Санда укоризненно посмотрела на младшую сестру. Но та благочинно уставила взгляд в тарелку. При резком свете лампы ее смоляные кудри отливали тусклым блеском, как старое серебро. "Но какой ясный лоб, какой нежный румянец", - думал Егор. От Симины на самом деле нельзя было отвести глаз: черты ее лица уже определились, поражая безукоризненной, зрелой не по летам красотой. Егор чувствовал, что сидящий рядом с ним профессор смотрит на девочку с тем же восхищением.
- Что-то скучно у нас сегодня. Все разъехались, все нас покинули… - раздался голос Санды. Она обращалась больше к Егору.
Художник услышал вызов, укор в ее голосе и, с некоторым усилием оторвав взгляд от Симины, приготовился рассказать в меру пикантный анекдот, который всегда имел успех в семейных домах. "Мы неразговорчивы, потому что слишком умны…" - так начинался анекдот, но начать Егор не успел. Его опередил г-н Назарие:
- У вас, вероятно, летом бывает много гостей, здесь, в имении…
Он говорил несколько минут кряду, без передышки, как будто боялся, чтобы снова не пало молчание, - о раскопках, о красоте придунайских равнин; сетовал на нищенское положение музея древних культур… Егор украдкой поглядывал на г-жу Моску. Лицо ее выражало восторг, но было ясно, что она сейчас далеко. Санда, воспользовавшись паузой в монологе г-на Назарие, громко сказала:
- Maman, жаркое остынет…
- Какие интересные вещи рассказывает господин профессор! - воскликнула г-жа Моску и со своим неизменным аппетитом принялась за жаркое, слегка наклонив голову над тарелкой и больше ни на кого не глядя.
Впрочем, кроме нее, не ел никто. Даже г-н Назарие, голодный с дороги, не сумел осилить больше половины порции. Остальные едва притронулись к своим - такое амбре было у жаркого.
Санда властным жестом подозвала экономку, которая смирно стояла у дверей.
- Я кому говорила не подавать больше баранины, - со сдержанным гневом процедила она.
- Где же, барышня, птицу взять? - защищалась экономка. - Которая была, я всю прирезала вчера и третьего дня. Которая сама не околела. Была одна гусыня, да я ее сегодня утречком тоже околемши нашла.
- Почему же у крестьян не купить? - вскипела Санда.
- А они не продают, - без запинки ответила экономка. - Не продают, или у них тоже… того, - добавила она со значением.
Санда покраснела и сделала ей знак убрать тарелки. Г-жа Моску доела жаркое.
- Какие прекрасные вещи рассказал нам господин профессор про Бэлэноаю! - начала она несколько нараспев. - Подумать только, под землей - и столько разных фигурок, столько золотых украшений!..
Профессор забеспокоился.
- Золотые попадаются редко, - перебил он ее, - время золота тогда еще не настало. Да и здешняя цивилизация была аграрной, не города - селенья, хотя и процветающие. Золото же ходило больше в греческих портах…
- Находили и золото, украшения из старинного золота, я помню, - с негаснущим упоением произнесла г-жа Моску.
- И у тети Кристины такие были, - ввернула Симина.
- Угомонись, - одернула ее Санда. - Тебе-то откуда знать?
- Мне мама говорила, - бойко парировала Симина. - И кормилица.
- Вечно кормилица забивает тебе голову всякими небылицами, - возмутилась Санда. - Ты уже большая, а на уме одни сказки!
Симина ответила сестре едва уловимой улыбкой, одновременно презрительной и равнодушной, потом перевела взгляд на Егора, посмотрела испытующе и важно, как бы прикидывая, чего от него ждать - тоже занудства?..
Беседа не клеилась. Г-н Назарие обратился к Егору.
