев широко раскрытые от ужаса глаза в облупившуюся грязно–зеленую стену коридора. И короткие гудки потом долго и внимательно слушала…
- Что у нее случилось, Ксюх? – спросила подошедшая Асия. – Серьезное что–то? Ты бледная вся такая…
- У Ивана Ильича инфаркт…
- Ага? Вот и здрасьте–нате! Называется, вышла замуж наша Зинаида Алексеевна! Она что, из больницы звонила?
- Нет, из дома…
- Как же, поедет Зинка в больницу! – насмешливо произнесла застывшая в дверях своей комнаты Галия Салимовна. – Не на ту напал… Хотя если из–за квартиры – то поедет…
- Квартира не его – она на дочь оформлена…
- А! Ну тогда все ясно! Тогда загибаться мужику там одному… Да–а–а, ненадолго же мы с Зиночкой распрощались! Я прямо как чувствовала – придется нам еще поскандалить по–соседски…
- Ксюх, что с тобой? - спросила вдруг Асия, дотрагиваясь до ее плеча. – Мне кажется, ты сейчас в обморок грохнешься! Расстроилась, что мать может скоро вернуться?
- Да как вы не понимаете… Иван Ильич… У него ведь третий инфаркт уже…
- У–у–у… Тогда точно не жилец! – констатировала Галия Салимовна. – А ты иди–ка, приляг на всякий случай, а то и вправду грохнешься тут…
ГлаваII
- Иван Ильич, здравствуйте… - тихо проговорила Ксюша, садясь на краешек стоящего у кровати стула. Нервно сглотнув от волнения и не зная, что говорить и куда деть руки, начала, опустив низко голову, старательно расправлять на коленках полы короткого белого халата, выданного в больничном гардеробе.
Иван Ильич повернул к ней голову и долго всматривался ее лицо, медленно опуская и поднимая тяжелые веки. Не было, конечно, в его глазах больше ни веселости, ни прежней искрящейся синим светом хитринки. Страдальческими были глаза, больными и равнодушными, как у мертвой рыбы, выброшенной злой волной на берег. "Не жилец…", - вспомнилось вдруг ей соседкино бесстрастное заключение, и сжалось в твердый комок сердце, и так захотелось плакать – сил нет… "Нельзя. Надо, наоборот, улыбаться, наверное. А вдруг он меня и не узнал вовсе?" - пронеслось у нее в голове.
- Иван Ильич, это я, Ксюша…
- Здравствуй, Ксюша… А Зиночка где? – тихо спросил он, с трудом шевеля сухими губами.
- А она… Ой, я не знаю… Может, заболела… - лепетала извиняющимся голосом Ксюша, изо всех сил стараясь бодренько улыбаться и чувствуя себя при этом прескверно, будто она и только она виновата в том, что мать так и не удосужилась за эти дни навестить его. "А могла бы!" - подумалось ей. – "Из реанимации его три дня как перевели…"
- Понятно…
Иван Ильич снова отвернул от нее лицо и, дернув некрасиво и быстро кадыком, тяжело сглотнул, уставился равнодушно в больничный потолок.
- А я вот тут бульон принесла, теплый еще. И яблоки… Вы скажите, что вам можно, я все принесу…
- Не надо, Ксюша. Не носи ничего. Видишь – не в коня нынче овес…
- Ну, наконец–то! – громко проговорила, подходя к кровати, статная красивая женщина в белоснежном крахмальном халате. – Наконец–то хоть кто–то явился! А мы уж думали, он у нас бесхозный! Что ж вы, милочка, дедушку своего бросили? Или кто он вам? Отец? Его ведь и кормить надо, и мыть, и белье менять…Он же лежачий! А санитарок, сами понимаете, не всегда хватает… Так что для начала помойте пол в палате, и коридор захватите, и лестницу – у нас все ухаживающие по очереди моют! А потом зайдите ко мне в ординаторскую - поговорим…
На следующее утро Ксюша, трясясь от страха, робко постучала в красивую дверь кабинета директора магазина, той самой Дарьи Львовны, сестры Леди Макбет, что взяла ее, шестнадцатилетнюю мать–одиночку, когда–то к себе на работу. Робко приоткрыв дверь, вошла бочком, улыбнулась виновато и просяще:
- Здравствуйте, Дарья Львовна… Можно?
- Что у тебя, Белкина? Говори быстрей – некогда мне! – подняла на нее глаза от разложенных на столе бумаг Дарья Львовна.
- Я бы хотела отпуск оформить… Мне очень нужно сейчас… Если хотите – я без содержания могу… Мне очень, очень нужно… - умоляюще сведя брови домиком и боясь подойти к столу, лепетала Ксюша, вцепившись рукой в дверную ручку.
- Зачем тебе отпуск, Белкина? Ты что? Ехать куда–то собралась, что ли? В Турцию–Египет?
