– Конечно, конечно, вы – будущий король Англии, – ласково сказала она.
Медсестра по опыту знала, что с этими бедолагами лучше соглашаться.
Лоренс Крилл порылся в своем шкафчике и вынул картонную корону, которую смастерил на трудотерапии. Лоренс украсил ее, наклеив драгоценные камни из целлофановых оберток от ирисок. Не такой коронации ждал Грэм, но, когда Лоренс поднял корону и опустил ее на голову Грэма, тот волей – неволей почувствовал себя человеком над толпой. Фиолетовый ирисочный фантик, отклеившись, порхнул на пол. Солнечный луч, падавший сквозь зарешеченное окно, позолотил короля Грэма и его единственного верного вассала.
Купу деревьев на лужайке в переулке Ад спилили глубокой ночью. Камилле показалось, что она слышит звук бензопилы, но это было между сном и явью, и через несколько минут она опять заснула. Утром, раздвинув занавески в спальне, Камилла обнаружила, что деревья исчезли, а на их месте бесстыдно отсвечивают свежие пни. Без мягкой тени деревьев переулок Ад выглядел голо и неуютно. Собаки собрались у пней. Точно совещаются о чем‑то, подумала Камилла.
Выйдя из ванной, Чарльз с тревогой увидел, что Камилла плачет, глядя в окно.
– Деревья спилили, – всхлипнула она.
Чарльз выглянул в окно:
– Какой чудовищный вандализм!
Он быстро оделся и вышел на лужайку. Собачье собрание наблюдало, как Чарльз бродит по лужайке и пинает пни.
К отцу присоединился Уильям.
– Когда я стану королем, я посажу здесь сто английских дубов, – пообещал юный принц.
Чарльз потрепал сына по плечу:
– Здесь нет места для ста дубов, сынок. Зрелый дуб занимает гигантскую площадь.
Гражданский пыл Уильяма угас, он мрачно бросил:
– Ну и ладно. – Наклонился, погладил Олторпа и позвал: – Пошли, малыш, пора завтракать.
Подивившись, почему Уильям так неприветливо распрощался с ним, Чарльз отнес это на счет недосыпа: в доме Уильяма и Гарри свет частенько не гас до трех часов ночи.
Собаки уныло разбрелись по домам. Деревья служили для них доской объявлений, летом давали чудесную тень, а некоторым нравилось ловить порхающие осенние листья и загонять кошек на ветки.
Все утро на лужайку тянулись группки обитателей переулка, люди подолгу стояли и разглядывали пустоту. Только мальчишки Маддо Кларка обрадовались появившемуся пустырю. Обозначив ворота своими драными свитерами, они затеяли игру в футбол.
Навестив принца Филипа, королева рассказала ему про деревья. Он ничем не выказал, что понял ее, но Гарольд Баньян согласился, что это вопиющее безобразие. Королева спросила Гарольда, заметил ли он, чтобы персонала стало больше.
– Нагнали шпаны кормить этих, которые сами есть не могут, – ответил тот.
– Шпаны? – не поняла королева.
– Ну, подростков, – пояснил Баньян. – Одно и то же, верно?
Королева принялась разбирать стираное мужнее белье и наводить порядок в его шкафчике. В обед мальчик в форме Академии Артура Грайса принес в палату поднос с едой и с грохотом брякнул на тумбочку Баньяна.
– Требуется ли вам помощь, чтобы поесть, сэр? – спросил паренек.
– Нет, – ответил Баньян, – бла – адарю. Но не могли бы вы сообщить мне, сколько вам здесь платят?
– А нам не платят, сэр. Мы волонтеры, работаем со старыми людьми по благотворительной программе сэра Артура Грайса "Накорми божьего одуванчика", – объяснил мальчик.
– Что‑то я боюсь, сэр Артур Грайс меня одурачил, – покачала головой королева. – Я не ожидала, что он станет эксплуатировать школьников.
Баньян снял крышку с тарелки и с отвращением посмотрел на кучку липкого риса и зеленоватые кусочки курицы.
– Иноземная срань, – презрительно сказал он.
