Тут она подняла голову, и завеса волос спала. Всю левую половину ее лица покрывали рубцы и кратеры, сливаясь в поток вулканической лавы. Это была кожа, многократно зашитая и растянутая, дабы скрыть огромный ожог.
– Бу!
– Я… Простите… Я не хотел…
– Все на меня таращатся, – тихо сказала Грейс. – Даже те, которые не хотят.
"Был пожар, – говорил мне Шэй. – Но я не хочу об этом рассказывать".
– Простите…
– Да-да, вы уже извинились. Туалет в конце коридора.
Я ласково взял ее за руку, тоже местами покрытую шрамами.
– Грейс, эту весть… ее передал ваш брат.
Потрясенная услышанным, она попятилась назад.
– Вы знакомы с Шэем?
– Он должен увидеться с вами, Грейс. Он скоро умрет.
– Что он вам обо мне рассказывал?
– Совсем немного, – признался я. – Но у него нет других родственников, кроме вас.
– А о пожаре вам известно?
– Да. Его отправили в колонию за поджог.
– А что наш приемный отец погиб в этом пожаре, он вам говорил?
Настал мой черед удивляться. Архивы колонии для несовершеннолетних были закрыты, поэтому на суде я ничего не знал о криминальном прошлом Шэя. Когда всплыл пожар, я предположил, что его обвиняли в поджоге. Я и не подозревал, что приговор мог быть вынесен за непредумышленное – или даже умышленное – убийство. И уж теперь-то я понимал, почему Рената Леду может так люто ненавидеть Шэя.
Грейс не сводила с меня глаз.
– Он хочет увидеться со мной?
– Он, если честно, даже не знает, что я здесь.
Она отвернулась, но слишком поздно: я успел заметить, что она плачет.
– Он не хотел, чтобы я пришла на суд.
– Наверное, не хотел, чтобы вы это все видели…
– Вы ничего не знаете! – Она спрятала лицо в ладонях.
– Грейс, давайте поедем к нему вместе.
– Я не могу, – сквозь слезы сказала она. – Не могу. Вы не понимаете…
Но я, кажется, начинал понимать: Шэй устроил пожар, обезобразивший ее.
– Тем более вам следует встретиться с ним. Чтобы простить его, пока еще есть время.
– Простить?! Простить его?! – хрипло выкрикнула Грейс. – Что бы я ни говорила, сделанного не воротишь. Нельзя прожить жизнь заново. – Она отвела взгляд. – Думаю… Я думаю… Вам лучше уйти.
Все. Отставка. Я смиренно кивнул.
– Вторая дверь справа.
Ах да, мой предлог, чтобы проникнуть в дом, а я и забыл. Я удалился в уборную, переполненную цветочными ароматами; каждый предмет там – сливной бачок, крепление для туалетной бумаги, коробка для салфеток – был покрыт вязаным кружевом. На занавеске алели розы, на стенах висели обрамленные картины – все с цветами, кроме одной, на которой ребенок изобразил не то дракона, не то ящерицу. Помещение было похоже на жилище старушки, давно уж потерявшей счет котам. В нем не хватало воздуха – Грейс Борн собственными руками душила себя.
Если Шэй узнает, что сестра простила его, этого, возможно, окажется достаточно, чтобы умереть спокойно, – даже если авантюра с сердцем потерпит крах. Сейчас, конечно, ее не убедишь, но я могу заняться этим позже. Могу раздобыть ее телефон и звонить, пока она не устанет сопротивляться.
Я отворил зеркальные дверцы аптечки в поисках рецептов с телефонным номером. Среди лосьонов, кремов, скрабов, зубных паст, ниток и дезодорантов я наконец нашел флакон успокоительного с заветными цифрами на этикетке. Цифры я переписал на ладонь и поставил таблетки на место, возле миниатюрной оловянной рамки. На фотографии за столом сидели двое малышей: Грейс со стаканом молока и Шэй, склонившийся над рисунком. Он рисовал не то дракона, не то ящерицу.
Он так широко улыбался, что казалось, будто ему больно.
