- Да я добавлю, сколько не хватит, Ольк! – тихо и грустно рассмеялся Витя. – Пусть и от меня тоже подарок будет, что с тобой поделаешь… Протестовать, так с мобильником! Чего уж… Пусть будет тот блажен, кто в свое верует! Только помни – к смирению и любви всегда дорога открыта…
***
- Устала? – ласково спросил Иван Ильич, когда Ксюша, поставив на его тумбочку поднос со скудным больничным ужином, снова присела на стульчик у кровати. – Целыми днями вокруг меня суетишься…
- Да что вы! Какое там устала! Главное, чтобы вы поправились…
- Спасибо тебе, Ксюшенька, конечно. Только неудобно мне как–то и странно это все…
- Что - странно? – испуганно уставилась на него Ксюша, осторожно поправляя подушку под головой.
- Ну… Так заботишься обо мне, пропадаешь тут целыми днями…
- Так я же от души, Иван Ильич! Мне самой этого хочется!
- Да я вижу, что от души… И думаю вот: что ж у тебя за жизнь такая, что тебя к больному старику потянуло? Ведь потянуло? Не в одном человеколюбии тут дело, правда?
- Правда…
- Неужели влюбилась?
- Влюбилась, Иван Ильич… Впервые в жизни, по–настоящему…
Ксюша низко опустила голову, закрыла лицо руками. Сердце колотилось внутри мелкими беспорядочными толчками, и не от стыда и испуга, как обычно, а совсем, совсем по–другому, будто рвало его изнутри на части, будто не хотело больше пульсировать в ее неухоженном, загнанном душевным параличом организме – на волю просилось вместе с поселившейся в нем теплой радостью…
- Да я вижу, что по–настоящему! – ласково протянул Иван Ильич, дотронувшись слабой рукой до ее ладоней. – Меня ведь, старого зайца, и не обманешь уже… Я в этих делах знаешь, какой дока? Всю жизнь за бабами бегал! Вот и добегался…
- Что значит, добегался? – резко отняв от лица руки, спросила Ксюша. – Не говорите так, Иван Ильич! Вы обязательно подниметесь!
- Да теперь уж просто обязан! – тихо рассмеялся он. – Куда ж я теперь денусь? Вот счастье нежданно–негаданно бог послал… А бабником я и правда был самым что ни на есть первостатейным, Ксюшенька… Страсть любил это дело! Ни одной юбки не пропускал! И женщины меня тоже любили. Про таких мужиков, как я, говорят – тепленький…
- А правильно говорят, Иван Ильич! – улыбнулась счастливо Ксюша. – Я ведь чуть с ума не сошла, когда вы меня обняли – помните, мы с Олькой к вам знакомиться приходили? Прямо прожгло меня всю насквозь через ребра от вашей руки – никогда со мной такого не было…
- Так уж и никогда?
- Правда…
- Но ведь кто–то же у тебя был? Не в монастыре же ты жила, в самом деле!
- Это вы о сексе, наверное, говорите? - догадалась вдруг Ксюша, стыдливо опуская глаза. - Я правильно поняла?
- Ну да…
- Нет. Никого и никогда у меня не было. Теперь я это точно знаю. А то, что было – не счет. Стыдно вспомнить… Да я вот вас за руку держу – и столько счастья при этом испытываю, что не променяю его на весь этот самый секс, вместе взятый! Ну его, вспоминать теперь противно… - содрогнулась она всем телом.
- Несчастная ты моя девочка… - грустно произнес Иван Ильич. – Кто ж с тобой сумел сотворить такое зло? Мать–то твоя куда смотрела?
- Она не виновата, Иван Ильич! Я сама во всем виновата! От нее тогда как раз отец ушел – и я еще со своей школьной беременностью на голову свалилась!
- Ну и что? Подумаешь, беременность!
- Ну как же… Вы не понимаете… Ей же поддержка от меня была нужна, а я…
- А тебе, тебе не нужна была поддержка, что ли? Я понимаю – у нее горе, но ты ведь тоже живой человек, тем более – родненькая кровиночка… Не ожидал я такого от Зины! Мне она совсем другой показалась…
- А вы свою дочку любите?
