Меня расстроило письмо, пришедшее с утренней почтой. Королевский банк Канады извещает, что мне следует лично явиться в здешнее центральное отделение, чтобы подписать депозитные квитанции и какие-то сопутствующие бумаги на ту сумму, которую по телеграфу перечислил на мое имя бостонский банк. И поскольку это центральное отделение - на другом конце острова в пятидесяти милях отсюда, придется остаться там на ночь и назад вернуться только на следующий день. Тащить за собой Рэки не имеет смысла. Зрелище "цивилизации" может пробудить в нем тягу к ней - никогда не знаешь наперед. Уверен, что со мной в его возрасте так бы и случилось. А если такое начнется, он просто будет несчастлив, ибо ничего другого, кроме как сидеть здесь со мной, ему не светит, во всяком случае - в ближайшие два года, после чего я надеюсь продлить аренду дома или, если в Нью-Йорке дела пойдут в гору, купить его. Я поручил Исайе, когда он сегодня вечером вернется к себе в Апельсиновую Аллею, передать Маккою, чтобы утром в семь тридцать тот заехал за мной на машине. У него огромный старый "паккард" с открытым верхом. Исайя заодно прокатится на работу с комфортом, а его велосипед можно сунуть в багажник.
Поездка с одного конца острова на другой была отрадой для глаз и вообще оказалась бы сплошным удовольствием, если бы в самом начале мое воображение не сыграло со мной злую шутку. Проезжая через Апельсиновую Аллею, мы остановились залить в бак бензин, и я вылез из машины и направился к магазинчику на углу купить сигарет. Еще не было восьми, магазин закрыт, и я поспешил по боковой улочке к другой лавке, которая, по моим расчетам, могла быть открыта. Я не ошибся и сигареты купил. Возвращаясь на угол, я заметил дородную негритянку - она стояла, облокотившись на калитку перед своим домишком, и глядела на улицу. Когда я проходил мимо, она в упор посмотрела мне прямо в лицо и сказала что-то со странным островным акцентом. Тон мне показался неприветливым, сказано было несомненно мне, но что именно, я и понятия не имел. Я снова сел в машину, и шофер завел ее. Однако слова еще звучали у меня в голове, как перед мысленным взором остается яркая форма, оттененная тьмой, - так бывает, когда резко зажмуришь глаза и видишь ее точный контур. Машина уже с ревом взбиралась в гору, к выезду на шоссе, когда я вдруг снова их услышал. Вот они: "Держи своего мальчишку дома, мистер". Я будто окаменел, пока окрестности пролетали мимо. С чего я взял, что именно это она сказала? Я тут же решил, что приписываю совершенно произвольный смысл фразе, которую не сумел бы понять, даже если бы вслушивался с предельным вниманием. Интересно, почему мое подсознание выбрало именно этот смысл? Сейчас, когда я шепотом повторил сам себе эти слова, они не вызывают никакой тревоги. Честно говоря, я ни разу не задумывался, зачем Рэки бродит по Апельсиновой Аллее. Не вижу я тут повода для терзаний, как бы ни ставил перед собой этот вопрос. А стало быть, могла ли она в самом деле произнести эти слова? Все время пока мы ехали через горы, я мучительно искал ответ, хоть и было ясно, что это пустая трата сил. И вскоре ее голос в моей памяти стих: я столько раз подряд проигрывал эту пластинку, что вконец ее заездил.
В гостинице сейчас проходит танцевальный вечер. Мерзкий оркестрик из двух саксофонов и визгливой скрипки играет в саду под моим окном, и несколько серьезных на вид пар скользят по навощенному цементному полу террасы при свете гирлянд из бумажных фонариков. Полагаю, это должно выглядеть по-японски.
