– Странное чувство бывает, когда молюсь. Иногда эта сила отталкивает, а иногда забирает с собой и становится легко. Кажется, что все понимаешь и знаешь ответы на все вопросы. Обидно, что потом снова все забываешь и опять остаешься с этими вопросами: а зачем жизнь, что потом, почему, кто? … Я смотрела передачу о работе мозга. Сейчас не помню имен – два профессора, американец и русский, – рассказывали, что происходит, когда человек молится. Они исследовали священников и монахов. Оказалось, что в процессе глубокой молитвы отключаются две самые активные в обычном состоянии области мозга – лобная, которая отвечает за нашу ориентацию в пространстве, и затылочная, ответственная за эго и ориентацию в культуре. А мозг в это время работает на частоте ребенка – три герца вместо двенадцати, то есть три раза в секунду. И синхронно с непонятной нам гармонией бесконечности.
– Будьте как дети, – очнулся захмелевший Иван Антонович.
– Да замолчи ты, – одернула его супруга.
– Почему? Я это помню. Там сказано: и дано будет вам. Или ваше будет царство божие. Или: блаженны нищие духом, ваше царство божье.
– Зачем все сводить к молитве? – спросил Анатолий. – Почитайте Пушкина. Он писал, что испытывал состояние почти юродивого в болдинскую осень. Но он вошел в него в процессе творчества. И еще надо поспорить, что святее. Если вы хотите верить и молиться богу, зачем вам церковь? Еще одни посредники, нацеленные управлять, потому что управленческий труд самый высокооплачиваемый.
Речи Анатолия не понравились женщинам, уже настроившимся в равной степени на умиление, таинственность, восторг, страх, бескомпромиссность и другие чувства, свойственные дамам, разговаривающим на святые темы.
Возникшее волнение сгладила Вика, давно порывавшаяся показать гостям свой ночной труд – компьютерную презентацию ко дню рождения дочери. Как всегда, когда она принималась за дело, все перемешалось. Все искали в доме рабочую розетку и помогали ей подключить ноутбук и колонки. Гостей из-за стола передвинули в угол к дивану. Наконец, загрузили программу, притушили свет, и Вика начала показывать слайды, рассказывая о Насте, как их самом удачном с Женкой совместном проекте.
– Это я перед свадьбой. Это Женька несет меня на руках. Наша свадьба. Наши родители. Я после роддома. Настя на руках у Женьки. Голопопик поднимает голову. Мы в коляске около общаги. А вот Андрей делает Насте рожки. Это на дне рождения: Надя, Толя, Женька и дети. Это мы в песочнице. Первый раз кормим уток, – называла фотографии Вика.
Вика постаралась. Было видно, как какие-то только им понятные детали прожитого трогают сердце не только Вики, но и Женьки, и Зиминых.
Надя, например, вспомнила, как помогала встречать Вику с двумя сумками и чемоданом, и как они устали тягать вещи и присматривать за шкодливой четырехлетней Настей, а Настя на них обиделась и назвала маму вонючкой. "Ты как с мамой разговариваешь?" – стала воспитывать ее Надя, а та и тете ответила: "И ты вонючка". И, подумав несколько секунд, уверенно подтвердила: "Вы – две вонючки".
Надя Зимина увидела трехлетнюю Настю в тот вечер, когда Дороховы, приглашенные в ресторан, оставили ее у них. И как она умилялась на кухне спокойному и чистому голосу Насти, укладывающей после ужина кукол в детской кроватке, – до тех пор, пока не прислушалась и неожиданно для себя не услышала, как девочка жаловалась куклам: "Дали два блинчика с мясом, и больше жрать не дают".
Анатолий вспомнил, как водил зимой сына с Настей на горку, и как все дети катались на санках, а обычно резвая Настя вдруг села в сторонке на пеньке и сидела, не двигаясь, с отстраненным видом. Она не плакала и просто сидела, – в синей вязаной шапочке, розовой курточке и красненьких потертых ботиночках, – и смотрела мимо всех. Анатолий не понимал, на что она обиделась, но у него разрывалось сердце. Он метался от сына к ней и несколько раз пытался ее уговаривать, пока брошенный им сын не попал под чужие санки и не упал, разбив лоб. Они побежали в скорую помощь, он нес на руках сына, приподнимая ей голову, чтобы меньше капала кровь, но видел и Настю, которая бежала следом, – такую же серьезную и спокойную, как на пеньке.
Женька смотрел на воодушевившуюся Вику, почти забывшую про одышку, мучившую ее последнее время, на ее уже погрузневшее, не очень гибкое тело, и, удивленный, видел знакомые ямочки в уголках губ и слышал молодые, задорные, такие родные и так раньше нравившиеся ему нотки ее голоса. Вместе с картинками детей перед ним отматывалась назад их с Викой совместная жизнь, до тех пор, пока он не увидел бывшую супругу молоденькой щекастой и худенькой девчонкой в студенческом общежитии в трогающий его душу день, когда расстояние между ними, которое выдерживала Вика два месяца их знакомства и которое оставалось, даже когда он обнимал и целовал ее, вдруг пропало.
