– Насколько я понял, Шэй Борн пытается отдать свое сердце, чтобы понять, кто он, кем он хочет быть и как он связан с остальными людьми. И в этом смысле – самом примитивном – гностики согласились бы, что он нашел ту часть себя, которая наиболее близка к божественному началу. – Он поднял взгляд. – Христианин-гностик сказал бы вам, что осужденный на смерть человек во многом похож на нас с вами. И что он, как, очевидно, доказывает пример мистера Борна, еще может многое дать этому миру.
– Ага. Ну-ну. – Гринлиф скептически вскинул бровь. – А вы лично знакомы с Шэем Борном?
– В общем-то нет.
– Таким образом, вы не можете с уверенностью утверждать, что у него вообще наличествует хоть какая-то система религиозных верований. И все это, по большому счету, может быть лишь частью хитроумного плана по отсрочке казни. Не так ли?
– Я беседовал с его духовным наставником.
Адвокат презрительно фыркнул.
– Перед нами человек, который в одиночку исповедует религию, восходящую к какой-то отмершей тысячи лет назад секте. Вам самому это не кажется… чересчур уж легким путем? У вас разве не закрадывается подозрение, что Шэй Борн сочиняет на ходу?
Флетчер улыбнулся.
– К Иисусу многие относились точно так же.
– Доктор Флетчер, вы хотите сказать суду, что Шэй Борн – Мессия?
Флетчер покачал головой.
– Это ваши слова, не мои.
– Тогда как насчет слов вашей приемной дочери? – спросил Гринлиф. – Или это у вас семейная черта – находить Бога в тюрьмах, начальных школах и прачечных?
– Протестую, – вмешалась я. – Мой свидетель не на скамье подсудимых.
Гринлиф пожал плечами.
– Его познания в истории христианства…
– Протест отклонен, – сказал судья Хейг.
Глаза Флетчера сузились до щелочек.
– Что бы ни видела моя дочь, это не имеет никакого отношения к просьбе Шэя Борна.
– Когда вы впервые ее увидели, она не показалась вам шарлатанкой?
– Чем больше мы разговаривали, тем больше я…
– Когда вы впервые ее увидели, – подчеркнул Гринлиф.
– Да. Я не верил, что это настоящее чудо.
– И тем не менее, не вступая в личный контакт с истцом, вы охотно согласились выступить в суде и подтвердить, что его требования следует удовлетворить просто потому, что они соответствуют вашим расплывчатым представлениям о религии, – заключил Гринлиф. – В вашем случае от старых привычек было довольно легко избавиться…
– Протестую!
– Прошу не фиксировать мою ремарку в протоколе. – Гринлиф уже собрался было сесть на место, но вдруг обернулся. – И последний вопрос, доктор Флетчер. Ваша дочь… ей ведь было семь лет, когда она очутилась на арене религиозного цирка, подобного тому, что творится сейчас?
– Да.
– Вы понимаете, что именно в этом возрасте была убита жертва Шэя Борна?
Нижняя челюсть у Флетчера предательски дрогнула.
– Я не задумывался об этом.
– Какие чувства испытывали бы вы, если бы убили вашу приемную дочь?
Я подскочила с криком:
– Протестую!
– Суд выслушает ответ, – заявил Хейг.
Но ответ последовал не сразу.
– Думаю, такая трагедия была бы испытанием для любой веры.
Гордон Гринлиф сложил руки на груди с видом победителя.
– Тогда это не вера, – сказал он. – Это всего лишь талант хамелеона.
Майкл
В обеденный перерыв я подошел к клетке, в которой держали Шэя. Тот сидел на полу, возле прутьев, а снаружи его караулил судебный пристав. В руке Шэй держал карандаш и листок бумаги, как будто брал у кого-то интервью.
– Буква х, – сказал пристав, но Шэй отрицательно мотнул головой. – М?
Шэй нацарапал что-то на бумаге.
– Я уже дышу тебе в затылок, приятель.
