- Идет Иисус Христос по городу. Видит, толпа побивает камнями женщину, привязанную к позорному столбу. Иисус протискивается сквозь скопище людей, закрывает своим телом несчастную и говорит: "Кто из вас без греха - пусть первым бросит в меня камень!" Все затихают, задумываются… И вдруг откуда-то сбоку в Христа летит булыжник. Он потирает ушиб, вглядывается в толпу и, тяжело вздохнув, говорит: "Мама, ну сколько раз вас просить? Не вмешивайтесь в мои дела!".
Кармен хмыкает, а Соломин, выпустив изо рта струйку дыма, протяжно говорит:
- Да-а…
- Виктор Алексеевич! - удивляюсь я его реакции. - Так ведь никто не унижен: ни Бог, ни Дева Мария. Просто тонко схвачено противоречие в Святом Писании.
- Так-то оно так, - вздыхает дед. - Но все равно есть в нем некое скрытое богохульство… Какой-то одесско-еврейский анекдот. Это я вам как цензор говорю…
- А вы больше кто: цензор или антисемит - а, господин генерал? - ехидно выпаливает Анна и гордо задирает свой многонациональный нос.
- У нас, деточка, - спокойно пускается в объяснения мой шеф, - у старых чиновников, антисемитизм был эдаким правилом хорошего тона. Но в глубине души абсолютное большинство антисемитами не являлись. Вот у меня, например, Исаак Бабель - один из любимейших писателей. Какой же я антисемит при таких вкусах?..
Манеры у нас были другими. Это как за столом: можно есть вилкой и ножом, а можно и руками. Суть процесса не меняется. Лишь бы куски изо рта друг у друга не вырывали.
- А сейчас, по-вашему, вырывают? - не отстает Анна.
- Сейчас рвут, - грустно кивает Соломин. - Мало того: животы друг дружке вспарывают, чтоб уже проглоченное вынуть.
- Страсти-то какие! - восклицает Кармен. - А разве лично вам не приходилось принимать решения - в рабочем порядке, так сказать, учитывая национальный признак?
- Господи, как ты мудрено сказала! - вскидываюсь я. - Вопрос - как на прессконференции.
- Аня хочет знать, зажимал ли я писателей-евреев, - дед выразительно смотрит на меня поверх очков. - Если плохо писали, то зажимал.
Соломин говорит добродушно, но это его добродушие подкручивает Кармен еще больше, чем сами ответы.
- Что значит - плохо? - недобрый огонь начинает плясать в ее глазах, и она хватается за сигарету.
- Какой-то странный у нас разговор, - искренне недоумеваю я, чувствуя тайну, и беру бутылку чтобы налить.
- Ладно, молодежь, - начинает подниматься с кресла дед. - Пойду-ка я заночую. А вы гуляйте. Мешать не будете, - и нетвердой походкой направляется к деревянной стене-гармошке, отделяющей спальню от гостиной.
Водка, легшая на старые дрожжи, делает походку старика еще более неуверенной. Он с трудом сжимает "гармошку", чтобы пройти к постели, и я поднимаюсь помочь.
- Ничего, Андрюша, я сам, - кивает Соломин и захлопывает створку прямо перед моим носом.
- Ты чего это на деда наехала? - возмущенно набрасываюсь на Кармен.
Рука Анны с зажатой в пальцах сигаретой дрожит. Я вижу, что Кармен волнуется, но не могу понять - почему?
- Сходил бы ты лучше за кассетой в киоск, - наводит на меня Анна прицел черных своих глаз. - А то праздника что-то нет.
- Какая кассета?! Дед спать лег. Мешать будем.
- Не будем, - настойчиво, будто сдерживая какую-то темную силу, говорит Анна. - Сходи. Умоляю! - и с остервенением давит в пепельнице окурок.
Выходя из номера, я оглядываюсь. Анна сидит на диване, выпрямив спину и уперев невидящий взгляд в стену-гармошку, скрывающую Соломина.
В коридоре нос к носу сталкиваюсь с рыжим Прокуратором.
- Ты чего здесь? Подслушиваешь?
- Нет, что ты! - растерянно моргает Олег. - Я, понимаешь, тут с народом поговорил… Оказывается, твой шеф - такой большой человек! Его тут многие знают. - От Прокуратора несет перегаром, и я стараюсь дышать ртом.
