И если б они были просто лишни ртами. Но ведь их нужно было растить. Нянчить, ухаживать за ними, пока маленькие, присматривать, когда подрастут, и учить, развивать физически – то есть заводить детские сады и школы, оборудовать гимнастические залы, строить бассейны… Никто из нас там, на земле, и не догадывался, что это такое – растить детей, какой это труд, какие это вложения, какой расход. Даже и Волхв. С чего ему было догадаться, если он никогда не имел детей. А между тем одних только школьных учителей приходилось нам содержать десятков пять. Ведь не могли же мы допустить, чтобы наши дети, когда строительство будет закончено, выйдя наверх, на землю, оказались ни на что не годными недоумками и невеждами. Нет, они должны были войти в земное общество как равные и чувствовать себя в нем абсолютно полноценными его членами!..
В палату вошел врач. Окинул нас всех быстрым взглядом, попросил жестом Волхва и Рослого освободить место около кровати, завернул угол одеяла, открыв Декану грудь, послушал его стетоскопом, подсовывая мембрану под спину, и вытащил пластмассовые оконечности трубок из ушей бессильно-раздраженным рывком.
– Я ничего не могу сделать! – сказал он. – И даже попробовать не могу. Глубочайший отек, конечно… но ведь у меня вообще… какое у меня здесь оборудование… я так, вместо мебели здесь!
– Прекратите! – резко сказал Рослый. – Не можете – и не надо. Вас никто ни в чем не винит, можете быть уверены!
С полчаса спустя, как и было обещано врачом, Декан пришел в сознание. Он все вздрагивал, дергал в конвульсии руками и ногами, а тут на него вдруг сошло успокоение, лицо разгладилось, прояснилось, дыхание стало чаще, ровнее, и еще немного погодя веки затрепетали и медленно, с трудом отрываясь друг от друга, раскрылись. Мы, сгрудясь, стояли над кроватью. Какое-то мгновение Декан смотрел на нас неподвижным тяжелым взглядом, так что не понять было – осмыслен ли этот его взгляд, действительно ли он пришел в себя, потом голова на подушке повернулась влево, вправо, и вслед этому движению дрогнули в орбитах и глаза, губы приоткрылись, и он произнес, сильно и трубно, несколько звуков.
Что он произнес? "Ам-гам-гам-а", – услышал я. И никто не понял его, и по боли, что рябью прошла по его неподвижным зрачкам, ясно стало, что он догадался об этом. "Ам-гам-гам-а", – снова произнес он, пытаясь обвести нас всех взглядом, и снова никто не понял его.
– Вот, милый, все хорошо, тебе уже лучше, – сказал Волхв.
– Ага, ага, уже лучше! Согласно подхватил Рослый.
Декан вновь приоткрыл рот в мучительной попытке выговорить, сообщить нам что-то, но сил ему уже не хватило, губы его сомкнулись, и мгновение спустя сомкнулись веки.
Минуты полторы был он в сознании, не больше. И только когда последняя, предсмертная судорога пробежала по его телу, расслабляя сутавы и распуская мышцы, отрывая живую душу от плоти, только тут до меня дошло, что он хотел сказать. "Умираю", – вот что он нам говорил, вот то, чем хотел поделиться с нами, тщился сделать это, дабы мы знали, были с ним вместе, а мы не смогли облегчить его отлетающую душу своим пониманием. "Ам-гам-гам-а" – "У-ми-ра-ю" – те же четыре слога…
По часам, что давали нам отсчет времени в нашей подземной тьме, было раннее утро, когда он умер. Вечером, после окончания рабочей смены, мы его хоронили.
За прошедшие годы у нас выработался свой ритуал похорон. Прощание мы устраивали обычно в Главном, самом большом зале пещеры, который мог вместить все наше подземное население и где вообще проходили все общие сходки. Жилые штольни были пробиты поблизости от него, а кладбище находилось в одном из дальних залов пещеры, идти туда приходилось по узким извилистым переходам, и на кладбище после прощания отправлялись, как правило, только самые близкие люди.
