- Там уборка, - сказала ему Назнин, - они быстро.
- А-а.
Он пожевал нижнюю губу, выпятил челюсть и закусил верхнюю.
Назнин ждала, что он скажет, и от молчания стало неуютно. Она уже привыкла, что его болтовня заполняет разделяющую их пустоту.
- Миссис Ислам, - начала она и запнулась.
- Тонешь, тонешь, воду пьешь.
Он знает.
- Всему приходит конец.
- Если она по-настоящему раскается…
- Раз довольно, значит, довольно.
Шану повернулся к жене, лицо у него стало плоским, как дощечка.
- Придется им сказать.
Кому?
- Моим родственникам. Они должны знать. Пора признаться. И прекратить лицемерие.
- Твоим родственникам? Им это зачем?
Шану улыбнулся, на пухлых щеках появились ямочки. Глаза беспорядочно мечутся в поисках спасительной тропки с этого неудобного лица. Шану начал объяснять ей, как ребенку:
- Они все думают, что я богат. Иначе зачем бы я жил в другой стране? Я их ни в чем не разуверял. И меня это устраивало, и их. Получается, я их обманывал. Строил из себя большого человека. Здесь я человек маленький, а там… - улыбка сошла с его лица, - я мог бы стать большим. Большим человеком. Такие дела.
Шану вздохнул и положил руки на живот:
- И поэтому, когда приходили умоляющие письма, я налево и направо обвинял всех вокруг, когда надо было обвинять вот это, вот здесь. - Он рукой показал на грудь, на сердце и гордость, которые предали его.
Тонешь, тонешь, воду пьешь. Когда вся деревня по целому месяцу вынужденно держала пост, когда ни зернышка, ни капли воды не попадало сквозь запекшиеся губы более или менее здорового мужчины, здоровой женщины или ребенка, когда солнце жарило сильнее, чем сковородка, когда ожидание сумерек сродни лихорадочному бреду, лицемер шел к пруду, опускал голову в воду, нырял и тонул, пил и тонул.
- Нет, - сказала она, - не надо себя винить.
- Тогда нужно действовать. Это повод к действию. Любой повод на самом деле - это повод к действию. Хватит разговоров. С сегодняшнего дня я действую.
Он прокашлялся, как и раньше, перед началом разговора:
- Я еще не все тебе сказал. Я сегодня ушел в отставку.
- Что значит "ушел в отставку"?
- Что значит? Ты что, против? Разве я тебя не предупреждал? Я постоянно говорил об этом и мистеру Дэллоуэю, и тебе.
- Так. Значит, все-таки ушел.
- Надо сказать, видел удивленные лица.
Шану походил на человека, которого окружили и взяли вооруженные бандиты. Даром эти события для него не прошли. Он жевал губу, пока не прокусил: выступили маленькие красные пятнышки.
- Завтра забираю свои вещи.
- Они так быстро тебя отпускают?
Шану прокашлялся так тщательно, что Назнин испугалась, как бы он не сплюнул на пол. Он сглотнул.
- Конечно нет. Только если я принял решение, значит, дело сделано. Такой я человек. Начиная с сегодняшнего дня.
Шану покачал головой и прищурился: мол, назад дороги нет.
- Если кто раскается? - спросил он.
- Что?
- Ты сказала: "Если она по-настоящему раскается".
- Ничего я не говорила.
Прошел санитар, толкая перед собой тележку с ведром и шваброй. Он громко насвистывал, но работу желудка свист все-таки не перекрыл.
- Кажется, в палате закончили убирать. Пошли.
Санитар чуть улыбнулся, когда Назнин проходила мимо, и крякнул, словно не знает, куда катится этот мир, но он лично здесь и сейчас орудует своей шваброй и ведром, а остальные пусть делают, что им нравится. Назнин обернулась, увидела, что Шану шагает следом, голова как на шарнирах, глаза бесцельно бегают по сторонам, ноги сбивают ведро, а санитар, удержавшись за швабру, качает головой с достоинством человека, глубоко оскорбленного.
Ракиб не спал.
- Ба, - выдал он.