- Нет…
- Тогда зачем тебе отпуск? Не понимаю! И так народу не хватает, а она отпуск пришла просить! Ты что?
- Мне очень нужно, Дарья Львовна!
В кабинет, больно толкнув Ксюшу дверью в спину, ворвалась главная бухгалтерша Нина, неся перед собой кипу накладных.
- Ой, Белкина, чуть я тебя не убила! Ты почему под дверью стоишь?
- Вот, Нина, представляешь – в отпуск пришла проситься! Совсем обнаглели уже, никто работать не хочет!
- Ну и что? Я, например, вообще не припомню, чтоб она когда–нибудь отпуск брала! Белкина, ты брала отпуск?
- Нет…
- Что, ни разу?!
- Нет…
- А сколько ты у нас работаешь?
- Пятнадцать лет.
- Ого! Вот это подвиг, Белкина! Дарья Львовна, отпустите девчонку! Вы что? – спокойно и требовательно глянула на директрису главная бухгалтерша.
- Ладно, иди оформляй… - махнула рукой Дарья Львовна, недовольно глядя на Нину. - Вечно ты суешься, куда не следует! Да эта девчонка мне всю жизнь должна быть благодарна! Как бы она жила, если б я ее на работу не взяла?
- Да она вам давно уже все отработала! Она ж самая безотказная, слово поперек никогда никому не скажет! Пашет, как рабыня Изаура…
- Что значит, рабыня? Я, между прочим, ей зарплату плачу!
- Ой, да какая у нее там зарплата – слезы одни…
- Нина, опять говоришь много! Хватит! Показывай, чего там у тебя?
Оставив в отделе кадров заявление на отпуск, Ксюша бегом припустила к автобусной остановке. "Надо еще в магазин заскочить, купить чего–нибудь вкусненького, - на ходу размышляла она. – Интересно, что Иван Ильич любит? Не спросила даже вчера…"
День прошел совсем незаметно. Пока кормила Ивана Ильича завтраком – жидкой, размазанной по плоской тарелке пшенной кашей, пока протирала его смоченным в теплой воде полотенцем, пока сидела и следила внимательно за его капельницей, уже наступили ранние зимние сумерки, казавшиеся из больничного окна еще более серыми и унылыми.
- Ксюша, ты ведь целый день со мной провела! Воскресенье сегодня, что ли? – заговорил с ней, наконец, Иван Ильич, когда она присела около него с тарелкой рисовой каши с плавающей в ней худосочной котлеткой.
- Нет, сегодня среда, Иван Ильич! Да вы не беспокойтесь – я ведь в отпуске! Мне все равно дома делать нечего – я уж тут с вами побуду… Можно?
- Да можно–то можно… Только странно все это. Что, и завтра придешь?
- И завтра, Иван Ильич, и послезавтра тоже… Я вам тут еще надоем! Давайте будем кашу есть, пока не остыла! А может, кефиру хотите? Я утром свежий купила. Или печенья?
- Ничего не хочу, Ксюш! Сил нет. Не встану я уже, наверное…
- То есть как это не встанете? Встанете! Обязательно! Вы сейчас усните покрепче, утром проснетесь – а я уже здесь! Может, книги какие принести? Я бы вам вслух почитала! Вы Пушкина любите?
- Люблю…Давай, тащи Пушкина! – улыбнулся он наконец, и даже показалось ей, что мелькнула в его глазах на секунду прежняя синяя искорка, да сразу и растаяла.
- Иван Ильич, а можно, я вас за руку подержу?
- Зачем? – тихо удивился он.
- Ну, не знаю… У вас руки такие хорошие…
Ксюша обхватила тонкими пальцами его сухую и горячую ладонь, зажмурила на секунду глаза, улыбнулась блаженно. "Господи, хорошо–то как… - промелькнула в голове быстрая мысль. – Так бы и сидеть долго–долго, и держать его за руку… И чтоб не надо было домой идти по холоду, и чтоб никого кругом не было – только я да он…" Иван Ильич молчал, смотрел на нее задумчиво и грустно. Нехотя разжав пальцы и тяжело вздохнув, Ксюша встала, поправила свесившееся с кровати одеяло.
- Спокойной ночи, Иван Ильич. До завтра.
- До свидания, девочка. Спасибо тебе…
Олька в неуклюжей позе лотоса восседала на покрытой вытертым клетчатым пледом тахте, поочередно поднося маленькое зеркальце то к одному глазу, то к другому, надолго замирала, рассматривая намалеванные яркими тенями веки.
- Оль, вульгарно очень… - попробовала оценить ее старания Ксюша. – И не идет тебе это совсем…
- Да что ты понимаешь–то? Не идет… Сама сроду не красилась, а туда же! Это ж самый крутой мэйкап!
