Но он, словно успев добраться до той же черты в моем сознании на долю секунды раньше, перехватил инициативу: вскочил с кровати, заголосил какую-то песню и стал сдергивать с себя всю одежду сразу. Он стоял передо мной совершенно голый и, распевая во всю глотку, натягивал плавки - и я прекрасно сознавал, что теперь снова не найду в себе сил сказать то, что должен.
Всю вторую половину дня он провел дома, то внутри, то снаружи: иногда читал у себя в комнате, но в основном загорал на доске у воды. Поведение для него совсем не типичное - знать бы, что у него на уме. Чем ближе вечер, тем большим наваждением становилась моя проблема. Я ходил взад-вперед по комнате, всякий раз задерживаясь в одном ее конце - выглянуть в окно на море, и в другом - посмотреть на свое лицо в зеркале. Толку-то… Потом я выпил. И еще раз. Может, за ужином наконец соберусь с силами, виски укрепит меня. Но нет. Уже скоро он отправится спать. Я вовсе не собираюсь предъявлять ему обвинения. Этого я сделать не смогу ни за что. Но ведь надо как-то удержать его от шатаний по округе, для этого нужна веская причина, чтобы он не заподозрил, будто мне что-то известно.
Мы боимся за будущее наших отпрысков. Смешно, однако смех этот немногим очевиднее всего остального в жизни. Миновало много времени; я рад, что мне довелось прожить эти дни, пусть они уже и в прошлом. Думаю, то было время, которого я втайне ждал всегда, вознаграждение, о котором бессознательно, и все же неотступно мечтал, - за то, что долгие годы я был зажат в твердом кулаке существования.
Тот вечер кажется таким далеким только потому, что я вспоминал все его подробности так часто, что они мало-помалу стали походить на легенду. Как оказалось, мою проблему уже решили за меня, только я этого еще не знал. Всего расклада я постичь не мог и по глупости воображал, что мне надо напрячь мозги и подыскать какие-то правильные слова для Рэки. Но это он первым пришел ко мне. В тот вечер, когда я собирался побродить в одиночестве, рассчитывая невзначай отыскать какую-то удачную фразу, он вдруг сам возник у меня на пороге.
- Идешь гулять? - спросил он, увидев у меня в руке трость.
Выйду сразу же после разговора с ним - казалось, так гораздо проще.
- Да, - сказал я, - но сначала давай поговорим.
- Давай. О чем?
Я не смотрел на него - не хотел видеть, как в его глазах наверняка мечутся искорки настороженности. Заговорив, я принялся тихонько постукивать тростью по узорам плиток на полу.
- Рэки, тебе хотелось бы вернуться в школу?
- Ты шутишь? Я же школу терпеть не могу!
Тут я взглянул на него.
- Нет, не шучу. Не смотри на меня с таким ужасом. Может, тебе понравится в компании сверстников. - (Я отнюдь не собирался пользоваться этим доводом.)
- Может, мне и понравится со сверстниками, но я совсем не хочу ради этого ходить в школу.
Уже направляясь к двери, я беспомощно произнес;
- Я просто хотел узнать твое мнение.
Он рассмеялся:
- Спасибо, не хочется!
- Это не значит, что ты не поедешь, - бросил я через плечо и вышел.
На прогулке я постукивал тростью по асфальту шоссе, потом немного постоял на мосту, рисуя себе всякие ужасы: в конце концов, нам придется вернуться в Штаты, Рэки разобьется на велосипеде и его на много месяцев парализует, а если я пущу все на самотек, мне без сомнения придется ходить к нему на свидания в правительственную тюрьму и носить передачи с едой, и это еще не самый трагический и жестокий исход. "Но ведь ничего не случится", - сказал я себе, понимая, что теряю драгоценное время; завтра его в Апельсиновую Аллею пускать нельзя.