Хватит уже глупостей. Он поднял ручки к лицу и мрачно на них посмотрел. Сложил пальцы клешнями, попробовал их на крепость и упругость, остался доволен. Отпустил восвояси. Повернул голову набок. Назнин что-то над ним проворковала. Погладила по голове, волосы свалялись и стали мягкими, как кашемир. Мизинцем потерла ему десны, ощутила приятное покусывание его крохотных жемчужных зубок. Скоро домой, он будет неуверенно ступать по гостиной, как по палубе, бесстрашно делать шаги под ударами невидимого шторма от дивана к креслу, к столу и обратно, держась по дороге за все предметы.
- Куплю тебе энциклопедию. - Шану склонился к сыну и погладил его по ножке. - И себе тоже, пока ты не начал задавать слишком много сложных вопросов.
- Я завтра домой пойду. Все приготовлю.
- Чертовски умен этот парень. Смотри, какая большая голова.
- Энциклопедия вещь недешевая.
- Для нашего мальчика денег не жалко. Назовем это капиталовложением. Любая книга - капиталовложение. Неужели не видишь, каким умным студентом он вырастет?
Шану что-то помычал себе под нос, потом запел:
Мы - сила, мы - студенческая мощь!
И в темную, как деготь, ночь
Мы мчимся по дороге босиком,
Сметая все преграды.
И каменистая земля краснеет,
Окрашиваясь нашей кровью…
Он оборвал песню на полуслове:
- Ладно, ладно. Не надо кривляться. Мы пели эту песню в университете Дакки. Эта песня заслуживает уважения.
И снова запел, но без слов.
Малыш уснул. Назнин хотелось отдать ему все силы, и она сидела неподвижно. Шану читал. Назнин хотелось спросить, на что они теперь будут жить. Кем он будет работать. Шану снял ботинок и носок. Наклонился и рассмотрел свои мозоли, на каждую по очереди надавил, всякий раз еле слышно вздыхая от боли. На несколько минут книга снова завладела его вниманием, он помычал что-то, побарабанил пальцами, просто посидел, смотря в никуда, забыв и про ботинок, и про носок.
Назнин коснулась головы Ракиба. Чтобы почувствовать его. Поделиться силой. Хотя только Бог способен дать ему силы. Что бы она ни сделала, все равно решает Бог. "Бог знает все. Он знает, сколько волос у вас на голове. Не забывайте об этом". Так говорила мама, когда они отправлялись в школу.
Назнин думала об этих словах. Нет, все, что она делает для Ракиба, ничто. Только Бог решает. Она думала о том, "как была предоставлена Судьбе". Помни! Сопротивляться бесполезно! Мама ничего не сделала, чтобы спасти дочь. И дочь выжила. Ее жизнь была в руках Господа. Грудка Ракиба поднимается и опускается. Он пошевелился и пукнул, и сердце Назнин сжалось еще сильнее.
И вдруг ее захлестнула ярость. Мать, которая ничего не сделала, чтобы спасти своего ребенка! Если бы Назнин (мужа она в расчет не брала) не отвезла сына немедленно в больницу, он бы умер. Так говорили врачи. И это правда. Разве она слонялась из угла в угол и заламывала руки? Разве она только и делала, что вздыхала без конца и рыдала украдкой, да так, чтобы все видели? Разве она молила Бога, чтобы он забрал, если вознамерился забрать, и оставил ее ни с чем? Разве она вела себя как мать? Как святая?
Мама еще кое в чем не права. Рождение ребенка - несварение желудка! В таком случае змея кусается как муравей. Одно и то же.
Неудивительно, решила Назнин и пришла в ужас от собственных догадок, что папа отсутствовал по нескольку дней. Эти слезы истощали его. Злили. Даже на похоронах он был злой. Он опускал ее в землю ногами вперед, белый саван был уже забрызган грязью, дождь наполнял могилу, и папа слишком быстро ее отпустил. Дядя продолжал ее держать и не дал телу скатиться вниз. Папа хлопнул в ладоши. Голубая молния разрезала каменное небо, и молитва началась, гром подхватывал слова молитвы из уст имама, дождь затекал им в рот и глаза.
- Идите поиграйте, - сказала Мамтаз, - я вас позову, когда мама будет готова.
Хасина убежала, а Назнин осталась.
"Тогда помогай. В конце концов, ты уже взрослая."