- Ну, и чего ты хочешь, - я начинаю раздражаться, - засвидетельствовать ему свое почтение?
- Ну да. Решил извиниться за свое поведение. А то еще нажалуется. Тогда мне кранты. Говорят, его даже в Кремле знают и уважают… А с пистолетом, старичок, я решил так: скажу, что потерял в бою, а взамен привезу трофейный - пусть примут на баланс…
Пока он это говорит, я начинаю звереть.
- Да затрахал ты уже со своим пистолетом! Два часа ночи! - я перехожу на громкий шепот, чтобы не сорваться и не перебудить постояльцев гостиницы и дежурную.
Договорить не успеваю. Из соломинского номера выскакивает Кармен и, уткнувшись с разбега в мою спину, вскрикивает: "Ой! Вы чего тут?"
- Беседуем, - теперь смущается уже Олег.
- А я это… в ванную сбегаю, - говорит Анна и, чуть замешкавшись, направляется в мой номер.
Мы с Прокуратором провожаем ее взглядами…
- Олег, иди спать! - вздыхаю я наконец. - Завтра извинишься перед дедом.
Завтра и поговорим об оружии.
- Понял, понял, понял, - кивает в такт словам следователь и уходит.
Я не двигаюсь с места, пока Олег не ныряет в свои апартаменты.
XI
Кассету я добываю долго. Уже полтретьего ночи. Киоск закрыт. Но в вестибюле бурлит жизнь. Вояки и милиция бодрствуют. Два знакомых омоновца помогают мне найти вахтершу тетю Гулю, которая подменяет киоскершу. Тетя Гуля в конце концов находит ключи от киоска и выкладывает передо мной товар. Я выбираю пару кассет с испанскими народными песнями и отрывками из опер и балетов. Вся эта музыкальная операция длится долго, и в моей душе нарастает тревога.
На свой пятый этаж взлетаю по лестнице, не дождавшись лифта. Комната пуста.
И сердце мое замирает. Через какое-то мгновенье обнаруживаю, что стена-ширма приоткрыта и в широкую щель видна спальня Соломина. Подхожу ближе и каменею…
Поставив ногу в черном сапоге на дедову постель, над Соломиным нависает Кармен. Как черно-красная туча. В правой руке ее - пистолет. Рука дрожит от напряжения.
- Ты хочешь убить меня, деточка? - слышу я спокойный старческий голос, и наконец срываюсь с места.
- Не смей! - кричу на бегу и напираю плечом на сдвигающуюся стену. Маньячка! - И со всего размаха бью ее по лицу ладонью.
Анна боком падает на пол и переворачивается на спину. Я хватаю ее за ноги и выволакиваю из спальни. Красный свитер задирается, обнажая упругий смуглый живот.
- Пусти! - она дергает ногами и цепляется руками за палас.
- Дай сюда пушку!
- На! - взвизгивает Кармен и бросает пистолет куда-то в угол.
- Дура! - вздыхаю я, подняв оружие, и в изнеможении падаю в кресло.
Кармен продолжает лежать на полу, широко раскинув руки от внезапно нахлынувшего бессилия. Ноги ее вытянуты в струнку. Лицо обращено к потолку. Она похожа на крест.
- Человеку моего положения, - ворчит в спальне дед, - неприлично помирать в постели. Желательно - на боевом посту.
Я вижу, как он спускает с кровати на коврик сухонькие белые ноги и натягивает носки. Он крепит их подтяжечками с резинками, чтоб не морщились, и медленно поднимает свое дряхлое тело во весь рост.
- Некрасиво кончать жизнь в одном исподнем, - бормочет старик и надевает брюки.
Анна недвижно лежит на полу как распятие, и грудкее высоко вздымается.
Я наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом. В голове начинает звенеть, и последняя фраза выходящего из спальни Соломина тонет в гуле колоколов моей контузии. Только по его жестам, спустя какое-то время я начинаю понимать, что он тоже хочет выпить и просит меня налить. Движения мои заторможены, сознание тоже.
Дед опустошает полную рюмку и опускается в кресло. Он в рубашке, перетянутой подтяжками, но без галстука.