Назад к мысу я тащился черепашьим шагом. Луны не было, даже ветер почти стих. Подходя к дому и стараясь ступать по гаревой дорожке как можно легче, чтобы не разбудить бдительного Эрнеста и не объяснять потом, что это всего лишь я, света в комнате Рэки я не увидел. В доме темно, если не считать тусклой лампы на моем ночном столике. Но внутрь вошел я не сразу, а обогнул все здание, натыкаясь на кусты и влипая лицом в клейкую паутину, посидел на террасе, где, похоже, было все же не так душно. Вдали у рифов шумело море, вздыхали валы. А здесь внизу вода лишь фыркала и булькала. Необычно большой отлив. Я механически выкурил три сигареты, перестав даже думать, а затем, с горечью дыма во рту пошел в дом.
В комнате дышать было нечем. Я сбросил одежду на стул и глянул на ночной столик: на месте ли графин с водой. И туту меня отпала челюсть. На моей кровати верхняя простыня была сбита к изножью. У дальнего края, темным силуэтом на белой нижней простыне спал на боку Рэки, голый.
Я долго стоял и смотрел на него, вероятно, не дыша, поскольку в какой-то момент, как я сейчас припоминаю, у меня закружилась голова. Я шептал себе, скользя взглядом по изгибу его руки, по плечу, спине, бедру, ноге:
- Дитя. Дитя.
Судьба, когда вдруг ясно воспринимаешь ее, подступив чуть ли не вплотную, лишена свойств. Ее понимание и осознание ясности этого видения не оставляют на горизонте разума места для чего-либо еще. В конце концов, я выключил свет и тихонько лег. Ночь была абсолютно черна.
До рассвета он лежал очень тихо. Я никогда не узнаю, в самом ли деле он спал все это время. Конечно, вряд ли, но лежал он так бездвижно. Теплый, упругий, но покойный, как смерть. Тьма и тишина тяжело обволакивали нас. Когда запели первые птицы, я провалился в мягкое забытье; а когда проснулся позже, уже светило солнце, и его рядом не было.
Я нашел его внизу, у воды - в одиночестве он выделывал курбеты на доске; впервые он сбросил плавки без моих понуканий. Весь день мы провели вместе, то на террасе, то на прибрежных камнях - разговаривали, плавали, читали и просто валялись под жарким солнцем. И когда настала ночь, он не ушел к себе. Дождавшись, когда слуги уснут, мы принесли три бутылки шампанского и пристроили ведерко со льдом на ночной столик.
Так и вышло, что я смог наконец затронуть щекотливую тему, по-прежнему не дававшую мне покоя, и, пользуясь новым взаимопониманием между нами, я облек свою просьбу в самую простую и естественную форму.
- Рэки, могу я попросить об одном громадном одолжении?
Он лежал на спине, заложив руки за голову. В его внимании мне почудилась настороженность, а искренности не хватало.
- Наверное, - сказал он. - А что?
- Ты не мог бы не отлучаться из дома несколько дней - скажем, неделю? Ради меня? Можем покататься на великах вместе, куда захочешь. Пойдешь мне навстречу?
- Запросто, - улыбнулся он.
Я тянул время, но другого выхода не было.
Спустя примерно неделю (лишь когда ты не вполне счастлив, знаешь точный счет времени, так что дней могло пройти и больше, и меньше) мы завтракали. Исайя стоял рядом в тени, готовый подлить нам кофе.
- Я заметил, ты на днях получил письмо от дяди Чарли. - сказал Рэки. - Тебе не кажется, нам нужно пригласить его к нам?
Сердце в груди у меня застучало с неимоверной силой.
- Сюда? Ему тут очень не понравится, - сказал я как бы мимоходом. - К тому же у нас нет места. Где мы его положим? - И уже сам слыша свой голос, я понимал, что говорю что-то не то, - в действительности я как-то выпал из разговора. Вновь меня заворожило полное бессилие - такое охватывает, когда внезапно осознаешь, что на твоих глазах обретает законченную форму твоя судьба.
- В моей комнате, - сказал Рэки. - Она свободна.
В тот момент мне приоткрылись такие детали узорчатого замысла, о существовании которых я даже не подозревал.
- Глупости, - сказал я. - Это неподходящее место для дяди Чарли.
Рэки оживился, словно его вдруг осенило:
- А может, мне самому написать и пригласить его… - предложил он, жестом подзывая Исайю с кофе.
