- Я это так не оставлю, завтра я тоже поеду в город.
- Не стоит, это бессмысленно.
Он сел в машину и что-то сказал шоферу. Тот начал разворачивать машину на дороге. Дорога была узкая, и это длилось долго. Обычно они разворачивали машину в два приема, заезжая на дорожку, которая вела к бунгало. Сегодня они гордо избегали на нее заезжать. Жозеф издали наблюдал за маневром. Мать стояла по-прежнему неподвижно, словно распятая, и смотрела, как совершается непоправимый отъезд мсье Чжо. Не дожидаясь, пока машина окончательно развернется, она поспешно ушла в бунгало. Сюзанна направилась к Жозефу. Поравнявшись с машиной, она мимоходом заметила, что мсье Чжо устремил на нее умоляющий взгляд. Она свернула и пошла напрямик через рисовое поле, чтобы поскорее оказаться рядом с Жозефом.
Жозеф кончил мыть машину. Теперь он накачивал колесо.
- Дело сделано, - сказала Сюзанна.
- Давно пора…
Колесо, с которым возился Жозеф, было продырявлено в трех местах. Камера уцелела, и Жозеф проложил куски старых шин между камерой и покрышкой в тех местах, где были дыры. Он накачивал камеру до предела, чтобы прокладки не соскальзывали. Сюзанна присела на берег пруда и смотрела, как он качает.
- Ты еще долго?
- Наверное, полчаса. А что?
- Просто так.
Было очень жарко. Сюзанна перестала следить за работой Жозефа, села к нему спиной, приподняла подол платья и опустила ноги в пруд. Потом руками обрызгала ноги до бедер. Это было чудесно. Она вдруг поняла, что уже целый месяц ждала того момента, когда сможет с легким сердцем задрать платье и свесить ноги в пруд. От ее ног по поверхности воды пошли круги и спугнули рыбешек. У нее мелькнуло желание сбегать в бунгало за удочкой, но она не решалась возвращаться туда без Жозефа. Покончив с этим колесом, Жозеф принялся за запасное, которое тоже было проколото. Он вытащил камеру. Когда Жозеф занимался "ситроеном", он не желал, чтобы ему помогали. Время от времени он ругался.
- Черт бы побрал эту дерьмовую машину!
В пруду виднелись волнистые очертания горы на фоне серо-белого неба. Ночью опять будет дождь. Со стороны моря надвигались тяжелые фиолетовые тучи. Завтра, после ночной грозы, будет прохладно. Они приедут в город поздно вечером, если, конечно, шины не полопаются в дороге. Послезавтра утром они продадут кольцо. В городе полно мужчин. "Кто эта красивая девушка? Она приехала с юга, ее никто не знает". Что бы там мать ни говорила, а в городе для нее, Сюзанны, мужчина наверняка найдется. Может, охотник, может, плантатор, но найдется наверняка.
Жозеф кончил возиться с запасным колесом.
- Пошли в горы? Купим там цыплят, чтобы пожрать в дороге?
Сюзанна встала и засмеялась.
- Пошли, пошли прямо сейчас!
- Отгоню машину под бунгало, и тронемся.
Жозеф тоже очень давно не ездил в город, и у него было хорошее настроение.
Жозеф поставил машину под бунгало, но подниматься не стал. Прошло еще слишком мало времени после отъезда мсье Чжо. Обычно он никогда не ходил в лес, не захватив ружья.
Они пересекли часть равнины, отделявшую бунгало от горы. Начался отлогий подъем, и рисовые поля исчезли, уступив место жесткой и очень высокой траве, прозванной "тигриной": сквозь нее хищники по вечерам спускались на равнину. До леса было четверть часа ходу.
- Что он сказал? - спросил Жозеф.
- Сказал, что тоже едет в город.
Жозеф рассмеялся. Они чувствовали себя счастливыми.