- Это замечательно, что вас увлекли придунайские степи, - заговорил он. - По-моему, еще никто не брался изображать такую природу. Первое впечатление от нее - безысходности. Кажется, что все тут пусто, выжжено солнцем, но стоит приглядеться - какое мощное, всесокрушающее плодородие! Дивные, чарующие места…
Он говорил искренне, с чувством. Егор смотрел и удивлялся. Вот тебе и книжный червь, вот тебе и бирюк. Куда девалась его угловатость? Жесты стали летучи, а слова - как соком налитые. То ли он произносил их по-особому, глубже, проникновеннее…
- Да, господин Пашкевич - прекрасный художник, но он и лентяй, каких свет не видал, - дразняще протянула Санда. - Живет у нас целых три дня и еще ни разу не взялся за кисть…
- Как прикажете понимать ваш дружеский укор? - галантно откликнулся художник. - Я мог бы понять его, например, в том смысле, что вам не терпится увидеть меня за работой, чтобы я поскорее все написал и уехал восвояси…
Санда улыбнулась ему поощряюще. Егор прекрасно понимал этот язык, все его оттенки, полушутливые, кокетливые, капризные, и то, что за ними, - манок, зов, желание. "Санда, что ни говори, великолепна", - думал он. Хотя ее поведение в эти три дня порядком его разочаровало. Здесь, в имении, она меньше всего походила на ту раскованную юную особу, которая в Бухаресте с такой смелостью приблизила его к себе и так горячо пожала ему руку, когда он принял приглашение погостить месяц у них в усадьбе. "Мало ли что - может быть, просто стесняется других гостей", - пытался Егор оправдать ее сдержанность в первый вечер.
- …Я и точно никуда сейчас не годен, - продолжал он, обращаясь к г-ну Назарие. - Во всяком случае, что касается живописи. То ли в погоде дело - осень, а похоже на разгар лета, так разлагающе действует…
- Но я бы его простила, если бы он исправился, - смеясь, сказала Санда. - Эти три дня были слишком шумные, столько народа, столько друзей, не до работы. А вот с завтрашнего утра уже можно и начать, теперь мы одни…
Егор поигрывал ножом. Рукам его требовалось сжать что-то твердое и холодное.
- Я тоже буду жить совершенно незаметно, - заверил г-н Назарие. - Мы будем видеться только здесь…
Г-жа Моску рассеянно кивнула.
- Вы оказываете нам большую честь своим присутствием. - У нее вдруг прорезался неожиданно уверенный и сильный голос. - Подумать только: гордость румынской науки!..
Видимо, это словосочетание доставляло ей особое удовольствие. Егор опустил глаза, уже не так судорожно сжимая нож. Санда из-под ресниц следила за его движениями с внезапной досадой. "Он может Бог знает что подумать о маме".
- Сударыня, - недоуменно перебил хозяйку г-н Назарие, - позвольте мне отнести ваши похвалы на счет моего учителя, великого Василе Пырвана. Вот кто действительно был нашей вершиной, нашей гордостью, румынским гением…
Казалось, профессор только и ждал повода уйти в слова, отгородиться ими от этого странного застолья, от этих чудаковатых хозяев. Он говорил об учителе с жаром и благоговением: это у него он заразился страстью к археологии, это он, учитель, доказал, что румынская земля славна прежде всего древней историей.
- А прелесть раскопок, палаточной жизни, трепет перед каждым найденным предметом! Какой-нибудь железный гребень, ржавый гвоздь, глиняный черепок, убогие, никчемные вещицы - да валяйся они на дороге, за ними никто и не нагнется, для нас же они милее самой прекрасной книги и, быть может, даже самой прекрасной женщины…
Санда взглянула на Егора, улыбаясь и ожидая ответной иронической улыбки. Но тот слушал уважительно, с сочувствием.
- Иногда с простого железного гребня начинается открытие цивилизации… - снова обратился профессор к г-же Моску, и вдруг у него перехватило горло. Он осекся, остолбенело глядя куда-то поверх нее, не смея даже закрыть глаза - ведь каких только страстей не увидишь с закрытыми глазами!