– Как мне хочется, чтобы Филип пришел в себя, – сказала королева. – Мне нужно кое‑что ему сообщить.
– Я могу передать, – предложил Баньян, которому не хотелось говорить королеве, что ей, скорее всего, больше не удастся побеседовать с мужем.
– Это слишком важно, чтобы передавать. – И королева вздохнула.
Но поскольку ей нужно было с кем‑то поделиться, а мистер Баньян в последнее время относился к ним с мужем чрезвычайно сочувственно, она сказала:
– Сегодня в десять утра я написала Джеку Баркеру, что отрекаюсь от престола. Я больше не королева Англии.
53
Вечером накануне выборов Гаррис вывел оставшихся в зоне собак через подкоп под металлической стеной в город. Они бежали по улицам засыпающих пригородов, держась в тени, борясь с искушением облаять дерзких кошек или редких прохожих. Достигнув автострады на Брэдгейт – парк, собаки прибавили прыти. Мили через три Гаррис объявил привал – боялся, что его заслуженные коротенькие лапы не вынесут такой нагрузки.
– Нужно найти канаву и попить, – выдохнул Гаррис.
Один лабрадор неслышно скользнул в темноту и скоро низким рычанием сообщил, что канава нашлась и воду из нее пить можно. Гаррис не мог пошевелиться. Ему казалось, что сердце вот – вот вырвется из груди. Рядом с ним пыхтела Сьюзен. Никто из собак не привык бегать так далеко без остановки, только борзые получали удовольствие от прогулки.
Отлежавшись, Гаррис спустился к канаве и, войдя в солоноватую воду, стал пить. Утолив жажду, он залаял, что нужно свернуть с дороги и двигаться через поля. Целью был Сигнальный холм в оленьем заповеднике. Гаррис пустился рысью.
– Помедленнее, Гаррис, – выдохнула Сьюзен. – А то тебе ни за что не взбежать наверх.
Но Гарриса воодушевлял силуэт холма, высящийся впереди в лунном свете, он думал лишь о том, как бы поскорее оказаться на вершине. Две малюсенькие собачки карликовых пород – За – За и Фифи, песик стриптизерши, – обессиленно рухнули в зарослях папоротника, но ретриверы аккуратно ухватили их за шкирку и потрусили дальше. В темном лесу за лугом устроили ночевку олени. Их разбудил хруст и шелест папоротников, чуткие носы уловили опасный запах.
Наконец стая достигла подножия холма, и Гаррис скомандовал остановиться. Псы легли кольцом вокруг него.
– Слушайте людей, – приказал Гаррис.
Собаки навострили уши, но слышно было только охотящихся сов и копошащихся в подлеске ночных животных. Ни голоса, ни шагов человека на мили вокруг.
– Теперь мы поднимемся на вершину, – распорядился Гаррис.
Это было нелегкое восхождение. Пришлось карабкаться на гигантские валуны, миллионы лет назад разбросанные извержением вулкана, и когда добрались до вершины, никто не мог заговорить. Все пыхтели, вывалив языки, но глаза у всех собак пылали торжеством. Отдышавшись, собаки пустились исследовать место. Большинство не преминуло оросить основание каменного указателя, на котором стрелками обозначались направления на важные города, включая Москву и Нью – Йорк.
Гаррис вновь призвал к вниманию.
– Мы пришли сюда не просто так. По всей Англии стоят сигнальные холмы, и на вершине каждого холма сейчас ждет собачья стая. Мы отправим сообщение, которое услышит каждая собака страны.
Все примолкли, ожидая сообщения. Прошла целая минута, и Тоска не выдержала:
– Ты намерен поделиться с нами сообщением или так всю ночь и будешь стоять под луной в героической позе, маленький старикашка – воображала?
– Тоска, будь умницей, – зарычал Рокки. – Немного уважения, а?