Дорога сузилась, подъем стал круче, и близость леса возвестила о себе лужайкой, где паслись козы и свиньи. Они миновали убогую деревеньку, состоявшую из нескольких хижин. Дальше, сразу вдоль границы раскорчевки, начинался лес. Жители равнины не стали корчевать дальше, это было бессмысленно: земли, пригодные для выращивания перца, располагались гораздо выше, а для нескольких имевшихся у них коз большие пастбища не требовались.
- А насчет кольца? - спросил Жозеф.
Сюзанна секунду помедлила.
- Он ничего не сказал.
Как только они вошли в лес, дорога превратилась в узкую, похожую на туннель тропинку, над которой плотно и сумрачно смыкался лес, идти здесь можно было только по одному.
- Идиот, - сказал Жозеф. - Не злой, но все-таки полный идиот.
Лианы и орхидеи в чудовищном, сверхъестественном количестве опутывали весь лес, превращая его в единую плотную массу, непроницаемую и безвоздушную, как морская глубь. Лианы длиной в сотни метров намертво крепили стволы друг к другу, а на верхушках деревьев с превосходящим всякое воображение буйством цвели открытые только небу роскошные орхидеи, образуя огромные "бассейны", из которых снизу видны были порой только края. Лес покоился под гигантским пологом таких "бассейнов", полных дождевой воды, где водились те же рыбы, что и в прудах на равнине.
- Он сказал, что мы безнравственные, - сказала Сюзанна.
Жозеф снова рассмеялся.
- О, это уж точно, что безнравственные.
Отовсюду поднималось громкое жужжание мошкары, смешиваясь с непрерывным пронзительным пением птиц. Жозеф шел первый, Сюзанна на несколько шагов позади. На полпути между равниной и деревней дровосеков Жозеф замедлил шаг. Несколько месяцев назад он убил здесь самца пантеры. Это была маленькая полянка, где хищники выдерживали свою добычу на солнце. Тучи мух сновали в желтой траве среди груды высохших вонючих перьев.
- Я, конечно, должен был сам все объяснить ему. Он наверняка ни черта не понял.
- Объяснить что?
- Почему мы не хотим, чтобы ты с ним спала. Это трудно понять, когда человек лопается от денег.
Вскоре за пересекавшей лужайку речкой они почувствовали смолистый аромат манговых деревьев и услышали детские голоса. Эта сторона горы была более солнечной. Дыхание живого мира исходило здесь от земли, от цветов, от всего, что росло и двигалось: тигры-убийцы и их невинные жертвы, чье мясо высушивалось на солнце, были уравнены между собой братством первозданности.
Жозефа и Сюзанну угостили плодами манго. Они помогли детям поймать цыплят, и, пока женщины их резали, Жозеф расспрашивал мужчин, хороша ли сейчас охота. Все были рады их приходу. Мужчины хорошо знали Жозефа, они не раз вместе охотились. Они спросили, как поживает мать. Здешние жители рубили им лес для бунгало. Все они были дровосеками. Они ушли с равнины и поселились в этой части леса, еще не занесенной в кадастр белыми, чтобы не платить налогов и не бояться, что отберут землю.
Дети провожали Сюзанну и Жозефа до реки. Совершенно голые, вымазанные с головы до ног шафраном, они были похожи цветом и гладкостью кожи на плоды манго. Немного не доходя до реки Жозеф хлопнул в ладоши, чтобы прогнать их: они были настолько дикие, что удрали со всех ног, испуская пронзительные вопли, похожие на крик каких-то птиц, водившихся на рисовых полях. Их столько умирало в этих деревнях, зараженных болотной лихорадкой, что мать уже два года как перестала приходить сюда. Они умирали, чаще всего даже не узнав радостей игры на дороге, раньше, чем успевали набраться сил, чтобы без помощи взрослых пройти два километра через лес, отделявший их от равнины.