День был выходной, ее соседки по комнате уехали к родителям. На Вике был цветастый халатик в красных тонах. В ее глазах он видел огонек, похожий на болотный, обманывающий и зовущий одновременно, и подрагивающим от счастья пальцем водил по линии ее припухшей верхней губы, на которой ощущал не видный глазу пушок. Вика казалась очень домашней, от нее кружилась голова.
Он сел на табуретку и потянул Вику к себе на колени. Она села к нему, скинув с голых ног тапочки, и обняла его левой рукой. Охватившая Женьку нежность к теплому живому человечку, готовому стать его продолжением, боролась с поднимавшимся в нем темным нетерпением. Он расстегнул верхние пуговки ее халата и гладил рукой ее спину и не большие груди с крупными сосками. Он не мог совладать с дрожащими руками и боялся сделать ей больно. Женька пытался целовать Викину грудь около соска, она что-то нашептывала, он не понимал. И не мог говорить от запаха ее тела. Он целовал Викину грудь и поднимал руку по ее ноге, уже выше того места, где она раньше разрешала. Рука почти не касалась кожи, но чувствовала ее шелковистость и отдельные волоски.
Ему казалось, что среди новых ощущений, которые он испытывал, были и Викины. Он чувствовал, что Вика плохо владела собой. И как она не смогла сжать руками его руку, как обычно это делала. Вместо этого ее ноги слабели и раздвигались. И как она чувствовала Женькину руку, постепенно оказавшуюся между ее ног, около трусов, испытывая страх и любопытство и ощущая сладость, но смотрела на себя точно со стороны, как будто все происходило не с ней.
Женька не знал, что делать. Ноги Вики были ему подвластны, пальцами он ощущал ее трусики, внутри все дрожало. Внутренний голос ему подсказывал, что нужно поднять Вику на руки, отнести на кровать и раздеть, но она казалась ему такой беззащитной, что он медлил. Наконец, решился, положил Вику на кровать и осторожно спустил до колен ее трусики. Халатик, еде державшийся на двух нижних пуговицах, распахнулся от трясущихся Женькиных рук, оголив низ плоского живота с черными волосами. Он лег на ее живот, чувствуя свою власть над ней, но почему-то перестал ощущать трогательную близость от прикосновений, которая только и казалась ему настоящей и дорогой. Ему стало стыдно, и он понял, что надо остановиться, и с этого момента темнота перестала его подталкивать. В теле пропала дрожь, а голова стала светлой. Он оделся, сел на кровать и неизвестным верхним чутьем принюхался к вновь возникавшему аромату близости между ними. Вика села рядом, запахнув халатик, через который он видел ее грудь, робко обнимала его, и он снова был счастлив, выбравшись из искусственной и ложной ситуации, в которую был готов попасть, сохранив хрупкое чувство единения, только-только родившееся между ними. Роившиеся в голове мысли попрятались, уступая новой и странной пока для него мысли о женитьбе.
Викин фильм закончился, и вместе с ним растворилось Женькино видение.
В голосе супруги пропали задорные молодые интонации и послышались хрипы курильщицы. Женька уже не мог представить ее молодой.
Он вспоминал, как они пытались заработать денег, – сначала вместе, а потом поодиночке. И как ему удобно было спрятаться за Вику, когда она мечтала о большой квартире. И как он отговаривал ее рожать второго ребенка. И как не мог найти работу и приходил домой пьяный, а, найдя работу, тоже приходил пьяный, считая себя правым. И как отвечал ненавистью на ненависть жены.
"Боже мой, что мы с собой сделали! – ужаснулся Женька. – Зачем мы так жили, если можно было иначе?" Он вышел подышать на веранду, потому что в доме ему не хватало воздуха, и, глотая свежую прохладу, смотрел, как в себя, на черное, без звезд, небо, край которого освещали фейерверки, зажигавшиеся за рекой нетерпеливыми людьми, боящимися опоздать с встречей Нового, 2012 года.
Сон Ивана Антоновича (2)
Через час после полуночи местные любители фейерверков угомонились, и в деревне стало тихо.
Дети, встретив Новый год, уехали, и в доме воцарилось камерное настроение, созвучное деревенской тишине и благодушию и сытости оставшихся. Зиминым здесь очень нравилось. Они без слов, как умеют понимать друг друга близкие люди, пожалели, что не имеют возможности жить в деревне или хотя бы бывать здесь по выходным.