– Сейчас два часа ночи, – продолжил Гаррис. – Большинство наших сородичей сидят по домам, охраняя своих двуногих кормильцев, – еще одна неблагодарная работа, которую мы исполняем каждый день круглый год. Предки наших хозяев отдавали жизнь за свободу. Можем ли мы забыть эти жертвы? Доколе мы будем стоять в стороне и смотреть, как в стране принимаются законы, не позволяющие нашим хозяевам высказывать свою правду?
Англичане и англичанки должны свободно говорить то, что у них на сердце, и если им не нравится, что делает правительство, у них должно быть право об этом заявить и не бояться, что среди ночи к ним в дверь постучат Законы о собачьем терроре не должны пройти!
Теперь слушайте и запомните простую рифму Мы пролаем ее с этой вершины, а на ближайшем сигнальном холме ее услышат и повторят другие собаки, – и так пока вся Англия не проснется от собачьего лая.
Разбуженные приказом, передаваемым с сотен сигнальных холмов, все английские собаки навострили уши. То был призыв к оружию.
Уничтожайте удостоверения сторонников правительства! Жуйте их! Ешьте! Зарывайте в землю!
В день выборов перед избирательными участками выстроились очереди. Ничто так не волновало английских избирателей, как собачий вопрос. Те сторонники кромвелианского правительства, что сами держали собак, проснувшись утром, обнаружили, что ночью их удостоверения личности выцарапали из кошельков, сумок, карманов пиджаков и растерзали в клочки, сделав непригодными для предъявления на избирательных участках. С некоторыми кромвелианцами произошли возмутительные происшествия на участках: едва они вынимали удостоверения, чтобы показать служителю, их вырывали прямо из рук налетевшие псы.
Вместе с тем столько народу голосовало за собак, что это был крупнейший обвал во всей недавней политической истории Британии. Подавляющий перевес Новых консерваторов застал врасплох даже бывалых аналитиков. Сынка Инглиша прославляли как политика нового типа, носителя "эмоционального интеллекта" и "проницательности". Когда Сынок произносил первое обращение к нации, рядом с ним сидел Билли. Английских избирателей очаровали повадки маленькой собачки, которая лизала лапы и зевала, морща милую мордашку. Очаровали настолько, что люди не услышали толком, когда Сынок говорил им, что зоны изоляции расширят, передачи Би – би – си будут проходить цензуру, а в будущем госсекретарь США получит свой кабинет на Даунинг – стрит.
Свою речь Сынок окончил словами:
– И конечно, антисобачьи законы уже аннулированы.
Он взял на руки Билли и помахал зрителям его лапкой.
Джек Баркер сидел за письменным столом в кабинете на Даунинг – стрит. Было десять утра, Джек так и не вылез из джинсов и футболки. Он слушал диск Леонарда Коэна и время от времени начинал подтягивать. Под музыку Коэна они занимались любовью с Пат, первой женой, в маленькой квартирке, оставшейся после развода жене. Коэн был саундтреком их молодости. Вторая жена, Каролина, запрещала Джеку слушать Коэна. Она говорила, что песни эти "нездоровы", и пыталась заразить мужа собственной страстью – старинной английской музыкой, исполняемой на штуковине под названием сакбут или что‑то типа этого. В общем, на клавесине.
Джек развернул письмо, доставленное курьером накануне выборов, и перечел его.
Глубокоуважаемый мистер Баркер,
Я не сомневаюсь, Вам будет приятно узнать, что сегодня в 10 утра я отреклась от престола. Я, конечно, прекрасно осведомлена о том, что Вы не признаете монархии, но я‑то признаю.
Встает вопрос, кто сменит меня на троне, но Вас это заботить не должно, поскольку, как я подозреваю, Вы скоро больше не будете премьер – министром.
Я сочла, что неучтиво будет не известить Вас о моем решении, ведь у нас с Вами есть общая история.
Искренне Ваша,
Элизабет.
Джек снял телефонную трубку и набрал номер, который помнил наизусть. Пат отозвалась сразу же. Она была на кухне: он слышал, как подвывает их старая посудомоечная машина.
– Пат, приезжай за мной, – сказал Джек.
Она произнесла с упреком:
– Ты слушаешь Коэна. Ты же знаешь, как он на тебя действует. Джек, выключи его сейчас же!