Пристав сделал глубокий вдох, как будто перед очень ответственным шагом.
– К.
Шэй расплылся в усмешке.
– Я выиграл.
Он опять что-то нарисовал и передал бумажку через решетку – только тогда я заметил, что они играли в "висельника". На сей раз в роли палача выступил Шэй.
Пристав, нахмурившись, уставился на бумажку.
– "Сзрзрг"? Нет такого слова.
– А когда мы начали играть, ты не говорил, что такое слово должно быть, – ответил Шэй. В следующий миг он заметил, что я стою рядом.
– Я духовный наставник Шэя, – сообщил я приставу. – Вы могли бы оставить нас наедине? Ненадолго.
– Конечно. А я пока схожу отолью.
Он встал и, пригласив меня присесть на освободившийся табурет, направился к выходу.
– Как дела? – тихо спросил я.
Шэй отошел к металлической скамье и улегся лицом к стене.
– Я хочу поговорить с тобой, Шэй.
– Ну, это еще не значит, что я хочу тебя слушать.
Я опустился на табурет.
– Из всех присяжных я последним проголосовал за смертный приговор, – сказал я. – Это из-за меня совещание тянулось так долго. И даже после того как остальные присяжные убедили меня в целесообразности приговора, я очень переживал. Меня постоянно охватывала беспричинная паника. И вот однажды я набрел на церковь и начал молиться. И чем чаще я молился, тем реже становились приступы паники. – Я зажал руки между коленями. – Я решил, что это знак свыше.
Не поворачиваясь ко мне, Шэй презрительно фыркнул.
– И я по-прежнему считаю это знаком свыше, ибо он помог мне вернуться в твою жизнь.
Шэй перевернулся на спину и закрыл глаза ладонью.
– Не обольщайся, – сказал он. – Это помогло тебе вернуться в мою смерть.
Когда я вбежал в туалет, Йен Флетчер уже стоял у писсуара. А я, если честно, надеялся, что там будет пусто. От слов Шэя – голой, в общем-то, правды – меня так сильно затошнило, что я выскочил из зала без всяких объяснений. Ворвавшись в кабинку, я упал на колени – и меня тут же вывернуло наизнанку.
Как бы я себя ни обманывал, что бы ни болтал об искуплении грехов прошлого, факт оставался фактом: мои поступки уже во второй раз вели к смерти Шэя Борна.
Флетчер открыл кабинку и тронул меня за плечо.
– Отче, вы в порядке?
Я вытер губы и неуверенно поднялся.
– Да, – сказал я, но тут же покачал головой. – Хотя нет, не в порядке. Мне очень плохо.
Подойдя к умывальнику, я брызнул в лицо холодной водой.
– Может, присядете? – участливо предложил Флетчер.
Я утерся бумажным полотенцем, которое он мне протянул, и мне вдруг ужасно захотелось разделить с кем-то свою ношу. Йен Флетчер открывал тайны, скрытые пеленой двух тысячелетий; уж с моей-то он и подавно совладает.
– Я был одним из присяжных, – пробормотал я, не отнимая от лица комок коричневой бумаги.
– Простите?
"Это я должен просить прощения", – подумал я. Взгляды наши пересеклись.
– Я был одним из присяжных, осудивших Шэя Борна на смерть. До того как стал священником.
Флетчер изумленно присвистнул.
– А он знает?
– Я сказал ему пару дней назад.
– А его адвокат?
Я покачал головой.
– Никак не избавлюсь от мысли, что Иуда, должно быть, чувствовал себя точно так же, после того как предал Иисуса…
Уголки его рта чуть приподнялись.
– Вообще-то ученые недавно обнаружили гностический текст – Евангелие от Иуды, – в котором о предательстве почти ничего не написано. Иуда изображен в нем скорее доверенным лицом Иисуса. И только ему он мог поручить выполнение неизбежного.
– Даже если речь шла о содействии самоубийству, – сказал я. – Уверен, Иуде самому потом было довольно хреново на душе. В конце концов он покончил с собой.