- …Знаете, неприятно, когда на тебя мертвого кто-то потом вынужден портки натягивать, - доходит наконец до меня его тихая безмятежная речь: Есть один анекдот про цензора. Встречаются спустя много лет два бывших одноклассника.
"Пойдем, покажу, где я работаю", - приглашает один. Пошли. И приходят в Главлит.
"Ты что, цензор?" - удивляется приятель. "Да". - "А почему у тебя на стене портрет Пушкина, а не Ленина?" - "Пушкин - наш человек, - отвечает цензор. - У него есть строка, ставшая нашим девизом. Не помнишь разве? "Души (и цензор сжимает кулак на воображаемом горле) прекрасные порывы!".
- Это вы к чему, Виктор Алексеевич?
- Да, видно, пришла пора, чтоб и меня в конце концов придушили…
Я разглядываю злосчастный пистолет и прячу его в карман.
- Вчера видел сон, - продолжает Соломин. - Плыву я в лодке деревянной по какой-то странной реке. Вода черно-красными полосами. Причем река впадает в грот, в скале вырубленный. Искусственный грот - даже следы от кайла видны. Я сопротивляюсь, но сил нет, а течение сильное. Да еще вода эта черно-красная, как чернила с кровью… Проснулся в холодном поту. Ну, думаю, все - скоро приплыву…
- Типун вам на язык! - обрываю я стариковские причитания. - Что тут произошло в конце концов? Кто-нибудь может мне внятно объяснить?!
- Это, голубчик, сюжет для рассказа, - качает растрепанной сединой Соломин и смотрит на меня сквозь круглые стекла очков, как филин. - Ты бы такого не выдумал. Тут страшная женская месть, поводом для которой послужили события без малого семилетней давности. И событие-то было не ахти какое. А вот видишь, как все повернулось…
- Да что повернулось? Какое событие? - взрываюсь я. - Что вы церемонии разводите?
- Аня твоя хотела меня убить, потому что я не пустил ее в большую литературу, - одним духом выпаливает дед.
- Чего-чего? - у меня аж шея выворачивается от такой новости.
- Наврала она тебе про публикации в "Юности", - растолковывает мне Соломин. - Не было никаких публикаций. Мы в свое время разрешения не дали, вот и не напечатали ее творения. Хотя творения были. Пара повестей. Деталей уже не помню, но что-то там было про тюрьму, про убийство… В общем, мрак какой-то. Так называемая разоблачительная литература. Вот мы и зарубили. Как в свое время Солженицына и Домбровского. А раз я "приговорил" ее повести, то теперь, спустя столько лет, их автор решила приговорить меня. Но уже в прямом, а не в переносном смысле, - объясняет дед и закуривает.
- Бред какой-то! Шиза! - кидаю взгляд на лежащую все так же - крестом Анну и подхожу к окну, чтобы раскрыть жалюзи…
- Да. Наверное, я сумасшедшая, - подает наконец голос Кармен, не поднимая головы, и я цепенею: - Сумасшедшая, - продолжает Кармен каким-то новым, неожиданным тоном, - потому что живу в другом мире, где действуют другие законы.
Не ваши. Вы боретесь за величие державы, из-за столов не вылезая и не успевая протрезветь. А я живу, чтобы не подохнуть.
Кармен наконец приподнимается и облокачивается на обнажившуюся руку.
- Я не хотела, чтобы меня превращали в скотину, и убила родного мужа, которого когда-то любила. А он отец моего ребенка… Меня бросили в зону, где главное было - выжить. Ни о каком человеческом достоинстве там и речи не могло быть. В зоне из меня делали животное. На пересылке (там вертухаи - мужики) меня в бане семь человек трахнули. Все порвали. Еле живая уползла. Один Бог знает, как я выдержала и не сдалась. Но еще там, в карцере, полном крыс и ледяной воды, я поклялась, что расскажу всему свету об этом зверинце. У меня сейчас двух ребер нет. И девять зубов фарфоровых. У вас, Виктор Алексеевич, наверное, вставных меньше. А ведь вы лет на тридцать пять старше меня… Ребра в драках раскрошили… Я была наивной дурой или шизой, как вы изволили выразиться, потому и поклялась при всех наших бабах, что пойду на панель, если не напечатаю где-нибудь в журнале свои "записки из мертвого дома". Тогда уже можно было - державные гайки чуть ослабили. Потом я забыла об этой клятве. А подружки - пиявки да лягушки - помнили. В Москве я моталась по всем редакциям, предлагала свои опусы. Меня направили к вам. Хорошо, что вы это помните, Ваше превосходительство. Я стояла в приемной, когда вы разговаривали с помощником. "Ну что мы будем множить в печати эти еврейские обиды!" - вот ваше резюме.