- Глупости, - повторил я, увидев, как проступают еще какие то подробности узора - в точности как на фотоснимке, который с каждой секундой становится все отчетливее в ванночке с проявителем.
Исайя наполнил чашку Рэки и снова отошел в тень. Рэки пил не спеша, будто кофе ему очень нравится.
- А что, не повредит. Он оценит приглашение, - раздумчиво произнес он.
В этот миг почему-то я уже знал, что сказать, а сказав, знал, что так и поступлю.
- Я подумал, а не слетать ли нам на следующей неделе в Гавану на несколько дней?
Похоже, это его как-то осторожно заинтересовало, и вдруг он расплылся в широкой улыбке.
- Здорово! - крикнул он. - А зачем ждать следующей недели?
Наутро под крики слуг "до свидания" мы отъехали от дома в машине Маккоя. Тем же вечером в шесть часов мы вылетели. Настроение у Рэки было превосходное; до самого Камагуэя он болтал со стюардессой.
От Гаваны он тоже пришел в восторг. В баре отеля "Насьональ" мы снова принялись обсуждать, стоит приглашать Ч. на остров или нет. Не без труда, но все-таки удалось убедить Рэки что писать моему брату нежелательно.
Мы решили подыскать жилье для Рэки здесь же, в Ведадо. Он похоже, вовсе не стремился вернуться на Холодный Мыс. Еще мы решили, что для жизни в Гаване средств ему понадобится больше, чем мне. Я уже перевожу большую часть наследства Хоуп на его имя, основав попечительский фонд, который останется в моем ведении до его совершеннолетия. В конце концов, это деньги его матери.
Мы купили новую машину с откидным верхом, и Рэки отвез меня к Ранчо-Бойерос, откуда мне предстояло улетать. Белозубый кубинец по имени Клаудио, с которым Рэки утром познакомился в бассейне, сидел между нами.
Мы ждали посадки у выхода на поле. Наконец служитель отстегнул цепочку и начал пропускать пассажиров.
- Если тебе там надоест, приезжай в Гавану, - сказал Рэки, ущипнув меня за руку.
Они стояли вместе за канатами и махали мне, и рубашки их хлопали на ветру, когда самолет тронулся с места.
Ветер обдувает мне голову; перед каждой волной слышны тысячи хлюпающих и шлепающих звуков - это вода спешит из расщелин и выемок; я не могу отвязаться от ощущения, будто не то плыву, не то с головой ушел под воду, даже если в лицо мне бьет раскаленное солнце. Сижу здесь, читаю и жду, когда прият нал насыщенность, как после доброй трапезы, постепенно, по ходу часов сменится еще более восхитительным, слегка будоражащим чувством где-то в глубине, что сопутствует пробуждению аппетита.
Я вполне счастлив здесь, в реальном мире, ибо по-прежнему верю, что в этой части острова в обозримом будущем ничего непоправимого не произойдет.
(1949)
перевод: Э. Штайнблат
Пастор Дау в Такате
Пастор Дау произнес свою первую проповедь в Такате ярким воскресным утром вскоре после начала сезона дождей. Собралась почти сотня индейцев, некоторые пришли из самой долины, из Балахе. Они сидели на земле тихо, пока час или около того он говорил с ними на их языке. Даже дети не капризничали: если он рассказывал, тишина стояла полнейшая. Однако пастор видел, что их внимание - от уважения, а не от интереса. Его, человека добросовестного, такое открытие встревожило.
Когда он закончил проповедь, заметки к которой были озаглавлены "Смысл Иисуса", индейцы медленно поднялись на ноги и стали расходиться, явно думая о чем-то другом. Это озадачило пастора Дау. Доктор Рамос из университета заверял, что его знания диалекта будет довольно, чтобы потенциальные прихожане понимали проповеди, к тому же он безо всяких трудностей общался с индейцами, сопровождавшими его из Сан-Джеронимо. Пастор печально стоял на помосте под тростниковым навесом на поляне перед своим домом и смотрел, как мужчины и женщины не спеша разбредаются в разные стороны. У него было ощущение, что он так ничего до них не донес.
