Меня потешают его старомодные длинные трусы и носки на подтяжках, резинки - под коленками. Я укладываю деда в постель, не снимая носков, и вставляю в рот зажженную сигаретку "Новость". Очки кладу на тумбочку.
- Хороший ты мальчик, Андрей, - бубнит Соломин. - Мне бы сына такого. Да вот не дал Бог детей. Жену сменил, а детьми своими не обзавелся.
Я молча слушаю и жду полминуты: старик обычно засыпает с горящим окурком.
Дед отключается, и я тушу бычок. Все. "Спи, империя! Твое бодрствование все равно не остановит гуннов…"
III
Во мне бродит пьяная кровь, и я пою на ходу. В такт песни скрипит под ногами снег. В темных переулках, словно сытые коты, урчат бронетранспортеры. Уже комендантский час. На улице безлюдно. В воздухе плавают редкие снежинки, подкрашенные фиолетом ночи и желтизной фонарей.
На моей груди греется документ, дающий право ходить где угодно и когда угодно.
Я не боюсь патрулей и не смотрю по сторонам. Я слежу за своей тенью, привязанной к беспутным ногам. Тень летит по снегу, уклоняясь от света. Она сворачивает с центральной улицы в переулок и, вытянувшись на склоне, скользит вниз, к реке.
Черный женский сапожок наступает ей на "голову", увенчанную овалом от фуражки.
Навстречу мне медленно поднимается девушка в ярко-красной дутой куртке со скрещенными на груди руками. Но в эту минуту я равнодушен к людям и продолжаю петь. Глеб пришел в пресс-службу и напоил меня коньяком. Уговаривал соблазнить деда на участие в фильме "Салам!". Я не поддался, несмотря на магарыч, и теперь радуюсь.
- Все поёшь, майор? - устало роняет девушка, не поворачивая головы.
Я слышу это уже затылком, теряю равнодушие к человечеству и разворачиваюсь.
- Почему бы нам не спеть дуэтом? - наполняюсь гусарской лихостью и притираюсь к пуховой куртке.
- Извини. Я жалею, что заговорила. - В ее голосе - неподдельное равнодушие.
Голова девушки непокрыта, и черные длинные волосы ленивыми волнами стекают на плечи, вылавливая из ночной бездны снежный пух. Душа моя поет, а кавалерийская атака несет в водоворот дешевой игры:
- Не жалей о содеянном. Я принесу тебе радость.
- Это невозможно. У меня замерзло сердце, - отвечает холодно, все еще не оборачиваясь.
Ладони девушки, спрятанные под мышки, видимо, без перчаток. И я говорю:
- Как это романтично - замерзшее сердце… Но, по-моему, у тебя замерзло не сердце, а руки, - я продолжаю рваться в атаку, не думая о поражении.
- И руки тоже. Я забыла перчатки.
- Где забыла? - срывается с моего пьяного языка.
- Где надо, там и забыла, - раздражается она, и в атмосфере становится холоднее.
Мы медленно поднимаемся по переулку, боясь поскользнуться, и черные сапожки моей длинноногой собеседницы осторожно давят свежий снег. Мне очень хочется, чтобы девушка посмотрела на меня, но она по-прежнему не оборачивается.
Это ее я видел сегодня на брифинге. Сомнений нет. Она была в желтом свитере и заметно волновалась. Хоть я и пьян, но помню. Я не верю в замерзшее сердце.
- Твое сердце полно огня, - произношу с дешевой игривостью. - Оно способно растопить льды Эльбруса.
На ночном переходе с парада - в окоп.
На усталое сердце навалится тьма.
И глаза мне закроет седеющий поп,
И посыплется снег, и настанет зима.
И упрямую землю уставши долбить,
Плюнет в руки могильщик и мать помянет.
И я больше не буду ни петь, ни любить,
Лишь весной надо мною трава прорастёт…
Девушка читает стихи почти монотонно, глядя прямо перед собой, и видит то, чего не вижу я.
- Ты поэтесса? - я тронут, но мой пыл начинает остывать.
- Я не поэтесса, - она останавливается. - Я блядь, - и разворачивается ко мне - всем телом, и ее черные холодные глаза выбивают меня из седла…
- Что, растерялся, майор? - она победно улыбается, не размыкая вишневых накрашенных губ.