- Я этого не говорил, - вставляет Соломин и смущенно кашляет.
- Ну, помощник ваш сказал. Какая разница? Фамилия Кох его смутила, вздыхает Анна. - Вы же с ним согласились?.. Во мне нет ни капли еврейской крови, но я тогда жутко обиделась… Ну, а потом, спустя какое-то время, стали выходить на свободу мои сокамерницы. И вспомнили клятву, данную мной сгоряча, от обиды.
Давай, мол, подруга - на любовный фронт. По призыву "партии освобожденных досрочно". У нас, зэков, по части клятв строго. Не то, что у вас, несудимых и непривлекавшихся. В общем, сопротивлялась недолго. На приличную работу не брали. У меня же "мокрая" статья. Отец от горя умер, когда меня в зону затолкали.
Мать одна с ребенком. В общем, со светлым вашим образом в голове, Виктор Алексеевич, пошла я по хатам да гостиницам ноги раздвигать да рубли заколачивать.
А у меня ведь способности были и (надеюсь) есть, не только к этому занятию… Вы думаете, в гостинице я случайно оказалась? Нет. Я тут на работе. Меня ваш доблестный майор снял за двадцать долларов в час. Правда, интереса к деньгам у меня не было. Тем более, что недельную норму выполнила благодаря одному дураку… Ваша персона меня влекла, вот что. Я когда ваш светлый лик по телевизору-то увидала и узнала, что вы тут прессой рулите, - сразу все и вспомнила. Думала, отболело, забылось. Ничего подобного. По кавказской своей крови и воспитанию я мстительная, а по немецкой линии - методичная и последовательная. Вот и тиснула пистолет у рыжего следователя. Хотела пальнуть в вас еще на брифинге, но духу не хватило.
Потом случай подвернулся - с Андреем вот склеилась… Кстати, Эндрю! Твой разговор с рыжим я нечаянно подслушала. И пушку при первой же возможности под матрац твоему соседу по номеру сунула. Потому и не нашел рыжий ничего, когда кипиш поднялся. Ты уж извини, майор, что впутала тебя в эту заваруху… Прости, Андрей, - держи хвост бодрей! - голос у Анны веселеет. - Парень ты неплохой. Жалко тебя.
Скучно живешь. Не так. Еще немного - и затоскуешь. Правда, сегодня у тебя жизнь насыщенная. Но раз уже тряхануло… Вот так, господа защитники Отечества!..
Лопочете мне что-то тут про путь в большую литературу. Кто с кем и как бухал…
Анна затихает и устало закрывает глаза.
- Не убила бы я вас, господин-товарищ генерал, - включается она снова. - Как увидела ваши носочки на бретельках с подвязками в спальне да струйку слюны изо рта - рука и дрогнула. Куда и злоба делась. Кого тут убивать?! Не вижу противника!
Это уже не коррида, а ветлечебница какая-то…
После такого монолога колени у меня начинают подламываться, и я на ватных ногах успеваю добраться до дивана, чтобы не осесть на пол. У Соломина трясутся руки.
- Может, выпьем? - робко спрашиваю я, нарушая звенящую тишину.
- Выпить нужно, наверное, всем, - тихо говорит Соломин, не поднимая глаз.
- Наливай, сказал Чжоу Эньлай, - грустно шутит Анна, не двигаясь с места.
Я беру бутылку и не могу попасть струйкой в стаканы. Бутылка трясется вместе с рукой, и водка плещется на стол. Я делаю усилие над собой, чтобы чуть сосредоточиться и успокоиться. Встаю и подношу выпивку - сначала Анне, затем Соломину.