И сразу же он понял, что должен задержать здесь людей еще ненадолго, поэтому окликнул их, чтобы остановились. Вежливо они оборачивались к беседке, в которой он стоял, и продолжали смотреть на него, не двигаясь с места. Несколько детей поменьше уже затеяли какую-то игру и носились безмолвно в отдалении. Пастор глянул на часы и заговорил с Николасом, которого ему рекомендовали как одного из самых разумных и влиятельных людей в деревне: попросил его подойти и встать рядом.
Как только Николас приблизился, пастор решил проверить его, задав несколько вопросов:
- Николас, - начал он своим сухим и слабым голоском, - о чем я вам рассказывал сегодня?
Николас прокашлялся и поверх голов собравшихся посмотрел на огромную свинью, рывшуюся в грязи под манговым деревом. После чего ответил:
- Дон Хесукристо.
- Да, - ободряюще кивнул пастор Дау. - Bai, и дон Хесукристо - что?
- Хороший человек, - безразлично ответил Николас.
- Да, да, но что еще? - Пастор Дау был нетерпелив; он чуть не взвизгнул.
Николас молчал. Наконец он вымолвил:
- Теперь я пойду, - и осторожно шагнул с помоста. Остальные вновь начали собирать пожитки и двинулись прочь. Пастор Дау на миг пришел в ярость. Затем взял свою записную книжку, Библию и вошел в дом.
За обедом подававший на стол Матео, которого пастор привез с собой из Окосинго, прислонился к стене и улыбнулся.
- Сеньор, - сказал он, - Николас говорит, они больше не придут вас слушать без музыки.
- Музыки! - вскричал пастор Дау, лязгнув вилкой о стол. - Что за нелепость! Какой еще музыки? У нас нет музыки.
- Он сказал, отец в Ял актине раньше пел.
- Нелепость! - повторил пастор. - Во-первых, я не умею петь, и потом - это неслыханно! Inaudito!
- Si, verdad. - согласился Матео.
В спаленке пастора было не продохнуть от жары, даже ночью. Тем не менее, во всем домике это была единственная комната с окном наружу, пастор мог закрыть дверь в шумное патио, где слуги днем неизменно собирались работать и болтать. Он лежал под опущенным пологом противомоскитной сетки и слушал лай собак в деревне внизу. Он думал о Николасе. Тот, очевидно, взял на себя роль посланника деревни в миссии. Тонкие губы пастора шевельнулись.
- Смутьян, - прошептал он себе под нос. - Завтра с ним поговорю.
С утра пораньше он уже стоял у хижины Николаса. В Такате каждый дом имел собственный маленький алтарь: несколько древесных стволов поддерживали тростниковый навес, под который складывали подношения - фрукты и вареную еду. Пастор старался не приближаться к этому капищу, он уже и так чувствовал себя парией, да и доктор Рамос предупреждал, чтобы он в это не совался. Пастор позвал.
В дверях возникла девчушка лет семи. Она как-то дико глянула на пастора большими круглыми глазами, взвизгнула и снова исчезла во тьме. Из-за хижины, в конце концов, вышел человек и сказал, что Николас вернется. Пастор сел на пень. Скоро девочка опять возникла в дверном проеме; на сей раз она кокетливо улыбалась. Пастор сурово глянул на нее. Ему казалось, что она уже слишком взрослая и голышом ей бегать не след. Он отвернул голову и принялся разглядывать мясистые красные лепестки бананового цветка, свисавшего рядом. Вновь повернувшись, он увидел, что девочка вышла из дома и теперь стоит подле него, все так же улыбаясь. Пастор встал и пошел к дороге, склонив голову, словно в раздумье. Тут в калитку вошел Николас, и пастор, столкнувшись с ним, извинился.
- Хорошо, - буркнул Николас. - Чего?
Посетитель толком не знал, с чего начать. Он решил быть обходительным.
- Я хороший человек, - улыбнулся он.
- Да, - сказал Николас. - Дон Хесукристо хороший человек.
- Нет, нет, нет! - вскричал пастор Дау.