Мамтаз дала Назнин держать медное блюдо, в которое погружала тряпицу и хорошенько отжимала. Убрала простыню с лица, умыла его. Лоб, виски, щеки, подбородок, закрытые веки, в ушах, в носу. Мамтаз зацепила рукой верхнюю губу, она приподнялась и загнулась, открыв два похожих на зернышки дыни зуба, которые мама всю жизнь так тщательно скрывала. Мамтаз подняла простыню, чтобы опустить ниже, и повернулась к племяннице:
- Не знаю, что бы сказала сейчас мама.
- Судьба! - ответила Назнин и ущипнула себя за шею.
- По поводу того, что ты здесь, - посмотрела на нее Мамтаз.
Шея у Назнин запылала.
- А-а.
- Ну да ладно. Ведь ты уже женщина.
Под простыней Мамтаз принялась мыть правую сторону торса. Подняла мамину руку и вытерла ее.
- He думай, что она умерла в одиночестве.
- Ангелы были рядом.
Вот бы сейчас заплакать. Ведь так нельзя. Никто вокруг не плачет. Деревня лишилась своей лучшей плакальщицы.
- И они были рядом, и Бог. Сари, конечно, испорчено. Ее лучшее сари. Остальное поделите с Хасиной.
Мамтаз вытерла тело. Под приподнятой простыней Назнин увидела грудь матери, съехавшую к подмышке. Дыру чуть левее заткнули коричневой от крови тряпкой.
Мамтаз окунула ткань, и в воде поплыли маленькие кусочки застывшей крови и собрались по краям.
Назнин пошла сменить воду. Наклонила тазик, в голове вертелась мысль, что выливать кусочки своей матери, наверное, совестно.
- Твоя мама говорила, - вслух размышляла Мамтаз, - что все можно изменить вот так. - И она щелкнула пальцами. - Но у Бога свои планы. Я ей говорю: "Сестра, но ведь пока Он не раскроет планов, нам как-то нужно самим жить". Не знаю… - Мамтаз громко вздохнула. - Теперь Его план известен. Была и нету. Пфф!
Тете что-то не нравилось. Назнин выпрямилась, пытаясь казаться серьезной и себе, и окружающим. Если честно, она заскучала, и от вида тела подташнивало.
Мамтаз справилась с левой ступней (какие желтые ногти!) и начала перевязывать. Открыла нижнюю половину тела, и Назнин не могла оторваться от этой откровенной наготы. Верхнюю часть бедер скрыла повязка. Повязка связана с другой, на талии. Третий лоскут вроде короткого платья, им накрыли тело, как саваном.
- Забыла, - сказала Мамтаз, - волосы.
Она сняла лоскут, заплела волосы, присев на корточки возле чоки и высунув язык от напряжения. И в ту минуту начался дождь. Дождь венчал собой предыдущие несколько недель наэлектризованного неба и раскаленного воздуха, который мерцал на два шага впереди и обжигал ноздри тем, кто отваживался его вдохнуть. Дождь встречали с радостью. Он барабанил по жестяной крыше, бился о землю и весело отскакивал каплями, раздувал большие жирные пузыри на дорожке к дому. С миской в руках Назнин смотрела, как под душ выскочили дети. С визгом они лупили друг друга мокрыми рубашками и терли себе головы. Взрослые не торопились на улицу, словно им не было никакого дела до дождя. Через двор шел папа, и дети бросились врассыпную, прячась друг за друга, испугавшись нежданного и такого большого взрослого. Одного из малышей папа потрепал по мокрой голове. От его улыбки дети осмелели. И слезы Назнин вырвались наконец-то наружу и полились на вышитый саван, в который маме Судьбой предназначено было быть завернутой.
Назнин проснулась с затекшей шеей. В больнице тихо. В палате темно, только приборы светятся. Стул Шану пуст, по другую сторону кроватки стоит Разия. Волосы растрепаны, глаза - узенькие щелки. Костлявые руки у самого лица, кусает костяшки.
- Что случилось? - воскликнула Назнин.
- Шшш, - прижала палец к губам Разия, - не разбуди его.
- Что случилось? - На этот раз шепотом.