Джек взял пульт и уменьшил громкость, но тоска и горечь никуда не делись.
– Не следовало нам разводиться, Пат. А мне не надо было идти в политику. Пат, приезжай за мной.
– Я не могу, – ответила Патрисия. – Я живу не одна.
Джек молчал. Леонард Коэн стенал о смерти и отчаянии. Наконец Джек спросил:
– Кто он?
– Пиренейская горная собака по кличке Джек.
Джек Баркер не знал такую породу, но по названию догадывался, что собака большая.
– Приезжай и забери меня, – повторил он.
54
В первый рабочий понедельник правительства новых консерваторов над крышами переулка Ад зарокотал вертолет. Повисев несколько секунд в воздухе, он опустился на лужайку, где прежде росли деревья. Предрассветную тишину разорвал рев мотора. Несмолкающее "бык – бык – бык" лопастей и вой двигателя перебудили весь переулок, жильцы выпрыгивали из кроватей и бросались к окнам. Собаки тупика ожесточенно лаяли, предупреждая друг друга о возможной опасности.
Отодвинув штору, Камилла не сразу поняла, что она видит. Какой‑то чудовищный жук, стрекоча, сидел на лужайке и выбрасывал из брюха фигуры в черной одежде и масках. Она обернулась к Чарльзу и не поверила своим глазам: муж неторопливо надевал на пижаму халат.
– Боже мой, Чарльз! – крикнула она. – Может, ты еще умоешься и причешешься, чтобы подойти к окну?
Входная дверь затряслась под мощными ударами и затрещала. Сердитые голоса выкрикивали неразборчивые команды, на лестнице затопали тяжелые ботинки. Чарльз взял с туалетного столика расческу и стал причесываться.
– Собаки замолчали, – сказала Камилла. – Где собаки?
Увидев, как в предрассветной синеве к дому Чарльза и Камиллы несутся черные силуэты, королева без раздумий бросилась на защиту сына.
Чарльз, лысеющий и морщинистый, в скором будущем дедушка, оставался для нее ребенком. Елизавета не стала терять время на халат и шлепанцы, а метнулась вниз по лестнице, выскочила на улицу и понеслась по переулку, как была, в хлопчатобумажной ночнушке и босиком. В детстве она слышала, как взрослые шепотом говорили о судьбе Романовых, которых расстреляли на рассвете. Если понадобится, она пожертвует собственной жизнью, лишь бы убийцы пощадили Чарльза.
Пересекая лужайку, она заметила в открытом люке вертолета Гарриса, Сьюзен, Фредди, Тоску и Лео: их гладили солдаты.
Когда выбили дверь спальни, Чарльз был уже готов. Чего‑то подобного он ожидал с того самого момента, как понял, что его монаршая жизнь целиком находится в руках народа. Без согласия народа королевская семья править не сможет.
Камилла зажмурилась, ослепленная софитами съемочной группы, и пожалела, что не причесалась. Она изумленно наблюдала, как в ее спальню торжественно вплывает Сынок Инглиш. Встав между Чарльзом и Камиллой, он объявил:
– Я пришел освободить вас, ваше королевское высочество.
Сынок отвесил глубокий поклон, и Камилла заметила у него на макушке накладку. Она потуже запахнула халат и причесалась пятерней.
Чарльз сказал:
– Мистер Инглиш, так уж необходимо было ломать мою дверь? Если бы вы позвонили, вам отворили бы.
Не такой видел сцену освобождения Сынок Инглиш. Он рассчитывал на пылкую благодарность, в крайнем случае – на любезный прием. Глядя на эту стареющую пару, он не мог представить их правящими чем‑то покрупнее рыночной палатки.
– Может, спустимся в гостиную? – предложила Камилла. Она стыдилась неубранной постели и панталон на полу у кровати.
Перешагнув через обломки двери, Чарльз, Камилла и Сынок спустились в гостиную, за ними по пятам – съемочная группа и солдаты.