Я шумно вздыхаю и лезу в карман за сигаретой.
- Офицер, угостите даму папироской! - по-актерски манерно произносит она шаблонную фразу, и тонкие ноздри ее вздрагивают. - В другой раз не пускайтесь в галоп так опрометчиво.
- Другого раза может не быть никогда, - чиркаю зажигалкой, и отблеск огня мерцает в ее темных зрачках. - Я видел тебя на брифинге. Ты журналистка?
- Нет. Я там случайно оказалась. Журналистика - не моя профессия. Хотя такая же древняя.
- Проститутка? - спрашиваю как можно спокойнее, но в груди моей что-то больно сжимается.
- Да. - И она оценивающе оглядывает меня от фуражки до мокрых туфель. Я работаю там, где ты, наверное, сейчас живешь, - в "Интуристе".
- У тебя такая работа!.. И ты пишешь такие стихи?!
- Это не мои стихи - Аркадия Сурова. Ты его не знаешь. А я пишу прозу.
- Как это? - Туман накрывает мою военную голову.
- А так. Старым дедовским способом: ручку беру, лист бумаги и вывожу длинные строки из слов и знаков препинания…
Вот это засада!
- И что ты уже написала?
- Да немного пока. Две повести. Они опубликованы в "Юности".
- О чем повести?
- О смерти… Ты офицер, ты должен ощущать запах смерти здесь, на Кавказе. Он разлит в воздухе, как вино в старом погребе.
В глазах ее нет безумия, говорит холодно и спокойно. Но я не чувствую того, что чувствует она. Мой славянский круглый нос улавливает лишь слабое дуновение ее духов и сигаретный дым.
- Это потому, что война, - говорю осторожно.
- Может быть, - она смотрит на меня в упор. И от этого мое лицо начинает гореть. - Ты что-нибудь знаешь о войне?
- Эта для меня четвертая, - я наливаюсь уверенностью, - начинал в Афгане.
Здесь, на Кавказе, шестой год уже. Все "горячие точки" прошел, исключая Карабах.
Почти полный набор…
- Для "афганца" ты слишком молодо выглядишь, - в ее голосе сквозит недоверие.
- Я прожил короткую, но яркую жизнь, - неожиданно вываливается из меня газетный штамп. - Плюс заспиртованность организма.
- Убивал когда-нибудь? - и смотрит на меня, не мигая.
- Нет, мое оружие - слово, - выдаю еще один трафарет. - Я военный журналист.
- О-о-о, - впервые удивляется она. - Поэтому ты бываешь на брифингах. А я думала, ты охранник… И о чем пишешь, если не секрет?
- Почти о том же, о чем и ты. О любви и смерти. Вернее, о любви к Родине и о презрении к смерти, - и пытаюсь улыбнуться.
- Смерть нельзя презирать, - это сказано спокойно, без напуска. - Она заслуживает уважения и недостойна ни смеха, ни презрения… Ты был здесь в первые дни боев?
- Был. Я работаю в пресс-службе территориального управления федералов. И в курсе дел… Но что-то не хочется говорить об этом. Давай лучше о любви.
- Любовь придумали русские, чтобы денег не платить, - и она впервые обнажает в улыбке зубы. Красивые зубы страстного рта.
- Сколько ты стоишь? - спрашиваю, скрывая волнение, и глаза мои скользят по стройным ногам, обтянутым джинсами.
- Я не продаюсь, - она произносит это манерно низким голосом и встряхивает зайорошенными снегом волосами. В ее глазах - лед. Выдержав паузу и дождавшись моего смятения, добавляет. - Но какая-то небольшая часть меня может сдаваться в аренду. По цене двадцать долларов в час. Можно в рублях, по курсу.
- Это не много, - я облегченно вздыхаю. - Но и не мало, - и глубоко затягиваюсь дымом.
- У тебя есть деньги? - Она склоняет голову к плечу и пытливо щурится.
- Почти.
- Как это? Деньги или есть, или их нет. Третьего не дано, - коротко хохотнув, она снова белозубо улыбается.
- Дано, - почему-то упрямлюсь я. - Я живу в "Интуристе". Рядом со мной номер шефа - Соломина. У него и одолжу. Кстати, большая часть суммы у меня есть.
- Твой шеф - Соломин? Который когда-то работал в Главлите Советского Союза?