– Ну, – сказал Флетчер, – это правда, тут не поспоришь.
– Как бы вы поступили на моем месте? – спросил я. – Вы бы продолжили попытки помочь Шэю?
– Думаю, все зависит от того, какими причинами вы руководствуетесь, – аккуратно подбирая слова, сказал Флетчер. – Хотите ли вы спасти его, как заявили в суде, или себя? – Он покачал головой. – Если бы люди сами могли отвечать на подобные вопросы, нужда в религии отпала бы вовсе. Удачи вам, отче.
Я вернулся в кабинку и, опустив крышку, сел на унитаз. Вытащил из кармана четки и прошептал знакомые слова молитв, сладкие, как конфеты. Поиски Господней милости не похожи на поиски пропавших ключей или забытой фотомодели из сороковых. Когда ты приходишь к цели, солнце будто бы озаряет хмурое утро первыми лучами; мягкая кровь словно бы проседает под тяжестью твоего тела. И конечно, найти милость Господа невозможно, пока не признаешь, что душа твоя блуждает в потемках.
Туалетная кабинка федерального суда – это, пожалуй, не лучшее место для обретения благодати, но, с другой стороны, почему бы и нет.
Милосердие Господне.
Милосердие.
Раз уж Шэй готов пожертвовать своим сердцем, то я должен по крайней мере убедиться, что хоть в чьем-то сердце останется он сам. В сердце человека, который, в отличие от меня, никогда его не осуждал.
И тогда я решил найти сестру Шэя.
Джун
Очень сложно подбирать одежду, в которой будет похоронен твой ребенок. Распорядитель похоронного бюро велел мне заранее об этом подумать. Сам он предложил какое-нибудь симпатичное платьице, желательно с открытой спиной, и попросил принести ее фотографию, чтобы подобрать макияж и повторить ее природный румянец, натуральный цвет кожи и прическу.
Мне хотелось сказать ему, что Элизабет ненавидела платья. Она предпочитала штаны без пуговиц (пуговицы ее раздражали), прошлогодние хэллоуинские костюмы или медицинский халат, который мы подарили ей на Рождество. Буквально за пару дней до случившегося я видела, как она "оперирует" громадный кабачок размером с младенца. Я хотела сказать ему, что прически у нее не было, потому что усидеть на месте и позволить заплести себе косички или завить локоны она не могла. И что я не хотела никакого макияжа, потому что сама я уже не могла пережить этого уникального момента единения, когда я впервые наложила бы ей тени, подвела глаза и накрасила губы перед первой вечеринкой.
Распорядитель сказал, что можно будет установить столик с сувенирами: плюшевыми игрушками, семейными фотографиями, любимым печеньем Элизабет. Поставить ее любимые песни. Попросить друзей из школы написать ей записки, которые потом можно положить в гроб в шелковом мешочке.
Мне хотелось сказать ему: "Вы не понимаете, что, помогая людям устроить одинаковые "осмысленные" проводы, вы обессмысливаете их". Элизабет заслуживала салюта, ангельского хора, обратного поворота планеты вокруг своей оси.
В конце концов я одела Элизабет в балетную пачку, которую она всегда хотела примерить, когда мы ходили по магазинам. А я всякий раз заставляла ее снять нелепую юбку и вела домой. Я позволила распорядителю похорон наложить на ее лицо первую косметику. С собой она забрала плюшевого пса, своего отчима и большую часть моего сердца.
Хоронили их в закрытом гробу, но прежде чем мы отправились на кладбище, распорядитель приподнял крышку, чтобы нанести последние штрихи. В этот момент я оттолкнула его и сказала: "Позвольте мне".
Курт, как и полагалось офицеру, убитому при исполнении, был в форме. Выглядел он точно так же, как всегда, не считая тонкой белой полоски на безымянном пальце: его обручальное кольцо я теперь носила на цепочке.
Элизабет казалась очень хрупкой, ангелоподобной. Волосы ее были стянуты лентами. Она обнимала отчима за талию.