Тут в дом с криком "Чарльз! Чарльз! Мой милый мальчик!" ворвалась королева и упала принцу в объятия, сама поразившись тому более других. Она расплакалась у Чарльза на груди.
– Я думала, они шли убить тебя.
Громко поплакав несколько секунд, королева подумала: "Я веду себя как палестинские матери в новостях, надо взять себя в руки, засвистать веселый мотивчик".
Наконец королева и Чарльз расцепились, вытерли глаза и высморкались в кусочки туалетной бумаги, поданные Камиллой; все трое уселись на диван и приготовились слушать Сынка.
– Ваше величество, – начал он, кланяясь королеве.
– Я вынуждена остановить вас, премьер– министр, – сказала та. – Я больше не королева. Вчера я отреклась от своего сана. Теперь я мать короля, и я не хочу возвращаться в общественную жизнь. Мой муж не достаточно здоров для переезда, так что я останусь в переулке Ад до тех пор, пока… пока муж не перестанет во мне нуждаться.
Королева взяла Чарльза за руку и крепко– прекрепко стиснула.
Сынку подновили макияж, и он, взятый крупным планом, опустившись на колено перед монаршими особами, снял с их лодыжек жетоны.
На следующий день, читая "Таймс", Камилла порадовалась, что сделала педикюр. Фотография ее левой ступни занимала половину первой полосы.
55
Королевская семья собралась к вечернему чаю в помпезном тронном зале Виндзорского замка. Принцесса Шанель с уже заметным животиком разливала бергамотовый чай из серебряного чайника в затейливо расписанные фарфоровые чашки. Король Чарльз и королева Камилла, сидевшие рядом на богато украшенных тронах, от чая отказались: им и без того было жарко в коронационных мантиях с горностаевой оторочкой, да еще мешали тяжелые и неудобные короны. Принц Уильям и принц Гарри ерзали на золоченых парчовых стульях, мечтая, чтобы скорее миновал следующий час. Военная форма была хуже смирительной рубашки.
Принцесса Шанель чинно отхлебнула чай.
– Может, назовем ребеночка Гуччи? – спросила она принца Гарри. – Гуччи подойдет и мальчику, и девочке.
– Гуччи? – оторвался от чтения письма король Чарльз.
– А мне нравится, – сказал Гарри. – Чумовая кликуха!
– Нет, Гарри, это смешно, – возразил Чарльз. – Моего внука не будут звать Гуччи.
Камилла поправила корону и вздохнула: она всегда слегка напрягалась, перед тем как откроют двустворчатые двери. Чарльз вернулся к письму. Его доставили вместе с запиской от Дуэйна Локхарта, в которой сообщалось, что они с Пэрис читают "Войну и мир".
Рэмптонская лечебница
корпус Георга III
Принцу Уэльскому
Переулок Ад, 16
Зона изоляции поселок Цветов
Дорогие мама и папа,
Я пал жертвой чудовищной несправедливости. Заточен в больнице для сумасшедших преступников за преступление, которого и не думал совершать.
Я всегда предлагал запретить стеклянные кофейные столики. Может быть, теперь власти прислушаются к моим рекомендациям, продиктованным знаниями и опытом.
Я все время кричу, ору и информирую врачей и сестер, что я королевского происхождения и однажды стану королем Англии. Но все бесполезно.
Пожалуйста, приезжайте ко мне, как только сможете, и привезите подтверждающие документы. Они лежат в ящике кухонного стола в моем бунгало.
Убедительно прошу вас поспешить.
Пожалуйста, передайте поклон моей матушке Камилле, герцогине Корнуэльской.
Ваш сын
принц Грэм Руислипский.
– Что‑нибудь интересное? – спросила Камилла.
– Нет, – ответил Чарльз. – Абсолютно ничего интересного.
Он разорвал письмо на мелкие клочки и сунул в карман белых атласных бриджей.
С первыми звуками фанфар королевская семья подобралась, и в зал впустили публику. Властная дама в форме, гид из ООО "Королевское наследие", загремела:
– Просим экспонаты руками не трогать и не кормить, не пытаться заговаривать с ними. И пожалуйста, не заходите за ограждение.