- Кто будет кофе? - громко спросила в з*о мгновенье Санда, с шумом отодвигая стул и вставая из-за стола.
Г-н Назарие почувствовал, как холодная влага покрывает его плечи, грудь, руки, будто он медленно вступал в полосу студеного тумана. "Я просто устал", - подумал он, крепко сплетая пальцы. Скосил глаза на Егора. Ему показалось странным, как тот сидит: улыбается и тянет вверх руку, словно ученик на уроке.
- Вы тоже, профессор? - услышал он голос Санды и поспешно ответил:
- С превеликим удовольствием…
Но только увидев на столе чашечки с кофе, он понял, о чем его спрашивали, и совершенно пришел в себя. Вновь, уже без страха, он поднял глаза на г-жу Моску. Она сидела, задумчиво подперев щеку рукой. За столом молчали. Он только заметил, что Симина смотрит на него пытливо и как-то подозрительно. Будто трудясь над разгадкой тайны. Озабоченность ее была тяжелой, неприязненной. Совсем не детской.
II
Г-н Назарие очень осторожно отворил дверь. Снял со стены маленькой прихожей керосиновую лампу с прикрученным фитилем и потихоньку пошел по коридору, стараясь ступать бесшумно. Но крашеные темно-вишневые полы поскрипывали даже под ковровой дорожкой.
"Что за манера расселять гостей по разным углам!" - с некоторым раздражением думал г-н Назарие. Не то чтобы его мучили страхи, но до Егоровой комнаты надо было пройти через длинный коридор, мимо ряда дверей, и кто знает, не потревожит ли он чей-нибудь покой? Если же предположить, что все эти комнаты пустые… На этой мысли г-н Назарие задерживаться не хотел.
Комната Егора была последней. Он с облегчением постучал.
- Надеюсь, я вас не слишком потревожу, - сказал он в приоткрытую дверь. - Что-то не спится…
- И мне тоже, - откликнулся Егор, вставая с кушетки. Комната была большая, просторная, с балконом, выходящим в парк.
В углу стояла старинная деревянная кровать. Шкаф, умывальник, кушетка, изящный письменный стол, два стула и шезлонг дополняли убранство. Все же комната была такая большая, что казалась меблированной весьма скудно. Предметы отстояли далеко друг от друга, и между ними можно было свободно разгуливать.
- Очень славно, что вы пришли, - сказал Егор. - Я ломал себе голову, чем перебить бессонницу. Как-то не захватил с собой книг. Думал, что днем буду трудиться…
"А вечера проводить с Сандой", - закончил он мысленно, вслух же добавил:
- Сегодня первый раз я так рано ушел к себе. Эти дни было весело: большое общество, допоздна гуляли по парку. Но, кажется, гости очень утомляли госпожу Моску… Вы не курите? - Он предложил г-ну Назарие раскрытый портсигар.
- Нет, благодарю. Я хотел вас спросить, в этих комнатах, что нас разделяют, никто не живет?
- Похоже, никто, - с улыбкой ответил Егор. - Это комнаты для гостей. Целый этаж для гостей. Впрочем, по-моему, и внизу все комнаты пустые. Госпожа Моску живет во флигеле, вместе с дочерьми.
Он закурил и сел на стул подле профессора. Помолчали.
- Великолепная ночь! - сказал профессор, глядя в проем балконной двери.
В темноте проступали огромные, нечеткие контуры деревьев. Егор тоже обернулся. В самом деле, чудная ночь. Но попрощаться с гостями в половине десятого и уйти за мамой, как паинька…
- Если долго не двигаться, - продолжал профессор, - и дышать вот так, редко и глубоко, почувствуешь Дунай… Я так делаю…
- Но все-таки он далековато, - заметил Егор.