Я протянула руку и, коснувшись ее щеки, вздрогнула: я почему-то ожидала, что кожа моей дочери будет теплой. Она же оказалась искусственной, прохладной. Я вытащила ленты из волос, аккуратно приподняла ее головку и распушила волосы. Поправила левый рукав трико, чтобы он совпадал по длине с правым.
"Надеюсь, вы довольны", – сказал распорядитель.
Эта девочка совсем не была похожа на Элизабет – ни капли. Она была слишком идеальной. Моя дочь лежала бы с растрепанными волосами, под скомканным одеялом, и руки у нее были бы грязными, потому что она весь день ловила лягушек, и носки были бы разные, и на запястьях болтались бы самодельные браслеты из бисера.
Но в мире, где происходит то, что не должно происходить, порой произносишь слова с противоположным смыслом. Потому я лишь кивнула и молча наблюдала, как он навек закрывает двух людей, которых я любила больше всех на свете.
И вот, одиннадцать лет спустя, я оказалась в той же ситуации – я снова стояла в спальне своей дочери и перебирала ее одежду. Откладывала рубашки, и юбки, и колготы, мягкие, будто из фланели, джинсы и кофту, все еще пахнувшую яблоневым цветом. Я выбрала пару черных расклешенных леггинсов и футболку с феей Тинкер-Белл на груди – эту одежду Клэр носила в самые ленивые воскресенья, когда шел снег и нечего было делать, кроме как читать газету и дремать у камина. Я выбрала нижнее белье – на нем было написано "Суббота", но никаких других дней в этом бардаке я найти не смогла. И в том же ящике я вдруг нашла фотографию, обернутую в красный платок. Поначалу мне показалось, что из овальной серебряной рамки на меня смотрит новорожденная Клэр, – и лишь через несколько секунд я поняла, что это Элизабет.
Фотография раньше пылилась на пианино, на котором никто уже не играл. Сам факт, что я не заметила пропажи, говорил о том, как хорошо я научилась жить новой жизнью.
Потому-то я и сложила одежду в пакет, чтобы отвезти ее в больницу. В этой одежде я надеялась не хоронить свою дочь, а вернуть ее домой.
Люсиус
В последнее время я спал сном праведника. Никакого пота, никакого поноса, никакой лихорадки, вынуждавшей прежде ворочаться до самого утра. Крэш Витал по-прежнему сидел в изоляторе и, следовательно, не будил меня среди ночи своей назойливой болтовней. Разве что офицер из специальной охраны Шэя иной раз шаркал по помосту, расхаживая взад-вперед.
Спал я настолько крепко, что сам удивился, когда проснулся от тихой беседы за стеной.
– Дай мне все объяснить! – попросил Шэй. – Может, есть другой способ?
Мне стало любопытно, с кем он говорит, но ответа не последовало.
– Шэй? – окликнул я. – У тебя все в порядке?
– Я попытался отдать свое сердце, – продолжал он. – И сам посмотри, во что это превратилось. – Шэй лягнул стену, и что-то тяжелое рухнуло на пол. – Я знаю, чего хочешь ты. Но знаешь ли ты, чего хочу я?
– Шэй?
Голос его прозвучал совсем тихо, будто шелест травы.
– Лева?
– Это я, Люсиус.
Воцарилось молчание.
– Ты подслушивал мой разговор.
Считается ли монолог в камере-одиночке разговором?
– Извини, я не хотел… Ты меня разбудил.
– А почему ты спал? – спросил Шэй.
– Потому что сейчас три часа ночи! – ответил я. – Потому что ты и сам должен…
– Я сам должен, – отозвался Шэй. – Верно.
Раздался глухой удар, и я понял, что Шэй упал на пол. Последний раз, когда я слышал этот звук, у него начался припадок. Я залез под нары и выудил свое зеркальце.
– Шэй! – крикнул я. – Шэй?!