А интересно, что делает сейчас Рэки в доме, где компанию ему составляют лишь Питер да Эрнест, наш сторож? Может, уже уснул? Я привык считать этот дом приветливым и улыбчивым в его воздушности, но теперь, отсюда, он с таким же успехом может показаться какой-нибудь зловещей глухоманью. Здесь, под нелепое блеяние оркестрика снизу, я представляю его себе, и он вдруг начинает казаться мне страшно уязвимым, оторванным от всего. Мысленным взором я вижу залитый лунным светом мыс и на нем - высокие пальмы, что неустанно покачиваются на ветру, и черные скалы, которые внизу лижут волны. Вдруг - хоть я и гоню от себя это чувство - мне становится невыразимо радостно оттого, что я далеко от этого дома, беззащитного на своем острие суши в безмолвии ночи. Потом я вспоминаю, что редкая ночь бывает безмолвной. У подножия скал шумит море, монотонно гудят тысячи насекомых, изредка вскрикнет какая-то ночная птица - привычные звуки, под которые спится крепко. Рэки окружен ими сейчас, как обычно, он их даже не слышит. Но я виноват перед ним за то, что покинул его, а еще - несказанно нежно и грустно думать, как он лежит там совсем один в доме, и кроме двоих негров на многие мили вокруг нет ни единой человеческой души. Если я и дальше стану думать о Холодном Мысе, разнервничаюсь еще больше.
В постель я пока не ложусь. Они визжат внизу от хохота, кретины; какой уж тут сон. Бар еще открыт. К счастью, окна у него на улицу. Выпить в кои-то веки не помешает.
Гораздо позже, но лучше не стало; похоже, я напился. Танцы закончились, и в саду все тихо, но в комнате слишком жарко.
Ночью, уже засыпая, так и не раздевшись и не выключив верхний свет, мерзко бивший мне в лицо, я снова услышал голос той чернокожей - даже явственнее, чем накануне в машине. Сегодня утром у меня почему-то нет сомнений: то, что я услышал, - именно то, что она сказала. Я принимаю ее слова и от них отталкиваюсь. Положим, она и впрямь велела мне держать Рэки дома. Означать это может только одно: либо она сама, либо кто-то еще в Апельсиновой Аллее повздорил с ним из-за какой-нибудь детской чепухи; хотя, должен сказать, трудно представить, чтобы Рэки ввязался в какой-то спор или перебранку с этой публикой. Чтобы вернуть себе душевный покой (поскольку меня, похоже, вся эта история серьезно беспокоит), я намерен сегодня по дороге домой остановиться в деревне и повидаться с той женщиной. Крайне любопытно, что она имела в виду.
До сегодняшнего вечера, когда я вернулся на Холодный Мыс, я не сознавал, насколько мощны все эти природные стихии, из которых состоит здешняя атмосфера: шумы моря и ветра, отъединяющие дом от дороги, сияние воды, неба и солнца, яркие краски и крепкие ароматы цветов, ощущение простора как снаружи, так и внутри дома. Живя в нем, принимаешь это как должное. Сегодня же, вернувшись, я осознал все это заново - их существование, их силу. Все вместе они - как сильный наркотик; приехав, я будто возвратился после дезинтоксикации туда, где предавался пороку. Сейчас одиннадцать, а я будто не отлучался и на час. Все в точности как всегда, и сухая пальмовая ветка так же скребется о сетку окна над моим ночным столиком. Да и в самом деле, меня здесь не было всего каких-то тридцать шесть часов; но мне вечно кажется, будто мое отсутствие изменит все необратимо.
Странно: если вдуматься, что-то действительно переменилось со вчерашнего утра - что-то в общем настрое слуг, в их, так сказать, коллективной ауре. Перемену я заметил сразу же по прибытии, только не сумел определить ее. Теперь же я все вижу отчетливо. Сеть взаимопонимания, постепенно опутывающая отлаженное хозяйство, уничтожена. Теперь каждый сам по себе. Однако недоброжелательность незаметна. Все безупречно вежливы, за исключением разве что Питера, который мне показался необъяснимо угрюмым, когда после ужина я столкнулся с ним в кухне. Думал позже спросить Рэки, не заметил ли этого и он, да потом забыл, а он улегся спать рано.
Я ненадолго остановился в Апельсиновой Аллее, объяснив Маккою, что мне нужно заскочить к белошвейке на боковой улочке. Несколько раз прошел взад и вперед перед домом, у которого видел женщину, однако во дворе никого не было.