- Километрах в тридцати. Или даже меньше. Та же ночь и там, одна на всех…
Г-н Назарие встал и вышел на балкон. Нет, луна будет разве что через несколько дней, понял он, натолкнувшись на мрак.
- И воздух тот же, - снова заговорил он, медленно запрокидывая голову и вдыхая ртом. - Вы, вероятно, не жили на Дунае, иначе от вас не ускользнул бы этот запах. Я чую Дунай даже из Бэрэгана.
Егор засмеялся.
- Ну, это вы хватили - из Бэрэгана!
- Нет, в самом деле, - возразил г-н Назарие. - Это ведь не то что чувствуется вода, по влажности воздуха. Это как легкие испарения глинистой почвы и таких растений с колючками…
- Довольно туманно, - с улыбкой вставил Егор.
- …или как будто гниют целые леса, где-то далеко-далеко, а ветер доносит до тебя этот запах, непередаваемый и в то же время банальный. Его скоро узнаешь из любого места… Когда-то и здесь были леса. Леса Телеормана…
- И этот парк тоже такой старый… - сказал Егор, выходя на балкон и указывая рукой вниз.
Г-н Назарие посмотрел на него добрыми глазами, не в силах скрыть снисходительной улыбки.
- Всему, что вы здесь видите, не больше сотни лет, - объяснил он. - Акация… Дерево бедноты. Кое-где вязы…
И он пустился в разглагольствования о лесах, о деревьях.
- Не удивляйтесь, - неожиданно прервал он сам себя, кладя руку Егору на плечо. - Это мне знать необходимо. Для раскопок, конечно. И я набирался знаний - из книг, от людей, ученых и неученых, - отовсюду понемногу. Иначе как бы я установил, где мне искать моих скифов, гетов и всех прочих, кто тут обитал…
- Ну, здесь-то, вероятно, так много следов не найдешь, - сказал Егор, чтобы поддержать разговор о древней истории.
- Почему же, - сдержанно возразил г-н Назарие. - Дороги пролегали и тут, могли быть и селенья на лесных опушках, особенно вблизи рек… Так или иначе, когда сходят вековые леса, места остаются зачарованные. Это наверняка…
Он смолк и снова стал впивать воздух, чуть перегнувшись через перила балкона, в ночь.
- Всякий раз так радуюсь, когда узнаю Дунай, - продолжал он, понизив голос. - У него тоже чары, но сердце их легко принимает, без страха. Люди с поречья - умницы и храбрецы. Искатели приключений и оттуда бывают родом, не только с морских побережий… А лес - он, знаете ли, наводит страх, он с ума может свести…
Егор снова рассмеялся. Шагнул в комнату, к свету лампы.
- И это естественно, - не смутился г-н Назарие. - Лес пугает даже вас, юношу просвещенного, без предрассудков. От этого страха никто не свободен. Слишком много растительных жизней, и старые деревья слишком похожи на человеков, на тела человеческие…
- Не думайте, что я ушел с балкона, потому что испугался, - сказал Егор. - Я просто за сигаретой. И тут же снова к вам присоединюсь.
- Нет нужды, я вам и так верю. Не можете же вы бояться какого-то там парка из акаций, - успокоил его г-н Назарие, тоже возвращаясь в комнату и усаживаясь на кушетку. - Но то, что я вам сказал, - чистая правда. Если бы не Дунай, люди в здешних краях потеряли бы рассудок. Те люди, я имею в виду, два-три тысячелетия назад…
Егор глядел на него с растущим любопытством. "Профессор-то совсем не прост. Того и гляди заговорит в стихах, что-нибудь про души умерших…"
- Я забыл вас спросить, - переменил тему г-н Назарие. - Вы давно знаете хозяйку дома?
- Я знаю только ее старшую дочь, и то не так давно, года два. У нас общие знакомые в Бухаресте. А госпожу Моску первый раз увидел здесь, когда приехал, несколько дней назад.
- Мне кажется, она переутомлена, - сказал г-н Назарие.