Николас вежливо смутился, но ничего не ответил.
Чувствуя, что знания диалекта на подобную ситуацию не хватит, пастор мудро решил начать сначала.
- Ачакьюм сделал мир. Это правда?
Николас кивнул и присел на корточки у ног пастора, не сводя с него глаз и прищурившись от солнца.
- Ачакьюм сделал небо, - принялся показывать пастор, - горы, деревья, вон тех людей. Это правда?
И снова Николас согласился.
- Ачакьюм хороший. Ачакьюм сделал тебя. Правда? - Пастор Дау опять уселся на пень.
Николас наконец открыл рот:
- Все, что ты говоришь, - правда.
Пастор позволил себе довольно улыбнуться и продолжил:
- Ачакьюм сделал всё и всех, потому что Он могучий и хороший.
Николас нахмурился.
- Нет! - воскликнул он. - Это неправда! Ачакьюм не сделал всех. Он не сделал тебя. Он не сделал ружья или дона Хесукрис-то. Он много вещей не сделал!
Пастор прикрыл на миг глаза, призывая силу.
- Хорошо, - наконец вымолвил он терпеливо. - Кто сделал другие вещи? Кто сделал меня? Скажи мне, пожалуйста.
Николас не медлил ни секунды:
- Мецабок.
- Но кто этот Мецабок? - вскричал пастор, подпустив ноту негодования в голос. Он всегда знал, что Бога означает слово "Ачакьюм".
- Мецабок делает все вещи, которые не отсюда, - ответил Николас.
Пастор поднялся, вытащил платок и вытер лоб.
- Ты ненавидишь меня, - сказал он, посмотрев вниз на индейца. Слово было слишком сильное, но он не знал, как еще сказать.
Николас вскочил на ноги и коснулся плеча пастора.
- Нет. Это неправда. Ты хороший человек. Ты всем нравишься.
Пастор Дау невольно отпрянул. Касание смуглой руки было ему как-то неприятно. Он просительно заглянул в лицо индейцу и сказал:
- Но Ачакьюм меня не сделал?
- Нет.
Повисла долгая пауза.
- Ты придешь в следующий раз к моему дому послушать, как я говорю?
Николас явно стало неловко.
- Всем надо работать, - сказал он.
- Матео говорит, вы хотите музыку, - начал пастор.
Николас пожал плечами.
- Для меня это неважно. Но другие придут, если у тебя есть музыка. Да, это правда. Им нравится музыка.
- Но какая музыка? - воскликнул пастор в отчаянии.
- Говорят, у тебя есть битрола.
Пастор отвел глаза, думая: "От этих людей ничего нельзя скрыть". Со всем домашним скарбом и вещами, оставшимися после смерти жены, он привез с собой небольшой переносной фонограф. Тот лежал гдето в кладовой среди пустых сундуков и теплой одежды.
- Скажи им, я буду играть на битроле, - сказал он и вышел в калитку.
Маленькая девочка побежала за ним и остановилась, провожая его взглядом, пока он шел по дороге.
Пастор брел по деревне, и его тревожило одно: ведь он совершенно одинок в этой глуши, одинок в своей борьбе за то, чтобы принести этим людям истину. Он утешал себя, припоминая, что одиночество существует лишь в сознании каждого человека; а объективно человек - всегда часть чего-то.
Придя домой, он отправил Матео в кладовую искать переносной фонограф. Через какое-то время мальчик вынес его, стер пыль и встал рядом, наблюдая, как пастор будет его открывать. Рукоятка лежала внутри. Пастор вытащил ее и завел пружину. В кармане крышки лежало несколько пластинок. Первыми попались под руку "Давай-ка вместе", "Сумасшедший ритм" и "Оркестр, играй погромче" - ни одну пастор Дау не считал подходящим аккомпанементом к своим проповедям. Он искал дальше. Нашлась запись Эла Джолсона, поющего песню "Сынок", и пластинка "Такая она смешная" с трещиной. Рассматривая этикетки, пастор вспоминал, как звучит музыка на каждом диске. К сожалению, миссис Дау не нравились церковные гимны; она их называла "заунывными".