Каждый арестант – чей-то ребенок. И каждая жертва – тоже. Выйдя из туалета, я дал Грейс свою визитку и поблагодарил за внимание.
– На случай, если вы передумаете, на карточке есть мой телефон.
– Передумывать надо не мне, – отрезала Грейс и закрыла за мною дверь. Следом раздался щелчок дверного замка и шелест опускающихся жалюзи. А я все думал о той картинке, аккуратно вставленной в рамку и повешенной на стену. В верхнем левом углу была приписка: "Для Грейси".
И лишь у Крофорд Нотч я осознал, что не давало мне покоя. На детской фотографии Шэй держал фломастер в правой руке. Но в тюрьме – я замечал это, когда он ел или писал, – он был левшой.
Неужели можно так радикально измениться за несколько лет? Или во всех этих преобразованиях, начиная от смены руки и заканчивая тюремными чудесами и цитатами из Евангелия от Фомы, была виновата некая… одержимость? Звучало это, конечно, как сюжет из дешевой фантастики, но это еще не значит, что такие сюжеты невозможны в жизни. Если в пророков вселялся Святой Дух, почему он не мог завладеть телом убийцы?
А может, все гораздо проще. Может, те люди, которыми мы были в прошлом, подсказывали нам, кем стать в будущем. Может, Шэй нарочно сменил руку. Возможно, он совершал чудеса лишь затем, чтобы искупить свою вину за пожар, отнявший две жизни, – одну буквально, другую в переносном смысле. Я с изумлением вспомнил, что даже в Библии нет ни слова о том, как жил Иисус с восьми до тридцати трех лет. А если он совершал нечто ужасное? Что, если последние годы стали лишь воздаянием за былое?
Иногда человек совершает ужасный поступок и тратит весь остаток жизни на попытки искупить свою вину.
Уж это-то я понимал лучше многих.
Мэгги
Последний наш разговор с Шэем Борном, прежде чем тот взошел на трибуну, явно не удался. Придя в КПЗ, я напомнила ему, что будет происходить в суде, так как он с равным успехом мог затеять свирепую драку и кротко свернуться калачиком у основания кафедры. И в том, и в другом случае судья счел бы его безумцем, а этого допустить нельзя.
– Когда пристав приведет тебя на место, – пояснила я, – тебе дадут Библию.
– Мне она не нужна.
– Я знаю. Но ты должен будешь на ней поклясться.
– Я хочу поклясться на комиксе, – ответил Шэй. – Или журнале "Плэйбой".
– Придется клясться на Библии, – сказала я, – потому что, пока нам не позволят изменить игру, мы вынуждены играть по их правилам.
В этот момент к нам подошел судебный пристав и объявил, что заседание вот-вот начнется.
– Запомни, – наставляла я Шэя напоследок, – смотреть ты должен только на меня. Все остальное не имеет значения. Это будет обычный наш разговор, и только.
Он кивнул, но я-то видела, что он ужасно нервничает. И когда его ввели в зал, это заметили и все остальные. Скованный по рукам и ногам, с цепью на поясе, он лязгал звеньями на каждом шагу. Затравленно опустив голову, он сел возле меня и начал бормотать слышные лишь мне слова. На самом деле он поливал отборной бранью судебного пристава, но если повезет, окружающие могут подумать, будто он молится.
Как только он поднялся на трибуну, люди на галерке примолкли. "Ты не такой, как мы, – говорило их молчание. – И никогда таким, как мы, не станешь". И прежде чем я успела задать хоть один вопрос, я услышала ответ: никакая богобоязненность не смоет кровь с рук убийцы.
Я приблизилась к Шэю и дождалась, пока он посмотрит мне в глаза. "Соберись", – одними губами вымолвила я, и он согласно кивнул, но тут же взялся на поручень, и цепи его загремели.
Черт побери, я забыла сказать ему, чтобы держал руки на коленях. Тогда и судье, и сторонним наблюдателям будет проще забыть, что он осужден за тяжкое преступление.
– Шэй, – начала я, – зачем вы хотите отдать свое сердце?