Егор кивнул. Его позабавило, с какой серьезностью профессор изрек свое замечание: как будто для этого нужна была особая проницательность, как будто он раскрывал Бог весть какой секрет. "И это он говорит мне, можно подумать, что мне за три дня не набила оскомину улыбка госпожи Моску".
- Я попал сюда в некотором роде случайно, - продолжал г-н Назарие. - Получил приглашение через префекта, он, сколько я понял, старинный друг семьи. Но чувствую себя очень неловко. Вам не кажется, что мы не ко времени? У меня, ей-Богу, впечатление, что госпожа Моску не совсем здорова…
Егор, как бы оправдываясь, признался, что и он, в первый же день заметив состояние хозяйки, не хотел здесь задерживаться. Но других гостей ее самочувствие совершенно не удручало. Возможно, они давно ее знают и привыкли. Или болезнь не такая уж серьезная; иногда, особенно по утрам, госпожа Моску очень оживлена и следит за разговором, о чем бы ни говорили.
- Ее силы как бы убывают вместе с заходом солнца, - помолчав, добавил он со значением. - К вечеру она еле жива или впадает во что-то вроде летаргии. Это тем более странно, что улыбка на лице сохраняется - как маска.
Г-н Назарие представил себе широко открытые, умные глаза хозяйки дома, улыбку, щедро освещающую ее черты и так легко вводящую в заблуждение. Нет, художник ошибается, говоря о маске, это не маска, а живое и весьма внимательное лицо; улыбка же сияет на нем в знак присутствия: тебе дают понять, что ловят каждое твое слово, что заворожены твоей мыслью. Сначала от такого внимания делается не по себе, бросает в краску. Пока не поймешь - очень быстро, впрочем, - что она вовсе не слушает. Или не слышит. Она просто следит за твоими жестами, за движениями твоих губ и знает, когда надо вступить.
- Поразительно! - продолжил он вслух. - Она знает, когда вступить, когда подать голос, чтобы тебя не тяготило ее молчание…
Егор не переставал удивляться профессору. "Лоску никакого, застенчив, как девушка, а вот поди ж ты - и ум, и чувство. Явные задатки артистической натуры".
- А мы не преувеличиваем? - спросил он, прохаживаясь по комнате. - Может быть, тут всего лишь хроническое истощение, если есть такой термин.
- Нету, - с невольной иронией отозвался г-н Назарие. - Хроническое истощение - это все равно что хроническая смерть…
Последние слова не понравились ему самому, он тоже встал, прошелся. Снова эта непонятная испарина. Он подозрительно оглянулся на кушетку, с которой встал, как будто хотел убедиться в ее индифферентности, приличной неодушевленному предмету. Нахмурился, сердясь на себя за расшалившиеся нервы, за свою глупую, детскую мнительность.
- И все-таки, - раздался голос Егора с другого конца комнаты, - все-таки мы преувеличиваем. Мы слишком тонкокожие. Разве вы не видите, как держатся с ней дочери, особенно младшая?
Он остановился у двери, прислушиваясь. Кто-нибудь из прислуги - пробует двери, заперты ли, что там еще за дела в коридоре? Какая поступь - чуткая, легкая, ее скорее угадываешь, чем слышишь, и тем больше она раздражает. Вот скрипнула половица; ты ждешь - несколько долгих, тягучих мгновений, но звуки стихли, прислуга ступает не дыша, на цыпочках, деликатничает. "Тетеха деревенская, - выругался про себя Егор, напрасно прождав следующего скрипа, - лучше бы топала как следует, чтоб уж слышно, так слышно".
- Мне показалось, что кто-то ходит по коридору, - сказал он профессору. - Завтра вывешу на своей двери объявление: "Просьба на цыпочках не ходить!" Это нервирует - как будто вор крадется… Сюда, конечно, вору так легко не забраться, - добавил он со смешком. - А все равно нервирует…