- Лизочку–то? Люблю, конечно… - медленно произнес Иван Ильич и задумался надолго, внимательно вглядываясь в Ксюшино лицо. – Только знаешь, о чем я сейчас подумал? И я ведь нисколько не лучше твой матери поступал… Поэтому у нас с ней и отношения не сложились, с Лизой–то…
- Как это?
- Да изменял я жене своей направо и налево, такая уж у меня, видимо, природа мужицкая… И знала она об этом, конечно, и молчала всегда – ни разу мне ни одной сцены не устроила! А страдала ведь, наверное… И Лиза тоже за нее переживала сильно - только я тогда не понимал этого! Тоже о себе больше думал, получается…
- Вы думаете, она и сейчас обиду в себе держит?
- Ну да… Когда жена умерла, она сразу будто в себе замкнулась. Только "здравствуй, папа" да "до свидания, папа", и все… Уж как я ни старался ей хорошим отцом быть – не получилось у меня. Потом вот замуж вышла, уехала… Надо бы ей позвонить сейчас – и не могу, виноватым себя чувствую! Получается, когда заболел, тогда и вспомнил…
- Это неправильно, Иван Ильич!
- Да знаю, что неправильно! А что делать?
- А давайте я ей позвоню, если вы сами не можете! Мне кажется, она должна знать, что вы сейчас в больнице.
- Ты думаешь?
- Конечно! Что вы! Вы же ее отец! Обида – обидой, но все равно ведь она вас любит!
- Да ты откуда знаешь?
- Знаю! Не любить вас просто невозможно…
- Эх ты, глупая Белкина Ксюша, юбочка из плюша! – рассмеялся Иван Ильич. – Влюбилась в старика с большого жизненного перепугу и радуешься… Тебе бы настоящего мужика надо, только где ж его возьмешь? Настоящие – они таких мышек забитых не любят, они стервозных баб любят! Хотя, ты знаешь, если быть честным, вот такая Ксюша Белкина сидит в каждой русской бабе, какую ни возьми! В ком–то в большей степени, в ком–то в меньшей - уж поверь мне, знатоку женскому! Кто–то в себе Ксюшу Белкину вглубь загнал, и она там сидит и пикнуть не смеет, кто–то изо всех сил по тренингам бегает, себя переделывает…А кто–то вообще искренне считает, что вот именно она и не такая, а случились обстоятельства – и тут же вылезает из нее Ксюша Белкина…
- Значит, я – имя почти нарицательное? Что ж… Может быть…А знаете, Иван Ильич, у меня ведь даже игра такая есть! Как будто я в других впрыгиваю! Я на улице когда вижу красивую девушку в короткой норковой шубке, мне сразу представляется, будто это я иду… Само собой представляется, и даже иногда кажется, что я на самом деле в нее, в эту девушку, переселяюсь! Смешно, правда? Вот возьму и переселюсь совсем в одночасье…
- А ты такую же шубку хотела бы носить?
- Ой, да что вы…
- Что вы, что вы… - передразнил ее Иван Ильич. – Вот мужики как раз таких и не любят, которые даже хотеть ничего не смеют! Жалко мне тебя, Ксюша…
- Значит, меня и полюбить никак нельзя, да? – упавшим голосом спросила Ксюша. - Только пожалеть можно?
- Пока не научишься смелости саму себя в себя же прятать – никто тебя не полюбит! Так что учись – не со мной же, стариком, тебе жить!
- А я хочу с вами… Правда! Никакие настоящие, как вы говорите, мне не нужны. Вы и есть самый для меня настоящий…
Неожиданно для себя она расплакалась. Теплые слезы быстро скатывались из грустных больших глаз, никогда не знавших косметики, катились по скуластым и бледным щекам, по ранним глубоким морщинкам, попадали в уголки губ, и она быстро слизывала их, ощущая на языке терпкую безысходную горечь, и хотелось опять расплакаться в голос, уже по–настоящему, чтоб с подвыванием, как давеча с Олькой, да она не смела…
- Не надо, девочка… - дотянулся рукой до ее лица Иван Ильич. – Не надо… Я же тебе верю, что ты, глупенькая! Что смогу, все для тебя сделаю! Сколько мне отпустит жизнь времени – до минутки тебе отдам! Может, и сам спасусь – на том свете потом зачтется… Ничего, Ксюха! Будет и у тебя праздник, уж об этом я позабочусь… Приоденем тебя, кремами да притирками вашими женскими отполируем, кудрей тебе навьем – еще красивше всех будешь! И с Олькой твоей чего–нибудь придумаем! Может, учиться куда определим, или в самом деле замуж выдадим! У нее сейчас просто дури в голове много, а так она девчонка хорошая!