Что же до моей отлучки, Рэки, похоже, остался вполне доволен - большую часть дня нырял со скал под террасой. Сейчас звуки насекомых достигли пика, ветерок прохладнее обычного, и я воспользуюсь благоприятными обстоятельствами и как следует высплюсь.
Сегодня один из самых трудных дней в моей жизни. Я встал рано, в обычный час мы сели завтракать, а потом Рэки сразу укатил к бухте Сент-Ив. Я немного полежал на террасе на солнышке, послушал, как работают в доме. Питер бродил по всему участку - собирал сухие листья и опавшие цветки в большую корзину и относил к компостной куче. Похоже, настроение у него еще гаже вчерашнего. Когда он проходил мимо, направляясь в другую часть сада, я окликнул его. Он опустил корзину и посмотрел на меня; затем медленно пошел ко мне по траве - неохотно, как мне показалось.
- Питер, с тобой все хорошо?
- Да, сэр.
- Дома ничего не стряслось?
- Нет, что вы, сэр.
- Хорошо.
- Да, сэр.
Он вернулся к работе. Но его выдало лицо. Казалось, он не только в прескверном расположении духа; сейчас, при ярком солнечном свете, он выглядел просто больным. Впрочем, это не моя забота, если не хочет признаваться.
Когда тяжкая жара дошла до непереносимой для меня отметки, я встал с кресла и по ступенькам, вырубленным в утесе, спустился к воде. Внизу есть ровная площадка с доской для ныряния - глубины тут хватает. С обеих ее сторон скалы далеко выдаются в море, и волны, пенясь, разбиваются о них, зато прямо у площадки стена уходит вниз вертикально, и волны просто плещутся под доской. Это крохотный амфитеатр, из дома ни увидеть, ни услышать здесь ничего нельзя. Тут я тоже люблю загорать, и когда вылезаю из воды, нередко стягиваю плавки и лежу на доске голышом. Я все время потешаюсь над Рэки, потому что он стесняется делать так же. Иногда, правда, сдается, но лишь после долгих уговоров. Я распластался на солнце в чем мать родила, когда незнакомый голос сказал прямо у меня над ухом:
- Мистер Нортон?
Я подскочил как ужаленный, чуть не свалившись в воду, и сразу сел, пытаясь дотянуться, хотя и без успеха, до своих плавок, валявшихся на камне возле самых ног немолодого мулата, на вид приличного. На нем был белый парусиновый костюм, рубашка со стоячим воротничком и черный галстук, а во взгляде мне почудился даже какой-то ужас.
Я тут же разозлился - кто это посмел так бесцеремонно ко мне явиться. Однако я поднялся, взял плавки и невозмутимо натянул, не сказав ничего осмысленного, кроме:
- Я не слышал, как вы спустились.
- Поговорим наверху? - предложил визитер. Он двинулся первым, а у меня зародилось подозрение, что он явился по очень неприятному делу. На террасе мы оба сели, и он предложил мне американскую сигарету, но я отказался.
- Изумительное место, - сказал он, бросив взгляд на море, затем на кончик своей сигареты, которая разгорелась не до конца. Он несколько раз пыхнул.
- Да, - только и сказал я, предоставив ему самому вести разговор - что он и сделал.
- Я констебль здешнего прихода. Из полиции, говоря попросту. - И, увидев мое лицо: - Это дружеский визит. Но его следует рассматривать как предостережение, мистер Нортон. Дело очень серьезное. Если к вам по этому поводу придет кто-то еще, у вас будут неприятности, большие неприятности. Вот почему я хотел повидать вас наедине и лично предостеречь. Вы же понимаете.
Я не мог поверить своим ушам. Наконец я слабо произнес:
- Но о чем?
- Это неофициальный визит. Не нужно так расстраиваться. Я решился на этот разговор с вами лишь потому, что хочу избавить вас от серьезных неприятностей.
- Но я уже расстроен! - воскликнул я, вновь обретя голос. - Как я могу не расстраиваться, если я даже не понимаю, о чем вы!
Он придвинул свой стул ближе и заговорил совсем тихо:
- Я нарочно дождался, когда молодого человека не будет дома, чтобы мы смогли поговорить с глазу на глаз. Речь пойдет как раз о нем, видите ли.