Компания за столом разделилась. Мужчины больше молчали, а женщины затянули бесконечные душевные разговоры.
Беседу вела Вика. Она рассказывала, как ходит в церковь, как к этому готовится, как выстаивает всенощную, как участвовала в крестном ходе и как ездила в монастырь, где несколько дней работала и разговаривала с матушкой. Тамара Ивановна поддерживала разговор, рассказывая о своих впечатлениях от поездок с туристами по святым местам. Слушавшая их Надя не полностью верила восторженно-сентиментальным чувствам, сопровождавшим церковные рассказы, потому что видела в них элементы хвастовства и желание представить себя лучше, чем в жизни. Как большинство женщин, Надя знала бога, веру и церковь на уровне инстинктов и не пыталась осмысливать эти понятия, а следовала принятым правилам. К церкви она относилась с опаской и ходила туда только по случаю крестин, похорон и поминок, прилежно выполняя положенные церковные предписания, от одежды до поведения, как известные ей, так и подсказываемые другими. Сознавая сложность церковного образа жизни, она сомневалась и в искренности рассказов женщин. Она видела иначе. "Сначала нагрешат, – думала она. – А потом бегут замаливать".
Еще Вика рассказывала, как ездила худеть в санатории, где мучили диетой и жестким массажем, и о своих заграничных турах, запечатленных на фотографиях. Слушать про заграницу Наде было интересно, потому что там она не была. Она считала, что заграничные туры были не для Зиминых. Во-первых, они привыкли ездить всей семьей, а для того, чтобы всем ехать за границу, надо много денег. А во-вторых, у них не было заграничных паспортов из-за работы на оборонном предприятии. Тамара Ивановна, напротив, выезжала и заранее подбирала страну для очередной поездки. Туры обходились ей не дорого – она ездила одна и, в основном, по горящим путевкам, в которых, благодаря многочисленным знакомым, хорошо ориентировалась. Сейчас, рассматривая фотографии, она заинтересовалась видами Сахары, миражами, гонками по пустыне на джипах и водителями-арабами, которые напоминали горячих кавказских мужчин, смущавших ее и других девчонок-туристок в студенческие годы.
Анатолий и Женька скучали от женских разговоров. После каждого второго тоста, подталкивая Ивана Антоновича, они уходили передохнуть на веранду.
Частые вставания из-за стола Ивану Антоновичу не очень нравились. Он отяжелел от вина, а больше – от еды, и предпочел бы сидеть – женская беседа ему не мешала, и он даже пытался ее оживить. Вот только его попытки заговорить вызывали резкую реакцию Тамары Ивановны. Душевное равновесие Ивана Антоновича сильно зависело от отношения к нему жены, и когда она была не в духе и ставила его на место, ему становилось нехорошо. Последний месяц, после того, как уехала приезжавшая погостить старшая дочь с внуком, Тамара Ивановна почти каждый день была не в духе. Мало того, что она не допускала к себе соскучившегося Ивана Антоновича, но при каждом удобном случае еще и попрекала его всякой мелочью, словно провоцировала на скандал. Все это было очень не похоже на ровные и уважительные отношения, которые она сама установила в их семье, и к которым привык Иван Антонович. Он не знал, что думать. Он боялся, что она заболела неизлечимой болезнью и страшится сказать ему об этом. Он молил, чтобы оказалось не так, как он думал, и чтобы не рушилась их налаженная и спокойная жизнь, без которой он себя не представлял.
Вот и сегодня уже несколько раз она тыкала его тем, что он напился. Это очень не шло ее красивым манерам и стало заметно другим: ему сочувствовали и Анатолий, и Женька. Чтобы вытерпеть несправедливые, как казалось Ивану Антоновичу, попреки, он выходил с мужчинами подышать и успокоиться.
Ничего интересного в мужских разговорах тоже не было.
– Лучше совсем не смотреть новости. Инфляция – 6 %, кто ему это считает? Колбаса, которая год назад стоила 300–400 рублей, теперь 500 и 600. Это шесть процентов? "Беломор" до октября был 14 рублей, а сейчас – 21.
– А как он спрашивает про бедных! Мол, почему их количество не уменьшается, если в финансах такие успехи? Для кого они показывают этот спектакль? Перед кем отчитываются?
С подачи Ивана Антоновича поговорили о книжках про войну, в которых он открыл новые для себя взгляды на уровень подготовки командиров и техники Красной Армии в период финской компании. Для Дорохова это оказалась одной из больных тем. Он читал не только те книжки, о которых говорил Иван Антонович, но и много других. А главное, он бывал в Карелии и представлял, как трудно там было воевать. Поэтому всякие новомодные идеи о том, что у нас было все плохо, его бесили. Особенно, когда эти идеи озвучивали дилетанты вроде Ивана Антоновича. Женька горячо и с удовольствием высказывал ему свою точку зрения про финскую войну и не успокоился, пока не выговорился и не пообещал дать Ивану Антоновичу соответствующую литературу.