На митинге в Главном зале я не выступал. Волхв просил меня сказать хоть что-нибудь, но будто кол стоял у меня в горле – и я ничего не мог говорить. И всю долгую дорогу до кладбища, то неся носилки с завернутым в покрывало телом Декана, то освещая фонарем путь впереди, то следуя за носилками в отдыхающей паре, так я и шел с пережатым горлом. "Инженера нет, сейчас вот Декан, и сколько уже там… а нам еще так долго идти, столько еще впереди…" – все звучали в ушах, никак не могли уйти из меня слова Магистра, сказанные над умирающим Деканом, и, оказывается, во мне самом тоже было это ожесточение и отчаяние, я захлебывался в них, они душили меня, отнимали у меня силы…
А ведь, уходя под землю, никто из нас и думать не думал, что придется устраивать в нашем подземном городе кладбище. Почему-то никому, ни единому человеку не пришла в голову подобная мысль! Но на веки вечные лег там и Инженер, сначала погребенный под тоннами обрушившейся на него породы при проходке той самой штольни, где сейчас размещался медблок, откопанный и вот так же на носилках одолевший этот извилистый путь, и дочурка моя любимая, дочечка моя маленькая, девчушечка славная, так и не успевшая сказать ни слова, тоже там…Может быть, потому не пришла никому в голову мысль о кладбище – тогда, на земле, – что никто и помыслить не мог, что наше подземное заключение продлится не два-три, ну четыре от силы года, а перевалит на второе десятилетие, и так ему все и не будет видно ни конца ни краю?
Ход, по которому мы шли, расширился, луч фонаря повис в пустоте – мы были в пещере. Сегодня я пришел сюда уже второй раз. Первый раз я был здесь утром – долбил могилу для Декана. Долбил, садился передохнуть, отдавая инструмент напарнику, снова долбил, и все время, безотвязно стояла в голове одна и та же мысль: а может быть, где-нибудь здесь по соседству суждено лежать и тебе?
Рослый с Магистром, несшие носилки, поставили их около могилы, и Рослый, наклоняясь, отвернул покрывало с лица Декана.
Все, путь был закончен, теперь лишь – проститься со своим другом. Отныне от бывшего Вольтова братства, что в туманной дали уже семнадцатилетней давности ринулось очертя голову в борьбу за метро, ведать не ведая, во что она выльется, отныне от этого Вольтова братства оставались лишь я да Магистр…
Мы зажгли все фонари, которые были у нас, и направили их свет на лицо Декана. Так мы стояли, глядя на мертвое, стекшее, с запавшими черными глазницами лицо Декана, минуту, две, три, и, наконец, Волхв опустился на колено, оперся рукой о пол и поцеловал Декана в лоб. "Ну прощай, – сказал он. – Пусть земля тебе будет пухом". И все остальные тоже стали опускаться перед носилками на колено, целовать Декана – кто в лоб, кто в переносье – и говорить ему свое последнее, прощальное слово, едва ли слышимое им, но нужное нам, остающимся жить. Прощание закончилось. Рослый снова закрыл Декану лицо покрывалом, мы сняли закостеневшее тело с носилок и осторожно, ногами вперед, вложили его в нору могилы.
Это мы сначала, первые могилы рыли в полу пещеры. Потом мы поняли, что, если рыть в полу, пространства пещеры никак не хватит, и стали выдалбливать могилы в стенах. И если сначала хоронили в гробах, то сейчас, давно уже, просто в саванах. Дороже всего было здесь у нас дерево, что там какое-то золото в сравнении с ним.
Снова в очередь, как кочегары в топку паровоза уголь, мы закидали могилу раздробленно породой, замесили в принесенном с собой ведре густой цементный раствор и заделали отверстие.
Теперь нужно было немного подождать, чтобы в слегка схватившемся растворе оттиснуть приготовленной доской на веки вечные имя Декана и годы его жизни.
И тут, пока мы стояли, снова в молчании, но, по въевшейся в кровь привычке экономить свет, оставив гореть лишь один фонарь, на меня навалились прежние ожесточение и отчаяние, и я закричал немым криком, отталкивая их от себя, собирая в кулак всю свою волю: "Нет! Черта с два!.. А сколько бы еще ни было впереди! Сколько бы ни было! Довести до конца, до последней точки! А иначе нечего было и затевать все! До последней точки, до конца! Чего бы нам это ни стоило!.."
И после, когда уже шли обратно, я все повторял про себя как клятву: "До последней точки, до конца! Чего бы это ни стоило!.." Каменная крошка с грохотом шебаршила под ногами, опустевшие носилки, раскачиваясь на ходу из стороны в сторону, то и дело бились со скрежетом о выступы стен, побрякивал в пустом ведре мастерок, и я все повторял: "Чего бы это ни стоило! Чего бы ни стоило!.."
2
Ритуала поминок мы уже давно не соблюдали и, дойдя до жилых штолен, распрощались. Каждый пошел к себе.
Веточка ждала меня у дверей комнаты – еще издали, только свернув в свою штольню, я увидел маячащую в мерклом желтом свете редких ламп ее родную фигурку.
– Как долго вы там, – сказала она, вглядываясь мне в лицо напряженным, тревожным взглядом.
Мне был понятен ее взгляд. Эта напряженная тревога всегда появлялась в нем в такие вот дни, как нынешний, когда у меня что-нибудь происходило. Безотчетно, сама не замечая того, она как бы говорила мне: я тебя люблю, ты знай, и что бы ни случилось – я с тобой, всегда, во всем, до конца.