Почему-то меня это не удивило. Я кивнул.
- Я буду очень краток. Здешний народ - простые селяне. Они легко заводятся. Сейчас везде только и говорят, что о молодом человеке, который живет здесь с вами. Это ваш сын, я слышал. - В его интонации проскользнул скепсис.
- Разумеется, он мой сын.
Его лицо не изменилось, но в голосе прорвалось негодование.
- Кем бы он ни был, он дурной молодой человек.
- О чем вы? - вскричал я, но он пылко меня оборвал:
- Может, и сын, а может, и нет. Мне все равно. Это меня не касается. Но он порочен, насквозь порочен. Здесь у нас такого не принято, сэр. Народ в Апельсиновой Аллее и в бухте Сент-Ив очень сердится. А вы не знаете, на что способны эти люди, если их вывести из себя.
Я решил, что теперь мой черед перебивать.
- Объясните, пожалуйста, почему вы утверждаете, что мой сын порочен. Что он натворил?
Должно быть, настойчивость в моем голосе проняла визитера, и лицо его немного смягчилось. Он подался ближе и заговорил почти шепотом:
- Он не знает стыда. Делает что заблагорассудится со всеми мальчишками подряд, да и с мужчинами тоже, и каждому дает шиллинг, чтобы держали язык за зубами. Но разговоры идут. Еще б не шли. Мужчины все на двадцать миль вверх и вниз по берегу, уже в курсе. Да и женщины тоже знают. - Повисла пауза.
Последние несколько секунд меня так и подмывало вскочить - я хотел поскорее уйти к себе, остаться одному, отделаться от этого возмущенного театрального шепота. По-моему, я промямлил "приятного дня" или, может, "спасибо" и, развернувшись, зашагал к дому. Но он не отставал, по-прежнему шепча, как рьяный заговорщик:
- Держите его дома, мистер Нортон. Или отошлите в школу, если это ваш сын. Только пусть не суется в поселки. Для его же блага.
Я пожал ему руку, пошел к себе и сразу лег. Из комнаты я слышал, как хлопнула дверца машины, слышал, как он уехал. Я мучительно бился над первой фразой, которой следует начать разговор с Рэки, понимая, что она и определит мою позицию. Все мои потуги были сродни терапии - так легче не вдаваться в суть. Всякий подход казался неприемлемым. Завести разговор никак не получится. Я вдруг понял, что никогда не найду в себе сил заговорить об этом прямо. С этим сегодняшним открытием Рэки стал для меня другим - взрослым, непостижимым и пугающим. Мне, конечно, приходило в голову, что рассказ мулата может оказаться наговором, но я сразу исключил такие сомнения. Словно хотел поверить в это, будто уже все знал, и он просто подтвердил мою догадку.
Рэки вернулся к полудню, тяжело дыша и ухмыляясь. Появилась неизбежная расческа, пригладились взмокшие от пота, непослушные завитки. Садясь за стол, Рэки воскликнул:
- Эх, какой роскошный пляж я сегодня отыскал! Но добираться до него…
Встретившись с ним взглядом, я попытался сохранить невозмутимость; мы словно бы поменялись с ним ролями, и это я надеялся избежать его попреков. А он без умолку трещал о колючках, лианах и своем мачете. Пока мы ели, я каждую минуту говорил себе: "Ну давай, пора. Скажи хоть что-нибудь". Но получалось только:
- Еще салата? Или тебе уже десерт?
Так прошел весь обед, и ничего не случилось. Допив кофе, я пошел в спальню и там посмотрел на себя в большое зеркало. Мои глаза старались приободрить своих отраженных собратьев. Пока я стоял, до меня из другого крыла дома донеслась какая-то суматоха: возгласы, глухие удары, звуки возни. Сквозь общий сумбур прорвался резкий окрик Глории, властный и встревоженный:
- Нет, парень! Не бей его! - И еще громче: - Питер, да нет же!
Я быстро направился в кухню, где, видимо, и разгорелся скандал, но по дороге меня чуть не сбил с ног Рэки - на нетвердых ногах он ввалился в вестибюль, прижимая ладони к лицу.