- Крутой…что? – переспросила Ксюша, подходя ближе и внимательно вглядываясь в лицо дочери.
- Ой, ладно, отстань! – раздраженно отмахнулась от нее Олька. – Не лезь лучше со своими советами, раз не понимаешь ничего!
- А куда ты красишься, на ночь глядя? Десять часов уже!
- На ночную дискотеку пойду с нашими пацанами. Раз позвали – отчего и не сходить… Наверное, в "Карабас" завалимся.
- Оля, ты что? Какая дискотека? Тебе шестнадцати еще нет!
- Так через два месяца исполнится уже! Да кто знает, что мне шестнадцати нет? На лице ж не написано! Подумаешь…
- Оля, ты никуда не пойдешь!
- Ага, размечталась…
Ксюша в изнеможении опустилась на край тахты, уперлась взглядом в сложенные на коленях некрасивые руки с короткими плоскими ногтями. Помолчав минуту, тихо спросила:
- Оля, а что у вас там с бабушкой произошло? Расскажи…
- Ща! Вот сейчас все брошу и буду тебе рассказывать! Толку–то? Все равно ведь не поймешь! Будешь мне опять мозги полоскать своими занудными правильностями! Да и вообще, не верю я тебе…Сама–то вон быстренько сориентировалась…
- Что ты имеешь ввиду? – опешила Ксюша.
А то! Зачем ты около него сидишь, скажи? Еще и отпуск взяла, добрая ты наша… Сроду в отпуске не бывала – а тут смотрите–ка! Тоже жизни нормальной захотелось, да, мамочка? А я тут, по–твоему, должна с бабушкой жить? Спасибо!
- Оль, ну что ты несешь… - только и смогла выдохнуть Ксюша, закрыв лицо руками. – Что ты несешь, господи…
- А я не могу, не могу больше жить в этом бомжатнике! – все больше распаляясь, продолжала Олька. – Ты посмотри, в какой нищете мы живем! Я даже пригласить в гости никого не могу! Мне стыдно, понимаешь? И одеваться в китайские тряпки тоже стыдно! И лучше я буду с противным стариком жить, но только чтобы не видеть всего этого!
Олька отбросила от себя зеркало, закрылась руками и разрыдалась громко и отчаянно, забыв про модную яркую раскраску. Лицо ее от дешевых теней и туши моментально превратилось в цветное грязное месиво, размазанная помада изуродовала красивые пухлые губы. Плакала Олька так искренне и обиженно и так по–детски терла кулаками глаза, что у Ксюши перехватило горло от жалости к выросшему ребенку, захотелось приласкать, успокоить, пообещать что–нибудь купить – только ведь куклой и конфетой теперь уже не обойдешься!..
- У меня даже мобильника своего нет! – выкрикнула вдруг Олька, словно прочитав каким–то образом ее мысли. – У всех самые крутые есть, а у меня вообще никакого нет! Как будто я хуже всех! Хожу, как лохушка самая последняя, даже без мобильника!
- Но я же покупала тебе мобильник…
- Да что ты покупала! Его даже из кармана достать стыдно, вообще копеечный! Засмеют же!
- Оленька, не надо, не плачь, доченька! Куплю я тебе этот самый мобильник! Мне, может, еще и отпускные насчитают… Вот на день рождения и куплю!
- Да! Купишь ты! А зачем в больнице торчишь? Я же знаю, зачем! Не дура! Ты думаешь, он оценит твой подвиг, что ли? Бабушку выгонит, а тебя к себе возьмет?
- Оль, ну что ты говоришь, глупенькая…
Ксюша неожиданно для себя вдруг тоже заплакала. Вернее, и не заплакала даже, а начала тихонько подвывать в такт Олькиным ритмичным всхлипываниям – плакать она отродясь не умела. Так, протекут иногда слезы потоком, и все… А вот чтоб с голосом – нет, никогда! Впервые получилось, надо же…
- Все не так, как ты думаешь, Оля… - запричитала жалким слезным голоском. – Просто мне самой хочется ему помочь, понимаешь? И ничегошеньки мне от него не надо…
Олька, неожиданно перестав плакать, озадаченно уставилась на мать, хлопнула мокрыми ресницами.
- Ну да, рассказывай…Давай еще про любовь да сердечность поговорим, или еще про чушь какую–нибудь! Это ж козе понятно – просто продаться хочешь, как все…
- Что значит, продаться?!
- А то и значит! Все хотят устроиться, потому все и продаются! А что, не так? По–твоему, все только о любви и думают, когда замуж выходят? Ха!
- Оль, ну откуда в тебе это? Не понимаю… Ты ж молодая еще, все у тебя будет, и любовь тоже будет…
- А у тебя, значит, она уже есть? – саркастически улыбаясь и наклоняясь вперед, чтобы заглянуть матери в глаза, протянула Олька. – Ща! Не гони, мама. Не на дуру напала! Он же старый совсем! Какая любовь?!