Выговорившись, Женька захотел спать. Он много ел за столом, и, хоть не пил, но из-за обильной закуски и влияния компании чувствовал себя выпившим. Так с ним бывало раньше после хорошего застолья – то же чувство завораживающей усталости и желание прилечь. Он хотел в город, куда его не пустили, на свой диван, и, вспомнив, как мучается дома от храпа бывшей супруги, слышного даже через закрытую дверь, с тоской представил, как будет спать среди храпящих пьяных гостей.
Беседа уставших женщин выдохлась, кружа вокруг одних и тех же тем, и постепенно затухала. Зевающая Вика предложила начать стелиться. Мужчины в очередной раз пошли на веранду.
– Стыдно-то как, – сказал погрузневший Иван Антонович. – Наверное, она права. Ослабел я последнее время. Вроде, все как обычно, – хорошая закуска, хорошая компания, – а поднабрался.
– Все нормально, – возразил Анатолий. – Не слушай ты Тамару. У моей тоже так бывает – сорвется, накричит, а потом жалеет.
– Да нет, я знаю, что она права. Она не ошибается. Меня еще надо потерпеть. Это мы сейчас думаем, что все в порядке, всех понимаем, а со стороны виднее. Я сколько раз себя на этой мысли ловил на следующий день. Так стыдно, хоть прощенья проси.
– И просил? – заинтересовался Женька.
– Нет. Стыдно просить. Да Тамара – она все понимает. Она меня, можно сказать, тащит. Ты думаешь, мы их выбираем? Как же, это Тамара решила, что я на ней женюсь. Если бы не она, я, может, уже пропал бы. В принципе у нас в семье она – двигатель. И девчонок растить, и когда квартиру получали, и с достатком. Мое дело простое. Мне скажут – я делаю.
– У них интуиция сильно развита. И они инстинктам больше доверяют, – сказал Анатолий. – Но я тебе скажу, когда проживешь вместе столько, сколько мы, то начинаешь без слов понимать друг друга, и даже думаешь похоже.
– Уж это точно, – улыбнулся Женька. – Что ты, что Надежда. Да вы всегда были похожи.
– Ну, нет, – сказал Анатолий. – Когда женились, я ее вообще не понимал. А она что понимала? Молчит больше и скромно улыбается. Но она, я тебе скажу, способная. И работать с ней теперь можно, понимаешь? Ты-то ее по институту помнишь, как я понимаю. А она теперь поднялась, научилась хорошо соображать. Вообще, удивительно, как они все успевают: и работа, и семья, и дети.
– Скромные, пока замуж не выйдут, – сказал Женька. – Ты думаешь, Вика мне скромно не улыбалась? Зато потом они в силу входят. Вот вы оба говорите, что они вами реально управляют. А почему? Вам так удобно – это я по себе знаю. И управление самое примитивное – инстинкты. А в инстинктах они сильнее. Вот и думай, чего в них больше – души, которую они согласны доверить церкви, или животного начала, которое готово в них проявиться в любой момент.
– Я с этим не спорю, – отвечал Иван Антонович. – Я о другом. Ты пойми, что они нам жизнь посвящают. Что мы без них? Как без них дети, семья, как все?
– А без вас они что? – переспросил Женька. – Согласен, вам с женами повезло. Или им с вами. Кому-то чуть больше. Но тут глубже вопрос. Вика не зря около него ходила. Пусть вы построили идеальную семью. Но для чего? Родить и воспитать детей? Вы родили и воспитали. Этой функции у вас больше нет. Стать совершенной парой и в логике, и в интуиции? Предположим, стали. И одинаково соображаете, и мысли угадываете, и по глазам читаете. А зачем вам эта функция? Что вы с ее помощью хотите совершить, к чему стремитесь? Если ваше совершенство нужно вам для жизни, а она скоро закончится, то зачем жили?
– И как нам бороться с этой темной энергией, которой они больше подчиняются? Ведь это не Тамара тебя, Иван Антонович, душит, а темная энергия через нее. У меня даже раньше была такая шальная мысль, что они специально к нам приставлены – следить и не пускать. Ведь они не могут остановиться, когда решают, что надо нас как-то останавливать. Они убить готовы. Сами не понимают, что творят, а делают.
– А ты бы делал, что Вика говорила, – обиделся Анатолий – Может, она и не загуляла бы. Задним умом мы все умные.
– Вот я и делал, что она говорила, – ответил. Женька. – Тоже все думал: ради детей, ради семьи. Главное, чтобы все было спокойно, пристойно. Все, как у людей. И чего я добился? А теперь я не хочу, как у людей. Скучно это, понимаешь. Я не вижу, зачем.