- Не надо… Что вы, Иван Ильич…
- Ничего, Ксюха, поднимай голову выше! Мне бы теперь только подняться, а то уж совсем было помирать собрался. Сейчас и сам вижу – рано еще! И с жильем вас с Олькой определить надо, не век же вам с матерью в коммуналке жить! Надо поговорить с Лизкой на эту тему, я думаю, она мне не откажет…
- Ой, что вы! Не надо, Иван Ильич! – сквозь слезы испуганно взглянула на него Ксюша.
- Что ты заладила одно – не надо да не надо! Уж я теперь лучше знаю, что надо… Твоя любовь и не того стоит, девочка! Она самого дорогого стоит, уж поверь мне! И спасибо тебе за нее огромное…
- Да мне–то за что? Это вам спасибо, что не прогнали!
- Слушай, а ведь мы, похоже, совсем с тобой, Ксения, заболтались! За окном–то ночь уже! Оставайся–ка здесь ночевать, куда я тебя отпущу в такую темень?
- Так здесь же спать негде…
- Со мной ложись! Я подвинусь малость, тебе места хватит! Ты ж худенькая такая, в чем только душа держится, непонятно!
- А можно? Правда? – радостно прошептала Ксюша.
- Ложись! Завтра утречком встанешь – домой ко мне сбегаешь. Сотовый телефон мой принесешь, и денег побольше… Ключи у соседей из квартиры напротив возьмешь – я им записку напишу… А сейчас почитай–ка мне на ночь – где твой Пушкин–то? Что у нас дальше по программе?
- "Моцарт и Сальери"…
- Ну, давай, чеши про Моцарта и Сальери!
Ксюша осторожно пристроилась на самый краешек кровати, открыла потрепанный томик и, чувствуя себя самой счастливой женщиной на земле, начала читать:
- "Сальери : Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше. Для меня так это ясно, как простая гамма…"
- А вот это ты, мужик, правильно сказал…Про правду–то… - тихо пробормотал Иван Ильич. – Тут я с тобой на все сто процентов согласен…
***
Проснувшись утром от звука упавшей на пол книжки, Ксюша вздрогнула и испуганно подняла от подушки голову. Обнаружив рядом Ивана Ильича, улыбнулась радостно – впервые в жизни она проснулась такой счастливой! И позволила себе еще полежать пять коротких минуток, и поворошить в памяти, смакуя каждое слово, их вчерашний разговор… "Он же сказал – надо за мобильником съездить! - вдруг вспомнилась его просьба. – Дочери хотел позвонить, Лизе… А я сейчас быстренько и сгоняю, пока он спит! Туда - сюда – полтора часа всего и займет!"
Она осторожно поднялась на ноги, сунула ноги в растоптанные больничные тапки и, стараясь не шлепать об них пятками, тихо выскользнула из палаты.
До дома Ивана Ильича удалось добраться и правда довольно быстро, а вот звонить в дверь его квартиры пришлось очень долго. " Не могла же мама в такую рань уйти! - с отчаянием думала Ксюша, в очередной раз вдавливая внутрь кнопку звонка. – И записку соседям я не взяла, у которых ключ…"
Неожиданно дверь резко открылась, отчего Ксюша испуганно отпрянула в сторону, заставив Зинаиду Алексеевну рассердиться:
- Чего ты шарахаешься так? Сама трезвонит в такую рань, а потом еще и шарахается…
- Ты почему не открываешь, мам? Я звоню, звоню…
- Да откуда я знаю, что это ты звонишь? Я вообще и к двери–то не подхожу…
- Почему?