- Вот такая, Оль… - грустно вздохнула Ксюша, низко опуская голову. – Впервые в жизни со мной такое…
- Иди ты… - с тихим сомнением махнула Олька рукой. – Так не бывает, мам…
Они замолчали, сидели тихо, изредка всхлипывая по очереди. Было слышно, как громко ругается в своей комнате на дочерей Галия Салимовна, как что–то упало и разбилось на кухне под размытое и вязкое чертыханье Антонины Александровны, как проскрипели натужно колеса Витиной коляски, остановившись около их двери…
- Заходи, Витя! – крикнула громко Олька и испуганно посмотрела на Ксюшу. – Ой, мам, а как правильно–то? Заезжай, что ли? Я и не знаю…
- О чем вы так яростно спорите, девочки? – от порога спросил Витя, с трудом протискивая коляску в узкий проход. - Олька, почему на мать опять кричала?
- А чего она – любовь, любовь…Слушать противно! Никакой такой любви теперь нету! Раньше когда–то, может, и была, а теперь нету!
- Куда ж она делась, по–твоему? – улыбаясь ласково, подъехал Витя вплотную к тахте.
- А что ей здесь с нами делать–то? Люди выживают с трудом, голодают да мерзнут, да как мы вот, в бомжатниках своих маются, и толкаются изо всех сил локтями, кто как умеет, чтоб выбраться из всего этого! Когда тут любить? Так что нету никакой любви, не верю я…
- Есть, Олька, есть… - немного таинственно и в тоже время торжественно сообщил Витя. - Просто времена такие окаянные пришли – эту самую любовь взяли да упразднили, придавили ее, бедную, огромным золотым червонцем… Только одного не учли – эту проблему каждый сам за себя решает! Кто не стал червонцу молиться, а просто научился покою да смирению, тот и живет себе в тихой радости! И любит! А бунтовщики ни с чем остались – и об червонец головы вдрызг поразбивали, и покой да любовь растеряли… Да чего далеко ходить, ты сама кругом посмотри! Думаешь, Галия Салимовна не мечтала в свое время выбраться отсюда? Еще как мечтала! Совершенно искренне полагала, что ей, как многодетной матери, квартира от государства положена. И моя мать думала, что меня родит и тоже, как мать–одиночка, свое жилье получит. И бабушка Васильевна всю длинную трудовую жизнь в той же очереди простояла… И что? Пришлось им смириться и жизнь свою примерять да пристраивать к таким вот условиям - протестовать–то бессмысленно, да и перед кем, собственно? И ничего, живут! Протест – штука опасная, Олька! Он с отчаянием да злобой на жизнь рука об руку идет. Так что лучше смирению учись. А что делать – не во дворце родилась… Прими это для себя. Знаешь, как в писании сказано? "Придет гордость, придет и посрамление; но со смирением мудрость". Или вот еще: "Лучше немногое при страхе господнем, нежели большое сокровище, и при нем тревога…Лучше смиряться духом с кроткими, чем разделять добычу с гордыми!" И не жди, когда тебя жизнь этому будет учить, обратно сюда запихивая! Не делай ошибок. Ни одно самое разбогатое богатство любви не стоит, уж поверь мне…А на мать свою не кричи больше! На нее и так только ленивый не кричит! Лучше пожалей да порадуйся за нее… Может, хоть отогреется чуток, совсем вы ее с бабкой заморозили!
Олька, опустив низко голову и изредка продолжая всхлипывать, слушала ласковое тихое бормотание, даже головой кивала иногда, будто соглашаясь… Потом вдруг резко вскинула голову, содрогнулась всем телом, будто стряхивая с себя некое наваждение, и закричала, исказив до неузнаваемости перемазанное косметикой лицо:
- А я не хочу, не хочу со смирением! Поняли?! Вот еще! Не дождетесь! И не надо мне про писания там всякие говорить! Не хочу я этого! Не хочу! Все равно себе богатого мужика найду, потому что я красивая! И любви никакой не хочу, не хочу…
- Одна красота тебя не спасет, Олька… А вот любовь как раз таки и спасет…
- Ой, да ладно тебе, Вить! Не надо больше! – махнула в его сторону рукой Ксюша. – Перестань! Она ж маленькая еще, что ты… Глупенькая моя девочка, красавица моя…
Она потянулась к Ольке, обняла ее обеими руками за шею, прижалась головой к шелковым белокурым волосам. Олька, в последний раз протяжно всхлипнув, капризно спросила:
- Мам, а про мобильник ко дню рождения не забудешь? А?
- Нет, не забуду…
- А денег у тебя хватит? Тот, который я хочу, дорого стоит…