Мать сидела в столовой, не зажигая света. Она сидела в темноте возле плиты, на которой готовилось рагу из ибиса. Она, разумеется, видела, как они уходили в горы, и заметила, что Жозеф не захватил ружья. Вероятно, она поджидала их уже около часа. И свет не зажигала нарочно, чтобы издали увидеть, как они подойдут. Однако когда Сюзанна и Жозеф вошли в бунгало, она не сказала им ни слова.
- Мы ходили купить цыплят в дорогу, - сказал Жозеф.
Она не ответила. Жозеф зажег лампу и отнес цыплят капралу, чтобы тот их зажарил. Он вернулся в бунгало, насвистывая "Рамону". Сюзанна тоже начала насвистывать "Рамону". Мать, жмурясь от лампы, улыбнулась детям. Жозеф улыбнулся в ответ. Видно было, что она вовсе не злится, что ей просто грустно, оттого что брильянт, который она спрятала, останется единственным в ее жизни и источник брильянтов иссяк.
- Мы ходили за цыплятами, чтобы перекусить в дороге, - повторил Жозеф.
- Знаешь куда? В деревню за рекой, во вторую после поляны, - сказала Сюзанна.
- Давно я там не была, - сказала мать, - но я знаю, про какую ты говоришь.
- Они расспрашивали про тебя, - сказал Жозеф.
- Вы не взяли ружья, - сказала мать, - это неосторожно…
- Нам не хотелось задерживаться, - сказал Жозеф.
Жозеф пошел в гостиную и завел патефон мсье Чжо. Сюзанна последовала за ним. Мать поднялась и поставила на стол две тарелки. Она двигалась медленно, как будто от долгого ожидания в темноте у нее все затекло. Все, включая душу. Она потушила плиту и поставила между двумя тарелками чашку черного кофе. Сюзанна и Жозеф следили за ней с надеждой, как недавно за лошадью. Могло показаться, что она улыбается, на самом же деле черты ее смягчились от усталости, - она выдохлась и смирилась.
- Идите есть, все готово.
Она поставила перед ними рагу из ибиса и тяжело опустилась на стул перед чашкой кофе. Потом долго молча зевала, как каждый вечер, когда садилась за стол. Жозеф положил рагу себе, потом Сюзанне. Мать начала расплетать косы и переплетать их на ночь. Есть ей явно не хотелось. Кругом в тот вечер стояла такая тишина, что слышно было, как потрескивают доски, неплотно пригнанные в перегородках. Дом был прочный, ничего не скажешь, он стоял крепко, но мать слишком торопилась его достроить, и в ход были пущены непросохшие доски. Многие из них потрескались, появились зазоры, так что теперь можно было прямо из кровати видеть рассвет, а ночью, когда охотники возвращались из Рама, свет их фар скользил по стенам комнат. Но только одна мать была этим недовольна. Сюзанне и Жозефу так даже больше нравилось. Со стороны моря в небе вспыхивали большие красные молнии. Будет дождь. Жозеф жадно ел.
- Потрясающе!
- Очень вкусно, - сказала Сюзанна, - просто изумительно!
Мать улыбнулась. Когда они ели с аппетитом, она бывала счастлива.
- Я добавила чуть-чуть белого вина, поэтому и вкусно.
Она готовила рагу, пока ждала их. Сходила в чулан, откупорила бутылку белого вина и благоговейно подлила в мясо. Когда она бывала слишком крута с Сюзанной или когда ей все надоедало и становилось чересчур тоскливо, она готовила тапиоку со сгущенным молоком, или пирожки с бананами, или опять же рагу из ибиса. Она всегда приберегала эти удовольствия на черный день.
- Если вам нравится, я на днях опять приготовлю.
Они оба положили себе еще. Тут ее вдруг отпустило.
- Что ты ему сказала? - спросила она у дочери. Жозеф и бровью не повел.
- Объяснила ему, - сказала Сюзанна, не поднимая глаз от тарелки.
- Он ничего не сказал?
- Он все понял.
Она задумалась.
- А насчет кольца?