Он посмотрел прямо на меня. Молодец.
– Я должен ее спасти.
– Кого?
– Клэр Нилон.
– Ну, вы ведь не единственный человек, которому это под силу. В мире есть другие подходящие доноры.
– Я перед ней в долгу, – сказал Шэй, как мы и договаривались. – И я должен выплатить этот долг.
– То есть вы хотите сделать это ради очистки совести?
Шэй покачал головой.
– Нет, ради чистого листа.
"Пока что, – подумала я, – все идет по плану". Говорил он взвешенно, четко и спокойно.
– Мэгги, можно мне идти? – внезапно спросил он.
Я натянуто улыбнулась.
– Подождите немного, Шэй. У нас осталось еще несколько вопросов.
– Это говно, а не вопросы.
С задних рядов донесся ошеломленный возглас – наверное, это рухнула в обморок одна из тех синеволосых дамочек, которые толпой валили в зал с Библиями в самодельных обложках и бранное слово последний раз слышали еще до наступления климакса.
– Шэй, – сказала я, – помните, что в суде подобные выражения недопустимы.
– А почему это вообще называется "суд"? Как будто какой-то конкурс. Есть победители, есть проигравшие. Только совсем неважно, хорошо ли ты выступил. – Он покосился на судью Хейга: – А ты, наверное, играешь в гольф, да?
– Мисс Блум, – сказал судья, – контролируйте своего свидетеля.
Если Шэй не замолчит, я сама зажму ему рот рукой.
– Шэй, расскажите нам о своем религиозном воспитании, – твердо попросила я.
– Религия – это культ. Религию не выбирают. Ты – тот, кем тебя считают твои родители. Никакое это не воспитание – простая промывка мозгов. Когда ребенку на крестинах льют на голову воду, он же не может сказать: "Эй, я вообще-то хотел бы стать индуистом!"
– Шэй, я понимаю, как вам тяжело и как неуверенно вы себя чувствуете в этой обстановке, – сказала я. – Но я бы хотела, чтобы вы выслушивали мои вопросы и отвечали на них. Вы в детстве ходили в церковь?
– Не всегда. Иногда я вообще никуда не ходил – только прятался в шкафу, чтобы меня не побили другие дети или мой приемный папаша, который поддерживал порядок металлической щеткой. Да уж, беспорядка не было, полный порядок у нас был. Вся эта система опекунов и приемных родителей – полная ерунда. Ни хрена они не "опекают" – только пекутся, как бы побольше денежек урвать у государства…
– Шэй! – В глазах у меня заблистали молнии – предупредительный знак. – Вы верите в Бога?
Этот вопрос почему-то его угомонил.
– Я знаю Бога.
– Расскажите об этом.
– В каждом человеке есть частица Бога… И частица убийцы тоже. И только по ходу дела выясняется, какая часть победит.
– И какой же он – Бог?
– Он как математика, – сказал Шэй. – Как уравнение. Только если все вычесть, получится не ноль, а бесконечность.
– А где живет Бог, Шэй?
Он подался вперед и, с металлическим звоном подняв руки, указал себе на сердце.
– Здесь.
– Вы сказали, что в детстве порой ходили в церковь. Тот Бог, о котором вам рассказывали тогда, – это тот же Бог, в которого вы верите сейчас?
Шэй безразлично пожал плечами.
– По какой дороге ни пойдешь, вид везде открывается одинаковый.
Я была на девяносто девять процентов уверена, что уже слышала эти слова – на уроках йоги, которые посещала до того, как поняла: гибкость моему телу не свойственна вообще. Я не верила своим ушам, когда Гринлиф запротестовал на том основании, что цитата из Далай Ламы не равносильна ответу на вопрос. С другой стороны, поверить своим ушам я все же могла. Чем больше Шэй говорил, тем безумнее казался. Сложно воспринимать всерьез претензии человека, у которого в голове такая каша. Шэй рыл могилу для нас обоих.
– Если судья приговорит вас к казни через смертельную инъекцию и вы не сможете стать донором, это огорчит Бога? – спросила я.