- А на каких правах я тут теперь нахожусь, как ты думаешь? Всего лишь на птичьих! А вдруг родственники какие нагрянут, или знакомые… Что я им скажу? Что он в больнице от третьего инфаркта загибается? Так они у меня тут же и спросят – чего ты, голубушка, здесь в таком случае делаешь… Проходи быстрее, не стой дверях!
- Да я ненадолго, мам… Иван Ильич просил сотовый телефон забрать, и деньги, тысячу долларов…
- Интересно… - протянула мать, запахиваясь поглубже в красивый махровый халат. - А ты что, у него в больнице была, что ли?
- Ну да…
- Зачем? Кто тебя просил?
- Да никто не просил. Я сама.
- Что значит – сама? И зачем тебе? И вообще - кому это он звонить вдруг собрался? И деньги еще, главное… Ксюх, а как он там? Сильной плохой?
- Да нет, мам. Что ты! Ему уже гораздо лучше!
- Не знаю, не знаю… - с сомнением протянула вдруг мать. – Мне врачиха со "скорой" сказала – и не жилец он вовсе… Слушай, я вот ту все думаю: а если я отсюда возьму себе чего–нибудь, а? Обидно же – столько трудов на поиски было положено – и все зря… А так – хоть шерсти клок, как говорится… У него там в шкафу шуба норковая висит – от жены осталась, наверное. Я померила – как на меня сшита!
- Я не знаю, мам… Нельзя, наверное. Нехорошо… - испуганно пролепетала Ксюша.
- Да ну тебя! И сама знаю, что нехорошо, а что делать? Он же меня и познакомить толком ни с кем не успел, и кто я такая, получается? Кто обо мне потом вспомнит?
- Мам, о чем ты говоришь…
- Да знаю я, о чем… Представляешь, тут дочка его звонила – голос надменный такой, подозрительный даже. Я ей сказала, что он на рыбалку уехал…
- Зачем?
- Да сама не знаю! Испугалась чего–то! А ты сейчас ему сотовый притащишь – он ей сам позвонит! Кто тебя вообще просил туда ходить? И деньги еще, главное, принеси ему! Зачем в больнице деньги–то? Целую тысячу долларов…Ничего себе…
- Я не знаю, мам. Меня попросили – я принесу. Давай мне все быстрее, да пойду я!
- А чего это ты так заговорила вдруг? "Давай мне все быстрее…" Обнаглела совсем!
- Мам, да я тороплюсь просто! Что ты…
- Так, значит, лучше ему, говоришь? – задумчиво произнесла мать, разглядывая свое заспанное лицо в зеркале прихожей. – Ну, хорошо…
"Хорошо… Хорошо…" - повторила она несколько раз, идя по большому коридору в сторону большой комнаты. Вернувшись вскоре с небольшим пакетом, протянула его Ксюше.
- На… Тут сотовый с зарядником и деньги… Да не потеряй, смотри! И вот еще что…Ты скажи ему – я приду завтра! Сменю тебя там. Скажи – беспокоилась, мол, о здоровье переживала…
" Нет! Не сменишь! Не сменишь! - прыгая резво по ступенькам лестничного пролета, повторяла про себя Ксюша, сама поражаясь смелым своим мыслям. – Не сменишь! Ни за что не сменишь!" – звенело радостно в голове. Выскочив пулей из подъезда, она бегом припустила к автобусной остановке, бережно прижимая к груди маленький пакет с мобильником и деньгами. Уже стоя на остановке и вглядываясь в конец улицы в ожидании автобуса, заметила краем глаза неподалеку от себя девушку в короткой белой норковой шубке и белых же изумительной красоты сапожках.
"Прости меня, девочка – не буду я сегодня тобой! - подумала вдруг радостно. – Уж извини, дорогая! Некогда мне! Меня Иван Ильич ждет! Вон и автобус из–за поворота выруливает…"
Залетев в палату, Ксюша остановилась растерянно и долго смотрела на пустую кровать, моргала от неожиданности и никак не могла сообразить – что же это… Как же…
Так и стояла столбиком, пока не раздался из дальнего угла палаты голос соседа, молодого ходячего мужика–сердечника, всегда злого и недовольного:
- Чего глаза–то лупишь, девка? Увезли его только что… А ты все бегаешь где–то…
- Куда - увезли? – только и смогла на выдохе, волнуясь, с трудом выдавить из себя Ксюша.