- Сказал, что он его нам дарит. Для него такое кольцо - пустяк.
Мать помолчала еще немного.
- Что ты об этом думаешь, Жозеф?
Жозеф помедлил, потом вдруг решительным тоном объявил:
- Она может завести себе, кого хочет. Раньше я так не считал, но теперь я уверен в этом. Больше не беспокойся за нее.
Сюзанна с изумлением взглянула на Жозефа. Никогда нельзя было догадаться, что у него в голове. А может быть, он просто хочет успокоить мать?
- Что это ты такое говоришь? - спросила Сюзанна.
Жозеф даже не поднял глаз на сестру. Он обращался не к ней.
- Она разбирается. Ей можно доверять.
Мать посмотрела на Жозефа с почти болезненным напряжением и внезапно рассмеялась:
- Может быть, ты и прав.
Сюзанна бросила есть, откинулась на спинку кресла и тоже посмотрела на брата.
- Ловко она его оставила в дураках, - продолжала мать.
- Она сама будет теперь выбирать, - сказал Жозеф.
Сюзанна выпрямилась и засмеялась.
- И за Жозефа ты напрасно волнуешься, - сказала она.
Мать снова стала на миг серьезной и задумчивой.
- Я и правда все время волнуюсь…
И тут же опять завелась, но без злости.
- Не все, слава Богу, должно доставаться богатым! - закричала она. - Нечего расстилаться перед первым встречным богачом.
- Черт подери, - сказал Жозеф, - что нам богатые! Как будто только они и есть на свете! А мы? Мы ведь тоже богатые…
Мать была поражена…
- Мы - богатые? Мы?
Жозеф стукнул кулаком по столу.
- Да, богатые, если хочешь, - заявил он. - Не беднее других, черт возьми! Стоит только захотеть, и мы в одну минуту разбогатеем.
Они хохотали. Жозеф колотил кулаком по столу. Мать подыгрывала ему.
Жозеф умел устроить кино.
- Может, это и правда, - сказала мать. - Если мы действительно захотим, то, наверно, разбогатеем.
- И будем тогда разъезжать в автомобилях и давить других, - подхватил Жозеф. - Никто от нас не уйдет.
На Жозефа иногда накатывало такое настроение. Когда это случалось, - правда, редко, - это было лучше всякого кино.
- Что да, то да! - сказала мать. - Давить будем непременно. Сначала скажем, что мы о них думаем, а потом раздавим…
- А потом нам станет лень их давить, - сказала Сюзанна. - Лучше покажем им все, что у нас есть, и ничего не дадим.
Часть вторая
Это был большой город с населением в сто тысяч жителей, раскинувшийся по берегам широкой и красивой реки.
Как и во всех колониальных городах, здесь было два города в одном: для белых и для остальных. Причем в белом городе тоже имелись свои различия. К центру прилегало множество широких, просторных улиц, застроенных добротными домами и виллами, но все же чувствовалось, что это кварталы для непосвященных. Сам же центр, теснимый со всех сторон громадой города, каждый год устремлял к небу все более и более высокие здания. Официальная власть, губернаторские дворцы находились не здесь, здесь располагалась власть более сокровенная - священнослужители этой Мекки, финансисты.
В те годы белые кварталы всех колониальных городов мира отличались удивительной чистотой. Чистота царила не только на улицах. Белые люди сами были безукоризненно чисты. Едва приехав, они сразу же приучались мыться каждый день, как моют маленьких детей, и носить колониальную униформу - костюм ослепительной белизны, цвета невинности и привилегий. Первый шаг был сделан. Белое на белом давало белизну в квадрате и увеличивало изначальную разницу между ними и прочими, которые умывались дождем небесным и илистой водой рек. Белый цвет поистине очень маркий.
В результате белые становились день ото дня все белее и сверкали чистотой и новизной, отдыхая от полуденной жары в прохладе своих вилл. Большие хищники в марком одеянии.