– Это огорчит меня. А значит – да, и Бога тоже.
– Тогда, – продолжала я, – почему ваш благородный поступок должен порадовать Бога?
Он улыбнулся мне той улыбкой, которую обычно видишь на фресках с ликами святых и после завидуешь, что не знаешь их секрета.
– Мой конец, – сказал Шэй, – это ее начало.
У меня еще оставались вопросы, но, честно признаться, я боялась ответов Шэя. Он уже перешел к загадкам.
– Спасибо, – сказала я и села на место.
– У меня есть вопрос, мистер Борн, – вступил судья Хейг. – О странных происшествиях в тюрьме уже слагают легенды. А вы сами верите, что творили чудеса?
Шэй поглядел на него.
– А вы?
– Извините, но в зале суда разговоры так не строят. Я не имею права отвечать на ваши вопросы, а вы на мои – обязаны. Так что же, – повторил судья, – вы действительно считаете, что творили чудеса?
– Я просто делал то, что должен был делать. Можете называть это как угодно.
Судья покачал головой.
– Мистер Гринлиф, ваша очередь.
Внезапно в заднем ряду поднялся мужчина. Он расстегнул куртку – и все увидели яркие цифры 3:16 у него на груди. Он сипло завопил:
– Ибо Господь настолько любил мир, что отдал единственного Сына…
В этот момент его подхватили подоспевшие приставы и потащили к выходу под зоркими взглядами телекамер.
– Единственного Сына! – надрывался мужчина. – Единственного! А ты попадешь в ад, как только твои вены накачают…
Дверь захлопнулась, и в зале воцарилась абсолютная тишина.
Удивительно, что этот псих вообще попал внутрь: на входе всех проверяли и обыскивали. Однако оружием его была фундаментальная ярость праведника, и сейчас я уже не могла понять, кто в итоге выглядел глупее – он или Шэй.
– Что ж, – сказал Гордон Гринлиф, направляясь к Шэю, который снова взгромоздил закованные руки на поручень. – Значит, вы единственный последователь своей религии, так?
– Нет.
– Нет?
– Я не исповедую никакой религии. Из-за религии рушится мир – вы же сами видели этого парня, которого вывели из зала. Вот что делает с людьми религия. Она тычет пальцем. Она развязывает войны. Раскалывает страны. Религия – это удобрения, на которых растут стереотипы. Религия не учит святости – только ханжеству, – резюмировал Шэй.
Я закрыла глаза: в лучшем случае Шэй проиграл. В худшем – у меня на лужайке будут жечь кресты.
– Протестую, – вяло промямлила я. – Это нельзя считать ответом на поставленный вопрос.
– Отклоняю, – сказал судья. – Он уже не ваш свидетель, мисс Блум.
Шэй продолжал бормотать что-то невнятное.
– Знаете, что делает религия? Она чертит на песке жирную черту. И говорит: "Не будешь слушаться – окажешься по ту сторону".
Он не кричал, не терял самообладания. Но в то же время и не обладал собой. Он поднял руки к шее и зачесался, громыхая цепями.
– Эти слова, – сказал он, – они мне просто глотку режут.
– Ваша честь, – мигом встрепенулась я, догадавшись, что близится катастрофа, – вы не могли бы объявить перерыв?
Шэй стал раскачиваться из стороны в сторону.
– Пятнадцать минут, – сказал Хейг, и приставы подошли к Шэю, чтобы препроводить его в КПЗ.
Объятый паникой, Шэй, будто блокируя удар, вскинул руки. И у нас на глазах все цепи – те, что сковывали его запястья, лодыжки и талию, те, которыми он постоянно гремел, – с легким звоном упали на пол, словно были сотканы из дыма.
6
Религия зачастую встает на пути у Бога.
Боно. Из речи на религиозной конференции, 2.02.2006
Мэгги
Шэй стоял подбоченясь и, казалось, был потрясен внезапным освобождением не меньше, чем мы. Сначала никто не мог поверить в случившееся, и вскоре в зале воцарился хаос. С задних рядов доносились выкрики. Один пристав стащил судью с трибуны и повел его в кабинет, другой вытащил пистолет и велел Шэю поднять руки. Шэй замер, позволив приставу заковать себя в наручники.