Я благодарно обнял ее и повлек в комнату.
– Зачем ты на сквозняке тут…
– Но вы так долго, – подняв ко мне лицо и продолжая глядеть на меня тем же взглядом, проговорила она.
– Ну, какое долго, – открывая дверь, сказал я. – Пока дошли, пока там… сама же знаешь.
Впрочем, ей вовсе не нужно было мое объяснение. Она действительно знала, что совсем не долго, и просто пыталась так объяснить свое бессмысленное стояние в штольне.
Мальчики уже спали, и их угол комнаты тонул в темени. В нашем углу горела настольная лампа, освещая на столе принесенный Веточкой из столовой мой ужин: миску с творогом, кусок пресной лепешки, кружку с остывшим, заваренным мятой чаем.
– Все без происшествий? – спросила Веточка.
Сердце ее говорило ей много больше, чем мои слова.
Но я не стал признаваться в том, что происходило со мной весь нынешний день. Не имел я права взваливать на нее свою муку. Этого только не хватало. Я должен был беречь ее. Не многим так повезло, как мне с нею.
– Никаких происшествий. Какие там происшествия… – отозвался я.
Я сел за стол, она села напротив меня, и электричество отключилось. И в самом деле, поздний уже был час.
Веточка зажгла мне фонарь, я поужинал, и мы стали укладываться.
И только мы легли, в дверь постучали.
– Кто это может быть? – с той мгновенно вернувшейся к ней прежней тревогой спросила Веточка.
Я вскочил и, светя перед собой фонарем, открыл дверь.
Из черноты штольни в лицо мне ударил такой же сноп света, и я ничего не увидел.
– Лег уже, что ли? – спросил меня из темноты голос Рослого.
Я опустил фонарь лучом вниз, он сделал то же самое, и я увидел его, а он, должно быть, увидел меня.
– Пойдем погуляем, – сказал Рослый.
– Нет, я лег уже, – отказался я.
– Пойдем пройдемся, – снова позвал Рослый. – Надо. – И я понял, что это не блажь с его стороны, действительно надо.
– Все-таки что-то случилось, да? – спросила меня Веточка, когда я одевался.
Но ответить ей ничего вразумительного я не мог.
Рослый ждал меня чуть поодаль от нашей комнаты. И в ожидании, светя фонарем, рассматривал болтовое соединение в металлическом креплении штольни.
– Как думаешь, сколько лет еще выдержит? – сказал он, тыча фонарем в соединение, когда я подошел.
– Да пока, полагаю, беспокоиться нечего, – сказал я.
– Ну, лет двадцать, а? – сказал он, по-прежнему держа соединение в пучке света.
– Да, пожалуй, – сказал я.
– Пожалуй, пожалуй… – повторил Рослый и пошел по штольне к главному коридору, и пошел за ним следом я.
С минуту мы двигались молча – я ждал, а Рослый все не заговаривал, и наконец он сказал:
– Волхв к тебе еще не подкатывался?
Я не понял.
– Что ты имеешь в виду?
Рослый снова молчал какое-то время.
– Значит, еще нет, – сказал он затем. – Или хитришь?
Я разозлился. Последнюю пору он постоянно позволял себе разговаривать вот таким образом – будто высший судья, будто уличая тебя в чем-то, – и эта его манера выводила меня из себя.
– Давай-ка ты сам не ходи вокруг да около, – сказал я. – Давай попрямее.
Я посветил ему фонарем в лицо, и Рослый, недовольно сморщившись, отвернул лицо в сторону.
– Ладно, – сказал он, когда я отвел фонарь, – мне понятно. Не подкатывался к тебе. Ясно. Почему-то стесняется тебя. Меня – нет, Магистра – нет, а тебя стесняется. Странно. Ты не обратил на него внимания сегодня? Совсем к черту расквасился.
– Ну, положим, – пробормотал я. У меня было ощущение, что Рослый сказал это про меня самого. – Сегодня-то… что ж удивительного.
Рослый резко остановился, поймал меня за рукав и, развернув к себе, заставил тоже остановиться. Лицо его оказалось у моего лица, и меня обдало его дыханием.
– Волхв хочет наверх, ясно? Просится, ясно? Чуть не плачем, просится. Хочу, говорит, умереть на земле. Главное, говорит, сделано, дело крутится, а я уже старый, толку, говорит, от меня все меньше и меньше, только буду тут у вас хлеб есть!
Меня окатило холодом. Я вспомнил не Волхва – каким он был нынче, я вспомнил себя. Не очень-то я далеко ушел от него; разве что он просился наверх, а я изо всех сил отпихивал от себя вопль об этом.
– Это что… сегодня?
– Сегодня, ясное дело, – грубо сказал Рослый. – Все сегодня. Понимаешь, надеюсь, значение события?