- Какие они все красивые в этом возрасте, когда еще дерзить не научились. - Разия нагнулась к кроватке. - Моих же надо хорошенько отлупить.
Ее голос задрожал, но глаза, насколько видела Назнин, оставались сухими.
- Чаю хочешь?
- Чаю? Нет. Чай в меня больше не лезет. Весь день пью один чай. - Она тряхнула головой, чтобы отогнать мысль.
- Иди ко мне, садись рядом.
Разия подошла и села. Плечи дрожат. Руку прижала к груди и шмыгнула носом. Стукнула туфлями. И сказала наконец:
- Он умер.
- Ты о чем? - не подумав, спросила Назнин.
- Мой муж умер. Его убила эта работа.
Ярость, подумала Назнин. Ярость его убила.
- На бойне, где он работал. Они грузили машину, несчастный случай.
Назнин не знала, что сказать.
- Его убило коровьими тушами. Он всего на пару минут остался один, а когда пришли остальные, он уже лежал под тушами. Семнадцать замороженных коров. Он в самом низу.
Разия посмотрела на Назнин. Ее рот дрожал.
- Вот так все и закончилось. И мечеть не достроена.
- Дети…
- Они у миссис Ислам. - Разия слегка пожала плечами. - Кто ко мне только не приходил. Чай делали, плакали, и все такое. Я всем сказала, что хочу остаться одна. Когда они ушли, я не захотела оставаться одна с… ты знаешь. Думала постоянно об этих коровах. И пришла сюда.
Назнин взяла ее за руку, начала гладить потихоньку, чтобы взять хоть немного боли и впитать в себя. Довольно курлыкают аппараты, мониторы рисуют бесконечный танец. За стеной нечленораздельные женские стоны. Дезинфицированный пол туповато сияет под ногами, от него пахнет обеззараженным горем.
- Теперь можно и на работу устраиваться, - простонала Разия, - некому теперь возвращаться с бойни и раскраивать меня, как тушу.
Палата в психбольнице! О сумасшествии здесь говорит все. Разбитая мебель навалена по углам до потолка. На полу, на столах и подоконниках разбросаны - полный разврат! - книги и бумаги. Кричащие тряпки всех цветов радуги с путаным рисунком, по которому петляет взор и которым пленяется сердце. Угловой шкафчик и сервант погребены под безделушками. По желтым обоям скачут вверх-вниз квадратики и кружки. Суматошные рамочки сражаются за лишний кусочек пространства стен. Там же на стенах тарелки, посаженные каким-то безумцем на проволоку, чтобы не сбежали.
Как быстро Назнин привыкла к больнице. Со вздохом поняла, что так же быстро привыкнет к этой комнате. Посмотрела на кресло. Раньше его здесь не было. Чтобы пробраться в дальний конец комнаты, пришлось перелезть через кофейный столик с оранжевыми ножками и стеклянной столешницей. У стула с плетеной спинкой вынули сиденье. Получившуюся дыру кое-как затянули двумя мохнатыми веревками. Рядом моток бечевки и плоскогубцы. Итак, начался все-таки мебельно-реставрационный бизнес. Назнин подняла плоскогубцы: слишком опасно валяются, ведь Ракиб скоро вернется домой. Подняла три ручки, блокнот и кружку, потянулась за подгузником, половинкой печенья и пустой банкой из-под какао, которая служила Ракибу барабаном. Нет, нужно все по порядку сделать, подумала Назнин и снова положила все на пол. Сначала в ванную, потом освободить кухонные ящички, сложить туда все. Если работать быстро, можно еще успеть к Разии. ("Какая трагедия, - сказал Шану. - Человек пашет. Пашет, как ишак, и все равно стоит на одном месте. В глубине сердца он никогда не уезжал из деревни. - И Шану продолжал еще более выразительно: - Что уж тут поделать? Ведь он был необразованным человеком. Вот она, трагедия иммигранта".)
Назнин не успела зайти в ванную - пришла Хануфа.
- Я тебя ждала, - сказала она, - я принесла еды.
Назнин взяла у нее коробочки с едой:
- Мне муж готовит.
- Знаю, - ответила Хануфа, - но мне не хотелось приходить с пустыми руками.