- В морг, куда… С таким лечением все там будем… Ни хрена не умеют, коновалы! Вот я вчера еще врачу говорил…
- Зачем – в морг? – перебила его Ксюша. – Как это – в морг?
- Вот дура девка! – досадливо отмахнулся от нее мужик. – Чего непонятно–то? Умер твой дедок! Так вот они нас и лечат, сволочи! Все скоро там будем!
- О! Хорошо, что вы здесь! – услышала Ксюша за спиной голос врача – той самой красивой полной женщины в белоснежном, идеально отглаженном халате, которую увидела здесь в первый день. – А вы ему вообще кто? Внучка? Дочка? Справку о смерти вы забирать будете?
- Я? Нет… Я ему никто…
- То есть как – никто? Вы же ухаживали за ним! С чего тогда ради..? Или у вас какие–то свои интересы были?
- Не было у меня никаких интересов… - растягивая почему–то слова, медленно произнесла Ксюша, не слыша своего голоса. - Надо его дочке позвонить, Лизе…
- Ну так звоните, в чем дело? – начала раздражаться врачиха. – Вот наказанье, а? Почему так? Как мое дежурство – обязательно летальный исход… Прямо как будто подгадывают они, что ли?
- Я не умею звонить… Вот… - протянула она врачихе пакет.
- Что это?
- Это его сотовый телефон – там номер его дочери записан, Лизы… Она в Дании живет…
Сунув пакет прямо ей в руки, она повернулась и медленно пошла к выходу, ничего не видя перед собой и разводя руками, как будто и в самом деле была слепой. А что – может, и в самом деле… И слепой, и глухой, и насмерть перепуганной, и снова к земле прибитой окончательно и безысходно…
***
Похороны Ивана Ильича прошли быстро, богато и суетно. Прилетела из своей Дании Лиза – красивая моложавая женщина с модной прической неровным ежиком. Деловым голосом, не смотря на сильно заплаканные глаза и убитый горестный вид, отдавала распоряжения. Мать вьюном крутилась вокруг нее, заглядывала преданно в лицо, постоянно прикладывая к уголкам глаз кончик носового платка – плакала будто… Лиза досадливо отворачивалась, тихо раздражаясь на приставучую чужую тетку, рыдала, обнимаясь с красивыми статными стариками - бывшими сослуживцами Ивана Ильича. Была она худенькой и хрупкой, как девочка, и совсем на отца не похожей. Ксюша наблюдала за ней издали, не решаясь подойти. А зачем? Что она ей скажет? Что любит Ивана Ильича? Да кому теперь это интересно…
На поминках впервые в жизни попробовала черную икру. Сжевала равнодушно бутерброд, не чувствуя ничего абсолютно. Как таблетку проглотила, без вкуса и запаха. Она даже горя своего не чувствовала – так, тошнотворная грязная пустота какая–то… Сидят люди кругом, жуют и пьют, и вкусно им, наверное, и от водки горе их легче становится. Вот мама сидит – улыбается жеманно генералу какому–то, платочек опять к глазам прикладывает… Почему ж ей не плачется никак? Ничего нет, никаких ощущений. Даже страх привычный – и тот подевался куда–то! Вчера мать дома кричала на нее с визгом весь вечер – сердилась за ту тысячу долларов, которые она вместе с телефоном в больнице оставила, а она сидела, смотрела на нее и не боялась нисколько… Ну, кричит и кричит. И что? Она всегда кричит…
Долго ехали с поминок домой на дребезжащем трамвае, мать бурно обсуждала прошедшие похороны, возмущалась:
- Могла и по–человечески похоронить, в землю…Дочь называется! Взяла и сожгла… Лучше б он мне доверился! А так – все коту под хвост!" - громко рассуждала она, обдавая Ксюшу запахами водки и бифштексов с недожаренным луком. – Ну, вот скажи мне, зачем этой Лизе здесь квартира нужна? Сейчас улетит в свою эту Данию, а она пустовать будет… Эх!..