Здесь жили только те белые, которые сумели составить себе состояние. Улицы и тротуары центрального квартала были огромны - сверхчеловеческая поступь белых требовала размаха. Непомерное, бессмысленно огромное пространство было предоставлено небрежным шагам прогуливающихся властителей. А по проспектам, поражая своей бесшумностью, скользили их автомобили, полулетя на каучуковых шинах.
Кругом был простор, асфальт, на тротуарах росли деревья изысканных пород, а вдоль газонов и цветников тянулись сверкающие вереницы такси. Эти улицы, зеленые, цветущие, великолепно содержались, их поливали несколько раз в день, и они напоминали аллеи гигантского зоопарка, где редкие виды белых охраняют сами себя. Центр был святилищем белых. Там, в центре, в тени тамариндов, раскинулись огромные террасы их кафе. Здесь по вечерам они встречались друг с другом. Только в роли официантов допускались сюда туземцы, и то наряженные под белых: они были в смокингах, так же, как пальмы вокруг были в кадках. До поздней ночи, сидя в ротанговых креслах, в окружении пальм и официантов в смокингах, белые потягивали перно, виски с содовой или мартель с минеральной водой, создавая себе для полной гармонии печень истинно колониального образца.
Блеск автомобилей, витрин, политых мостовых, сверкающая белизна костюмов, ослепительная свежесть цветников превращала центральный квартал в волшебный вертеп, где белая раса могла безмятежно созерцать священное зрелище собственного присутствия в мире. В магазинах продавалась модная одежда, духи, американский табак - тут не торговали ничем утилитарным. Даже деньги казались здесь чем-то ненужным. Богатство белых не должно было их угнетать. Здесь все было возвышенно.
Это была великая эпоха. Сотни тысяч туземцев на ста тысячах гектаров выжимали кровь из деревьев, мешая ее со своей собственной и орошая ею все эти земли, которые по случайному совпадению уже назывались "красными" задолго до того, как стали собственностью нескольких сотен баснословно богатых белых плантаторов. Каучуковый сок тек рекой. Кровь тоже. Но ценен был только сок, его собирали, и он приносил деньги. Кровь пропадала задаром. Тогда еще старались не думать о том, что однажды люди соберутся в великом множестве и придут требовать за нее плату.
Трамваи старательно обходили стороной белый город. Да они были здесь и ни к чему, потому что все ездили на автомобилях. Только туземцы и белый сброд из нищих кварталов ездили на трамваях. По существу, именно трамвайные рельсы и были зримой границей белого рая. Они огибали его с гигиенической осторожностью, образуя окружное кольцо, где ни одна остановка не располагалась ближе, чем в двух километрах от центра.
Только здесь, с этой границы, в оглушительном грохоте белёсых от пыли, битком набитых трамваев, которые тащились как полумертвые под одуряющим солнцем, открывался второй город, не белый. Списанные в утиль в метрополии и приспособленные, естественно, лишь к условиям умеренного климата, эти трамваи были кое-как подремонтированы и пущены в ход матерью-родиной в своих колониях. Туземец-водитель натягивал по утрам форму, часам к десяти срывал ее, клал рядом и работал голым до пояса, истекая потом, так как на каждой остановке выпивал большую чашку зеленого чая. Это делалось для того, чтобы побольше потеть и охлаждаться на сквозняке - ибо среди водителей не было ни одного, кто хладнокровно не выбил бы в первый же день все стекла в своей кабине. Точно так же, впрочем, пришлось поступить и пассажирам со стеклами в вагоне - дабы остаться в живых. После принятия этих санитарных мер трамваи успешно ходили. Их было много, они были вечно полны и являли собой самый яркий символ подъема колоний. Расширение туземной окраины и все большее удаление ее от центра объясняли огромную популярность этого достижения цивилизации. Поэтому ни один белый, достойный сего высокого звания, не отваживался сесть в трамвай, рискуя, если его там увидят, навеки потерять лицо, лицо колонизатора.