Мы пьем молча и осторожно выдыхаем, переводя дух.
- Аня, я… - начинает дед.
- Прошу вас, Виктор Алексеевич, не говорите пока ничего, - обрывает его Кармен. - Андрей, дай мне закурить… И выключи свет. Мне не хочется вас видеть.
Я выполняю ее просьбы с проворностью ординарца, не обращая внимания на генерала.
Кармен лежит на полу, иногда поднося ко рту руку с сигаретой. И этот кочующий по короткой дуге красный огонек - единственный свет в окружающем нас мраке. Мы молчим, и становится слышна далекая артиллерийская канонада. Где-то у подножия гор воюют…
XII
- Согласитесь, в темноте яснее думается, - после долгой паузы тихо произносит Кармен. - Я полюбила темноту в тюрьме. Никого и ничего не видеть вокруг - единственная радость там. И то редкая. Обычно - синее дежурное освещение…
- Давайте еще выпьем, - кашляя и хрипя грудью, предлагает Соломин.
- Темно. В стакан не попаду, - говорю извиняющимся тоном.
- Вот мужики пошли! - смеется Кармен. - В темноте дырку в стакане нащупать не могут! - и озорство ее чуть разглаживает наши скукоженные души.
- А вы любили женщин, Виктор Алексеевич? - меняет Кармен направление удара.
- Так я женат, Анечка, - ворочается в кресле Соломин. - Уже тридцать лет со своей Светланой Павловной.
- Я не про женитьбу спрашиваю, а про любовь, - наседает Кармен, и слышно, как она удобнее устраивается на полу.
- А я по любви женился, - с достоинством отвечает дед. - Разлюбил первую жену, развелся и со Светланой своей - в ЗАГС. Я в этих делах вранья не терплю…
Детей, правда, Бог не дал…
- И неужто у вас все всегда было по-честному, согласно норм коммунистической морали? - провоцирует Кармен, и даже в темноте чувствуется ее ехидная улыбка. - Слыхали лозунг: "Каждый мужчина имеет право на-лево"?
- Да, было однажды, в Китае, - сдается Соломин и кряхтит от смущения.
- Где-где? - не скрывает удивления Анна.
- В Китае. Ты вот пошутила: "Наливай, сказал Чжоу Эньлай". А ведь я при нем как раз в Китае в командировке был - цензуру налаживал, систему охраны тайн в печати. Ну, товарищ Мао, конечно, стоял у руля. "Русский и китаец братья навек…"
- Расскажите, расскажите, - предвкушает удовольствие Кармен, не собираясь подниматься с пола.
- В общем, лет сорок назад это было. Вы с Андреем еще не родились. Так вот, после приезда в Пекин мне дали охранника из китайской службы госбезопасности - молодую девушку лет двадцати. Она в этой робе страшной из темного хэбэ. Впрочем, там все местные так одевались. Нищета… Ходила она за мной, как привязанная. Чуть ли не в туалетную кабинку сопровождала. Вечером в гостиницу возвращаюсь, у двери своего номера поблагодарил ее за помощь, пожелал спокойной ночи и запер за собой дверь. Слышу: возня у порога какая-то странная. Я дверь распахиваю, а моя охранница спать укладывается на полу в коридоре перед моим номером. Ну, - смущенно кашляет Соломин, - тут уж я ее, конечно, пожалел и… положил рядом с собой.
- И она все выполняла безропотно? - удивляется Кармен.
- Как собака, - вздыхает Виктор Алексеевич. - И это, кстати, меня так смутило, что наутро я обратился к китайским товарищам: освободите меня, дескать, от охраны, я в ней не нуждаюсь.
- Освободили? - подаю голос и я.
- Не сразу. Пришлось долго объясняться. Да и девушка плакала, у нее могли быть неприятности. Так что я еще убеждал китайского гэбэшника, что моя телохранительница выполняла свои обязанности образцово, придумывал какие-то аргументы для своего отказа…
- Это грустная история, Виктор Алексеевич, - вздохнув и помолчав, подводит итог Кармен. - У нас с вами своих неприятностей хватает… Повеселей ничего не было?
- Было, - опять начинает ворочаться в кресле мой шеф.
- Тогда меняйте пластинку! - бодро командует Кармен.