– Стойте! – завопил отец Майкл у меня за спиной. – Он не понимает, что происходит!
Когда пристав опрокинул Шэя лицом на паркетный пол, он успел поднять на нас исполненный ужаса взгляд.
Я как ужаленная обернулась.
– Какого черта тут творится? Из Иисуса он превратился в Гудини?
– Он иногда такое делает, – пояснил Майкл. Вот только я не поняла, кому: мне или всем присутствующим, в доказательство собственной правоты. – Я пытался тебе сказать…
– Давай-ка я тебе кое-что скажу, – перебила его я. – Наш приятель Шэй только что купил себе билет в камеру смертников – в один конец. Нам нужно уговорить его дать логичное объяснение судье Хейгу.
– Ты его адвокат, – ответил Майкл.
– А ты – его наставник.
– Помнишь, я упоминал, что Шэй со мной не разговаривает?
Я устало закатила глаза.
– Может, хотя бы ненадолго представим, что мы не семиклассники, и будем выполнять свою работу?
Он отвел взгляд, и я сразу же поняла, что разговор предстоит не из приятных.
Зал суда к тому моменту уже опустел. Мне нужно было подобраться к Шэю и вдолбить ему одну-единственную трезвую мысль, которую, как я надеялась, он сможет удержать в голове хотя бы до начала дачи показаний. У меня не было времени выслушивать исповедь отца Майкла.
– Я был одним из присяжных, вынесших приговор Шэю, – сказал священник.
Когда я была еще подростком, мама придумала один трюк, к которому прибегала с тех пор регулярно. Когда ей хотелось: а) заорать; б) ударить меня; в) заорать и ударить одновременно, – она считала до десяти, беззвучно шевеля губами, прежде чем ответить. Я не без удивления почувствовала, как губы мои округляются, повторяя числа, и не без горечи осознала, что теперь-то окончательно уподобилась маме.
– Это все? – спросила я.
– А тебе недостаточно?
– Просто хочу убедиться, что это таки все. – Мысли спутались. Из-за того, что я заранее не известила Гринлифа, у меня могут возникнуть большие неприятности. С другой стороны, раньше я и сама этого не знала. – Позволь спросить, почему ты так долго умалчивал об этом обстоятельстве?
– "Ничего не спрашивай, ничего не говори", – перекривил меня он. – Сперва я думал, что надо помочь Шэю вникнуть в концепцию спасения души, а потом уже ставить в известность тебя. Но в итоге это Шэй учил меня спасению души, а ты сказала, что мои показания очень важны, и я подумал, что тебе лучше не знать вовсе. Думал, что я испорчу весь суд…
Я подняла руку, веля ему остановиться.
– Ты "за"? – спросила я. – Ты поддерживаешь смертную казнь?
– Поддерживал, – после недолгой заминки ответил священник.
Я должна была сказать Гринлифу. Хотя даже если показания Майкла вычеркнут из протокола, судья не забудет его слов. Ущерб уже нанесен. А сейчас меня занимали неотложные дела.
– Мне пора.
Смятенный, растерянный, Шэй сидел в КПЗ с закрытыми глазами.
– Шэй? – позвала его я. – Это я, Мэгги. Взгляни на меня.
– Не могу, – захныкал он. – Сделай тише.
В камере царила абсолютная тишина: ни радио, ни единого звука. Я вопросительно покосилась на пристава, но он лишь пожал плечами.
– Шэй, – уже строже сказала я, подойдя к решетке вплотную. – Немедленно открой глаза.
Сначала приоткрылся левый глаз, затем – правый.
– Скажи мне, как ты это сделал.
– Что?
– Этот фокус.
Он покачал головой.
– Я ничего не делал.
– Ты высвободился из оков, – напомнила я. – Как тебе это удалось? Ты слепил ключ и спрятал его в складках одежды?
– Нет у меня никакого ключа. Я не открывал "браслеты".