- Да. А что? Ты его разве не узнала? Ведь он брифинги проводит каждый день! - не могу скрыть удивления.
- Нет… Так, слышала кое-что о нем, - и щелчком выстреливает окурок в сугроб.
- А, понятно, - вздыхаю. - Раз ты печаталась в "Юности" со "смертельными" повестями, то его, наверное, не миновала.
- В общем-то да. Зацепила крылом этот гранитный утес, - она зябко прячет "босые" ладони под мышки.
- Тогда пойдем? - предлагаю я робко.
- Сливаться в экстазе? - говорит она с кривой улыбкой.
- Соприкасаться сердцами, - парирую я.
- Было бы любопытно… Если возможно.
Мы направляемся к реке - черной бурлящей ленте, чьи истоки теряются гдето в ущельях Кавказского хребта. Тусклый фонарь на берегу освещает узкий пешеходный мост, обросший снегом.
- Меня зовут Андреем, - говорю я наконец.
- Анна, - она проводит ладонью по перилам мостика, лепит рыхлый снежок и бросает в темную кипящую воду.
- Ты не боишься, что я тебя обману? - вырывается у меня ни с того ни с сего. - То есть попользуюсь, но денег не дам…
- Не боюсь. Меня трудно обмануть, - ее глаза вспыхивают диковатым огнем. - Люди, которые пытались меня обмануть, очень дорого платили за это.
- Что значит "дорого"? - я смотрю под ноги, потому что не могу выдержать ее взгляд.
- То и значит. Много будешь знать - скоро состаришься.
- Я не боюсь состариться, - снег поскрипывает под моими промерзшими ногами, - я боюсь простудиться. Взял вот с собой в командировку только туфли. Не помню такой зимы на Кавказе.
- Я тоже. Видимо, Бог послал холода - военные страсти остудить. - Анна скрещивает руки на груди.
- Думаешь, это поможет? - и начинаю стягивать со своей руки перчатку. Надень мои. Не могу смотреть, как ты мерзнешь.
- Спасибо. Я не ношу чужих вещей.
- Ты говоришь так, будто я предлагаю тебе изменить Родине…
- Наша Родина сама готова изменить нам с кем угодно, - Анна резко встряхивает головой и волосы ее разлетаются.
- У Родины лихорадка и озноб полураспада, - мой уязвленный патриотизм шевелится где-то под сердцем.
- Какой же это полураспад? Вы тут войска и ментов нагнали тучу - черта с два распадешься… Вот у тех, кто прячется в горах, у тех сейчас и полураспад, и озноб. От костров не отходят, вот-вот готовы разбежаться.
- Откуда ты знаешь? - я замедляю шаг.
- Догадываюсь, - она зябко втягивает голову в плечи.
- Ты рассуждаешь так, будто вчера была в горах.
На другом берегу меня вдруг осеняет.
- Слушай, извини за прямоту, но кто ты по национальности? - вопрос мне дается не без душевного труда.
- Ага! - смеется Анна. - Испугался, что связана с боевиками!? Террористкаэкстремистка?!
- Да черт вас тут разберет, в этом Вавилоне! - тушуюсь я, глядя в белозубый смеющийся рот.
- Не волнуйся, - резко успокаивается Анна. - Я немка.
- Что?! - от неожиданности я спотыкаюсь.
- Есть такой народ на святой Руси - немцы. Не делай вид, что не знаешь, - глаза у Анны светятся.
- Чего угодно ожидал, только не этого! Ты похожа на армянку, на гречанку, на еврейку наконец… Но на немку?!.
- Это потому, что смешение кровей. Но отец немец. Кстати, не знающий немецкого. Наш род здесь, на Кавказе, лет сто живет. Если не больше. Предок нефть тут искал. От фирмы знаменитого Нобеля.
- Нашел?
- Про нефть не знаю, а вот жену нашел. Вот и обрусел или, как здесь говорят, - орусился. Вернее, окавказился. Нам на горе.
- Ну, теперь понятно твое отношение к Родине, - вздыхаю.
- Только не надо высоких слов. Я блядую точно так же, как и мое Отечество. Мы с ним одинаково спокойно укладываемся под тех, кто платит.