Назнин намылилась душистым мылом, вспенила голову пахучим шампунем, после душа припудрила детским тальком кожу между пальцев на ногах. В одной нижней юбке и коротенькой блузочке чоли она стояла в спальне и выбирала сари. Открытые двери шкафа упирались в край кровати, и в комнатенке получалась еще одна, с черными стенами. В шкафу внизу валяются брюки Шану. Другие болтаются на спинке стула, втиснутого между висящей одеждой. Назнин скинула нижнюю юбку и надела брюки. Чтобы посмотреть в зеркало, пришлось встать на кровать напротив туалетного столика с завитушками. Видны были только ноги; Назнин наклонялась и изворачивалась, чтобы увидеть себя целиком. Сняла брюки, снова надела юбку и подняла ее до самых коленок. Потом начала прохаживаться по кровати и представлять, что в руках у нее сумочка, как у светлокожих девушек. Подоткнула юбку еще выше и посмотрела на ноги в зеркале. Подошла к передней спинке кровати, обернулась на себя и увидела треугольник трусов. Грудью к стене, глазами к зеркалу, подняла ногу как можно выше. Закрыла глаза и полетела на лезвии конька. Вот дурочка. Нога дрожит. Назнин открыла глаза, и вид стройных коричневых ножек ей очень понравился. Медленно подняла левую ногу и уперлась пяткой в правое бедро. Попыталась повернуться, запуталась и, хихикая, упала на кровать.
И что здесь такого? Она перевернулась, закуталась в плед и решила просто поваляться, не думая ни о чем. В голове ни единой мысли. Перед глазами только потолок. Нужно не забыть взять шапочку Ракиба. Наденет на него по дороге домой. И опять в голове пусто. Надо помыть холодильник. Купить туалетной бумаги. Написать Хасине. Это уже лучше. Постирать кое-что, пока не скопилось. Нет, нет, нет. Она натянула плед на голову.
- Фигуриситы, - вслух сказала она. - Торвилл и Дин.
Она встала и быстро оделась. Нашла ручку, бумагу, книжку и села на краю кровати.
"Моя дорогая сестричка, - начала Назнин и покусала колпачок. - У меня все хорошо, и у мужа тоже. Ракиб болел, но сейчас идет на поправку". Снова покусала колпачок. Думать о письме гораздо приятнее, чем писать. В голове столько мыслей, во время работы по дому слова так и расцветают. А сейчас, несмотря на переполняющие ее чувства, рассказ получается коротким, туповатым и уродливым, как недозрелый урожай. "Мы отвезли его в больницу. Мне было очень грустно, а потом внезапно очень хорошо, еще перед тем, как ему стало лучше. Скоро он приедет домой". Перечитала письмо. Смяла листок. Взяла новый. "Моя дорогая сестренка, надеюсь, что у тебя все хорошо. Спасибо за твое письмо. Ракиб сильно болел, но сейчас лучше. Мы отвезли его в больницу. Случилось что-то странное. Я села рядом с ним и почувствовала себя очень счастливой. Не потому, что он болен, а потому, что я была счастлива внутри. Шану бросил работу. У него все в порядке. Надеюсь, у тебя все в порядке".
Она перечитала свое сочинение, вычеркнула последнее предложение, где повторялась. Исправила "но сейчас лучше" на "но сейчас ему лучше". Вычеркнула строчки про ощущение счастья. Пожевала колпачок.
Надо более внятно объяснить. Обдумать. Почему она почувствовала себя счастливой? Нарисовала рожицу, улыбку. "Я за него сражалась". Добавила спичечное тельце. "Не полагалась на судьбу. Дралась". Цветочек, длинный стебелек к нему. Судьба! Выбор судьбы. Попыталась нарисовать птичку - получилась вешалка для пальто. Двигаю ручкой. Вот сюда. Вот туда. Начинаем слона, задние ноги рисуем лошадиные. Здесь больше никого нет. Никто не водит ручкой за нее.
Снова начала писать. "Моя дорогая сестренка, надеюсь, что у тебя все хорошо. Малыш лежит в больнице, но мы надеемся, что скоро привезем его обратно. Шану ушел с работы. Когда малыш приедет домой, напишу тебе снова. В следующий раз письмо будет длинным. Молю Бога, чтобы у тебя все было хорошо".