- Что такое, Рэки? - крикнул я.
Не отнимая рук от лица, он оттолкнул меня и кинулся в гостиную; я поспешил за ним. Он уже прошел в свою комнату, оставив дверь открытой. Я услышал, как он пустил в ванной воду. Я не понимал, что делать. Внезапно в дверях вестибюля появился Питер - со шляпой в руке. Посмотрел на меня, и с изумлением я увидел кровь у него на щеке. В его глазах блуждало странное смятение - мимолетный страх и стойкая враждебность. Он снова опустил голову.
- Могу я поговорить с вами, сэр?
- Что за шум? Что происходит?
- Могу я поговорить с вами на улице, сэр? - Он произнес это с упорством, по-прежнему не подымая глаз.
В такой ситуации я решил: пусть будет, как он хочет. Мы медленно двинулись по гаревой дорожке к шоссе, перешли мост и углубились в лес, а он рассказывал мне свою историю. Я слушал молча.
Под конец он сказал:
- Я не хотел, сэр, совсем не хотел, даже в самый первый раз, но после первого я стал бояться, а мистер Рэки совсем не давал мне проходу.
Я немного постоял и наконец сказал:
- Если бы ты пришел ко мне после первого раза, было бы намного лучше для всех.
Он повертел в руках шляпу, пристально ее разглядывая.
- Да, сэр. Но я не знал, что все говорят о нем в Апельсиновой Аллее, только сегодня узнал. Сами же знаете, я каждый свой выходной езжу в бухту Сент-Ив с мистером Рэки. Если б я раньше знал то, о чем все кругом говорят, я бы не так боялся, сэр. И потом, я не хотел остаться без работы. Мне нужны деньги. - Затем он снова повторил то, что сказал уже трижды. - Мистер Рэки говорил, что вы упечете меня в тюрьму. Я ведь на год старше мистера Рэки, сэр.
- Да-да, я знаю, - нетерпеливо сказал я; и, полагая, что Питер ждет от меня какой-то суровости, добавил: - Лучше иди уложи вещи и отправляйся домой. Больше ты здесь работать не сможешь, сам понимаешь.
Лицо его стало таким враждебным, что я ужаснулся, и он произнес:
- Да вы меня хоть убейте, я на Холодном Мысе работать не останусь, сэр.
Я развернулся и быстро зашагал к дому, оставив парня стоять на дороге. Видимо, вернулся он в сумерках, недавно, и собрал свои пожитки.
Рэки читал у себя в комнате. Он налепил на подбородок и скулу кусочки пластыря.
- Я уволил Питера, - объявил я. - Он ударил тебя, я правильно понял?
Он взглянул на меня снизу вверх. Левый глаз у него припух, но синяка еще не было.
- Еще как. Но я ему тоже двинул как следует. Вообще-то я сам напросился.
Я оперся на стол.
- За что? - спросил я как бы между прочим.
- Да я просто кое-что знал о нем, давняя история, вот он и боялся, что я тебе расскажу.
- И теперь ты пригрозил, что расскажешь?
- Да нет же! Он сказал, что не хочет здесь больше работать, а я стал его дразнить и назвал слабаком.
- С чего это он вдруг не хочет? По-моему, он был доволен работой.
- Ну да, наверно… вот только я ему не нравился. - Искренний взгляд Рэки тем не менее выдавал уязвленную гордость. Я по-прежнему опирался на стол.
- Но мне казалось, - стоял на своем я, - что вы с ним отлично ладите. На вид, то есть.
- He-а. Он просто боялся потерять работу. А я кое-что о нем знал. Вообще-то он парень неплохой, мне нравился. - Рэки помолчал. - Он уже уехал? - На последних словах голос его странно дрогнул, и я понял, что впервые Рэки не хватило прежде безупречного актерства, чтобы справиться с ситуацией. Потеряв Питера, он очень расстроился.
- Да, уехал, - коротко ответил я. - И больше сюда не вернется.
А когда Рэки, уловив непривычные нотки в моем голосе, вдруг взглянул на меня с легким изумлением, я понял, что настал момент спросить напрямик: "Так что же ты о нем знал?"