- Аня, так нельзя говорить. Мне это неприятно. Я все-таки офицер, - и останавливаюсь, развернувшись к спутнице всем корпусом.
- Ты хоть и офицер, но на дурака не похож, - глаза Анны буравят мой смятенный трезвеющий мозг. - Неужели я смахиваю на тех молодых дурочек, у которых только деньги и кайф в голове?
- Очень хочется спросить, сколько тебе лет, - улыбаюсь и кусаю губу.
- Спроси. А я тебе отвечу: осьмнадцать лет, - и демонстративно поворачивает бледное лицо к свету.
IV
Мы подходим к "Интуристу", нашпигованному офицерами из федеральных силовых ведомств и командированными чиновниками. Площадка перед отелем забита машинами с мигалками.
- Привет, мужики! - киваю вооруженным омоновцам у входа. - Она со мной, - и беру Анну под руку.
- Понятно, - многозначительно улыбаются охранники и оглядывают подругу с ног до головы.
- Гляделки проглядишь - прицел собьется, - мимоходом бросает самому наглому омоновцу Анна и гордо отворачивается.
Через освещенный вестибюль, мимо вахтеров и швейцаров, мимо роящихся военных и милиции мы идем, как сквозь строй. Я стараюсь не глядеть по сторонам, но чувствую, как щеки наливаются румянцем.
- Да не тушуйся ты, как гимназист! - уже у лифта говорит Анна.
Я облегченно вздыхаю и вижу наконец ее сухощавое лицо при хорошем освещении. Высокий лоб блестит от растаявшего снега. Возраст определить невозможно.
Что-то около тридцати, плюс-минус три года. Хотя выглядит молодо.
- Ты в номере один живешь? - деловито спрашивает Анна, не замечая моего пошатнувшегося настроения.
- С приятелем, журналистом. Но он сейчас в Москве… В общем, пока один.
- Слава Богу, - Анна смотрит на меня в упор.
- Сейчас приду в себя… Не сверли меня взглядом, - я опускаю голову и кажется окончательно трезвею.
Лифт останавливается, я раскланиваюсь с дежурной по этажу и судорожным движением руки открываю дверь своего номера.
- Заходи, - киваю Анне и вхожу следом. - Подожди, я сейчас.
Беру плитку шоколада в тумбочке и топаю к дежурной.
- Ох, Андрюша! И ты туда же! - качает головой добрая толстая женщина и тяжко вздыхает.
- Зульфия Тимуровна, голубушка! - я кладу ей на стол шоколадку. - Не ругайтесь!
- Только чтоб тихо! - вполголоса произносит дежурная и сгребает "взятку" в ящик.
Анна уже без своего красного пуховика, но в таком же ярко-красном свитере ручной вязки. Она сидит на постели, положив ногу на ногу, и покачивает носком сапожка. На ее черных волосах блестят капельки погибшего снега.
Я сбрасываю свою камуфляжную куртку, стряхиваю воду с фуражки и выдыхаю:
- Проскочили, слава Богу! - снимаю китель и остаюсь в рубашке с погонами. - Утром ты была в желтом свитере, а сейчас - в красном…
- Женщина, если захочет, может кожу сменить, а ты о каких-то там тряпках.
- Кожу может сменить только змея, - вношу существенную поправку.
- Ну, разница невелика, - говорит Анна с ухмылкой.
- Ты меня пугаешь. Я нуждаюсь в алкогольном допинге.
- Не суетись! У тебя чай есть? - Анна смотрит на меня, вытянув смуглую шею.
- У меня есть все: чай, кофе, водка и даже вино "Южная ночь".
- Какой ты запасливый…
- Подношения туземного населения и залетных журналистов. Ну что, с чая начнем?
- Лучше с кофе. Растворимый, надеюсь?
- А как же, - и я кидаюсь включать электрический чайник.
- Фена у тебя, конечно, нет. Надо бы волосы просушить, - и Анна запускает руку в свою черную волнистую гриву.
- Такие волосы - надо, - говорю я протяжно, сделав ударение на слове такие.
- Комплименты для жены оставь, - Анна режет меня взглядом.
- Ты хочешь, чтобы я рассказал о жене? - воспринимаю ее фразу как намек.