Я смог поймать его в отражении: он стоял на коленях у двери, широко расставив ноги. Голову он почтенно склонил; все тело его было усеяно каплями пота, которые в тусклом тюремном свете казались каплями крови.
– Уходи, – велел он, и я, уважив его личную жизнь, вытащил зеркальце из пластинок на двери.
Пряча зеркальце, я краем глаза поймал собственное отражение. Кожа моя была такой же пунцовой, как у Шэя. Но даже это не помешало мне заметить знакомую рубиновую рану, вновь расцветшую на лбу, – шрам, клеймо, несущийся на планету циклон.
Майкл
Последняя опекунша Шэя, католичка Рената Леду, жила в городке Вифлеем, штат Нью-Хэмпшир. Отправляясь на встречу с ней, я не мог не заметить иронии, скрытой в названии городка, где подростком жил Шэй. На шее у меня стоял тугой воротник, и вид на себя я напустил самый торжественный и одухотворенный. Потому что тормоза мои уже отказывали: я готов был сказать все, что угодно, лишь бы выяснить, как сложилась судьба Грейс.
Но, как оказалось, незачем было лезть из шкуры вон. Рената пригласила меня на чашечку чаю, а когда я сказал, что один из моих прихожан передает весточку Грейс, без лишних расспросов записала ее адрес.
– Мы поддерживаем отношения, – не мудрствуя лукаво, пояснила она. – Грейси была очень хорошей девочкой.
Мне не терпелось узнать, что же она думает о Шэе.
– У нее, кажется, еще был брат, верно?
– А этот мальчик, – сказала Рената, – пускай горит в аду.
Нелепо было предположить, будто Рената не слышала о смертном приговоре, вынесенном Шэю: новости должны были проникнуть даже в захолустный Вифлеем. Я надеялся, что она как его временная приемная мать сохранила хоть каплю сочувствия. С другой стороны, воспитанник покинул ее дом и прямиком направился в колонию для несовершеннолетних, а вырос убийцей.
– Ну что ж… Понятно, – пробормотал я.
И вот двадцать минут спустя я приближался к дому Грейс в надежде на более теплый прием. Дом ее – розовый, с серыми ставнями – ютился в самом конце дороги; номер 131 был выгравирован на булыжнике. Но шторы были опущены, а дверь гаража закрыта. На крыльце я не увидел никаких растений; дверь не приоткрыли, чтобы впустить сквозняк; почтовый ящик был пуст, – ничто не указывало на то, что в доме кто-то живет.
Я вышел из машины и дважды нажал на кнопку звонка.
В общем-то, я мог бы оставить записку с просьбой перезвонить мне. На это уйдет больше времени, а времени у Шэя было в обрез, но ничего другого не оставалось. Что ж, так тому и быть…
И в этот момент дверь приотворилась.
– Да? – робко сказал чей-то голос.
Я попытался разглядеть силуэт в коридоре, но тьма была непроглядная.
– Здесь проживает Грейс Борн?
Пауза.
– Это я.
– Меня зовут отец Майкл Райт. У меня для вас весточка от одного моего прихожанина.
В щель просунулась худая рука.
– Давайте, – сказала Грейс.
– А можно мне войти?… Всего на пару минут… Воспользоваться вашим туалетом. Из Конкорда путь не близок…
Она сомневалась, и я мог ее понять. Если бы я был одинокой женщиной и ко мне явился незнакомый мужчина, пусть даже в священническом воротничке, я бы сомневался тоже. Но дверь все же отворилась, и Грейс, отступив в сторону, пустила меня внутрь. Длинная завеса черных волос закрывала ее лицо почти целиком; мне удалось лишь краем глаза увидеть густые ресницы и карминно-красные губы. Но даже этого было достаточно, чтобы понять, какая она красавица. Интересно, в чем беда: может, она боится открытых пространств? Или просто болезненно стеснительна? И кто причинил ей такую чудовищную боль, что она страшилась окружающего мира?
Возможно, этим человеком был Шэй.
– Грейс, – сказал я, протягивая руку, – очень приятно с вами познакомиться.