Конечно же, я понимал.
Мало того что это был Волхв, старейшина, патриарх нашего движения, человек, на биографии, на судьбе которого учились наши дети, что было ужасно само по себе; но это ведь был именно Волхв, старейшина, патриарх, и как мы могли ему отказать? Однако не отказать ему – создать прецедент, и чем тогда все закончится?
– А что Магистр? – спросил я.
Рослый выругался.
– А тоже расквасился, глядеть тошно. Он за то, чтобы отпустить.
– В самом деле? – Я удивился. Неужели обычная ироничная трезвость до того изменила Магистру, что он способен закрыть глаза на те неимоверные осложнения, которые неизбежно возникнут у нас, позволь мы Волхву выйти наверх.
– А ты нет? – вопросом на вопрос ответил мне Рослый.
– Я не знаю, – честно сказал я. – Для меня это полная неожиданность. А что ты?
– Пойдем, – тронул меня за плечо Рослый. Мы пошли, светя себе под ноги, и он сказал: – А пусть уходит, черт с ним, что делать!
– В самом деле? – снова непроизвольно спросил я.
– А что делать?! – взмахнув руками, едва не закричал Рослый. – Ты можешь ему сказать – нет?! И Магистр не может. А почему, считаете, я могу? Он так просится, такой жалкий, смотреть на него…
Рослый недоговорил.
– А почему ты считаешь, что я "не могу"? – спросил я. – Я тебе не говорил такого.
– Не говорил, а понятно, – сказал Рослый. – Что я, не знаю тебя. "Полная неожиданность"… – передразнил он меня.
Я снес его щелчок молча. Наверное, он был прав.
– Ну и как же он собирается выходить? – спросил я.
– А не догадываешься? – Теперь в голосе Рослого я уловил насмешку. – Через канал, конечно, как еще.
– А-а, – протянул я.
Но я и действительно даже не подумал, что через канал. Вовсе он у нас не был приспособлен для того, никогда, ни один человек не выходил через канал на землю и не спускался оттуда к нам.
Да, подземное наше хозяйство было натуральным. Но если быть точным до конца, вполне автономными мы все же не были. Правда, то, что мы получали через канал, было во всем нашем хозяйстве не более чем каплей в море, и однако же обойтись без этой "капли" мы не могли, и не могли произвести ее здесь, под землей.
Нам не из чего было получать бумагу – раз, мы оказались не в состоянии вырабатывать многие лекарства – два, и не удалось отыскать никакого, пусть бы самого тощего, месторождения соли – три. Мы обеспечивали себя даже одеждой, изготавливая материю из синтетических волокон и немного, для детей, – из хлопка, семена которого также были взяты нами сюда, а вот солевой, лекарственный и бумажный узел никак нам развязать не удавалось. Ради бумаги, лекарств и соли и существовало у нас маленькое, подобное игольному ушку, отверстие на землю, которое с чьей-то легкой руки мы называли каналом.
Он действовал раз в год, в заранее условленное число, ночью. В одной из дальних вентиляционных шахт останавливалось и разбиралось все оборудование, и в освобожденный узкий зев спускались к нам на канате одна за другой подготовленные земные посылки. Знали о канале все в нашем подземном городе, но право на приказ о демонтаже имели только несколько человек: когда-то и Инженер с Деканом, а нынче вот – Рослый, Магистр, Волхв, я… Последние же годы каналом занимался обычно Рослый.
– Я хочу поговорить с Волхвом, – сказал я. – Может быть, мне удастся уговорить его отказаться от своей мысли.
– Поговори, даже обязательно, – мгновенно отозвался Рослый. – Только, уверен, ни черта у тебя не выйдет. У него одна песня: "Хочу умереть на земле", – другой не знает. Так что особо и не трудись, не нажимай особо. Обдумай лучше, как будем его уход объяснять. Вот задача тебе. Задача так задача. Над ней давай поломай голову.
Веточка, когда я вернулся, конечно же, не спала.
Я передал ей наш разговор с Рослым, и она, помолчав, сказала с уверенностью:
– Он хочет, чтобы Волхв ушел от нас. Почему-то ему на руку его уход. Он хочет, хочет, только скрывает это.
– Ты слишком категорична. – Что-то в поведении Рослого заставляло меня тоже подозревать его в подобном желании, но зачем ему желать этого? И, подозревая, я не верил своему подозрению. – Просто он внутренне уже согласился на его уход.
– Согласился, конечно, – упрямо сказал в кромешной тьме над моим ухом голос Веточки. – Еще и потому, что рад его просьбе.
– Ну ладно, ладно, – проговорил я примирительно, – вот я еще сам потолкую с Волхвом, и будет видно.
Но с Волхвом назавтра никакого разговора не получилось.