- Нет, я и так знаю. Жена покладистая блондинка, педагог или медик. Ребенок детсадовского возраста - конечно, одаренный. Квартиры нет. Денег не хватает. Быт заел. Обоим хочется чего-то другого, но никто не знает чего. Жизнь медленно движется к своей конечной цели, то есть к смерти.
- Что ты с этой смертью заладила сегодня? - я вытаскиваю из кармана сигареты.
- Чувствую.
- Что? Запах смерти, разлитый в воздухе, как вино?
- Это у меня был приступ изящной словесности. Но суть остается, - Анна закуривает. - Настроение сегодня какое-то "смертельное".
- Типун тебе на язык, - я достаю банку кофе и наливаю в стаканы кипяток. - Кстати, у тебя презервативы есть? А то я СПИДа боюсь. Не хочется умирать от любви.
- Есть. И боюсь я не меньше тебя. Группа риска, - и снова, запрокинув голову, пускает кольца дыма в потолок.
- Анна - это псевдоним, или твое настоящее имя?
- Настоящее. Кличка у меня - Кармен.
- Это что, из-за черно-красного прикида?
- Из-за этого тоже.
- Плюс яркая внешность - а еще что?..
- Ты задаешь слишком много вопросов, - холодный, пронизывающий взгляд Анны мне неприятен.
- Ничего удивительного. На то я и журналист, - поспешно отхлебываю кофе и обжигаюсь.
- Давай для разнообразия сделаем так: я буду задавать вопросы, а ты отвечать и, по возможности, искренне, - в глазах ее вспыхивает неожиданный интерес.
- Это любопытно. Но есть нюанс. Я арендовал тебя… - говорю, кусая губы, - …на час. Время идет. Я ничего не успею.
- Ладно, успеешь, - вздыхает Анна и улыбается краем ярко накрашенного рта. - Я сделала недельную норму и никуда не тороплюсь.
- Ну, а я тем более не спешу. Завтра воскресенье, - я намеренно пропускаю фразу "сделала норму", чтобы не усиливать неприятное чувство.
- Итак, поехали, - Анна берет длинными пальцами стакан с кофе и отпечатывает на его ободке губную помаду. - Насчет твоей семьи - угадала?
- В общем, - киваю, - да. Но есть небольшое уточнение. Мы с женой разбежались. И еще… - я набираюсь мужества и выдаю постыдную правду: Я, видимо, никогда не любил свою жену.
- О-ля-ля! - Анна демонстративно цокает ухоженными ногтями по темной полировке стола. - Неожиданное заявление. Не думала, что ты настолько расчетлив и корыстолюбив… Наверняка, тесть - генерал?
- Нет. Никакой меркантильности в выборе не было, - я ныряю в свое мутное прошлое. - Тесть у меня обычный, каких сотни, без существенных для меня связей.
- Что же тогда подвигло тебя на женитьбу, если это, конечно, не банальная внеплановая беременность боевой подруги?
- Я когда-то сильно любил женщину. Она была замужем. Я любил долго, несколько лет. На эту любовь ушло столько сил и страстей, что, пожалуй ничего не осталось другим. Холостяковал, пока начальство не намекнуло: старый капитан, ни разу не женившийся, - это подозрительно: пахнет или голубизной, или импотенцией.
- И ты четко выполнил указание начальства, - Анна зло ухмыляется.
- Зачем же так, - я прихлебываю кофе и опять обжигаюсь. - Просто понял, что больше никого полюбить не смогу. А годы, действительно, идут…
- Что-то есть бабье в твоих стенаниях… - кривится Анна и тушит сигарету в пепельнице.
- Ну, баба - тоже человек, - пытаюсь я острить.
- И ничто человеческое тебе не чуждо, - обрезает Анна и снова берется за стакан.
- В общем, да. И вообще, почему я должен скрывать нормальные человеческие чувства? - Я начинаю злиться. - Я достаточно силен, чтобы не стесняться своих слабостей.
- Ух ты, - подначивает меня гостья.
- Да! - я вскакиваю с кровати, делаю шаг к окну и резко сдвигаю штору в сторону. - Вот шел сейчас по улице - снег падает, в крови коньяк бродит, красота вокруг… А я иду, пою и думаю: влюбиться бы в кого-нибудь! Так, чтоб от бессонницы простыню на себя наворачивать и плакать в подушку, чтоб нервы - в струну и сердце надрывалось. Как десять лет назад…