И в самом деле он был словно бы не в себе, он не слышал ничего, что я говорил ему, и на любые мои слова отвечал, как заведенный, одно и то же:
– Но ребята не против! Ребята не против! Даже Рослый! Рослый меня понимает. Почему ты не понимаешь? Только ты, один ты! Почему?!
В голосе его была истерическая беспомощная горячечность, казалось, сейчас, в следующее мгновение, он разрыдается, и такой конечной, последней усталостью были налиты его блеклые, потерявшие цвет глаза, что, не знай я его прежде, никогда бы не смог представить, как они могут быть ярки, как жарко, как зажигающе могут гореть.
– Бог тебе судья, – только в конце концов и оставалось мне сказать ему.
Никаких проводов Волхву перед его ночным уходом через канал спустя три дня мы не устраивали. Я лично попрощался с ним еще утром, столкнувшись в диспетчерской по пути в забой. "Всего тебе", – сказал я, подавая руку. Он было подался ко мне обняться. Я отстранился. "Напрасно ты так", – сказал он. Но я ему не стал даже отвечать. И прожил весь день как обычно – работая на своем участке в забое, и по-обычному провел вечер – занимаясь в школьном гимнастическом зале с прикрепленной ко мне группой мальчиков. Канал был не моей заботой, хлопоты, связанные с подготовкой его к работе, меня не касались. Канал был заботой Рослого.
3
То, что ждало меня наутро, не могло присниться ни в каком, самом кошмарном сне.
Оказывается, Рослый чувствовал себя вчера нездоровым, попросил Магистра заменить его на приеме посылок, в том числе и проводить наверх Волхва, и Магистр, воспользовавшись этим, пытался уйти вместе с ним.
– Не может быть, – не поверил я Рослому, когда он, не в силах сдержаться, матерясь через слово, рассказал мне о Магистре.
– Не может только мужик родить, ясно?! – закричал в ответ Рослый. – А он едва не ушел! Случайность только и помешала! Он уже наверх поднялся, ему только из корзины на землю ступить осталось! Парнишка, помощник, что внизу был, раззява попался. Тормоза не зажал, а противовес уже снимать стал. Скинул два блока – корзина и ухни вниз. Так наш друг и полетел: одной ногой внутри, другой наружу, всю пятку, пока летел, о стенки размолотило!
– Да ты что?! – непроизвольно воскликнул я. – Но жив он?
– Жив, слава богу.
Как-то странно произнес Рослый это свое "слава богу", как-то плотоядно вышло у него это, и я внимательно вгляделся в его лицо.
– Ты что, крови жаждешь?
– "Жажду" я! – Рослый сплюнул. – Лихо ты выражаешься. Вампиром меня назови еще! Он нашему Делу изменил. Он изменник! А изменника, ты считаешь, нужно прощать?
– Но Волхв ведь тогда тоже изменник?
– Волхва мы отпустили! Он с согласия! И он старый, ему помирать, а Магистр в самом соку, ему пахать да пахать! Вот разница, ясно?
Я был ошеломлен этой новостью о Магистре, раздавлен напором Рослого, и голова у меня ничего не соображала.
– И чего же ты хочешь? – тупо спросил я.
– Пусть отвечает за то, что сделал. Перед всем народом пусть отвечает. Пусть народ выскажется, что думает по этому поводу. Пусть назначит наказание.
– Где он сейчас?
– Кто? Магистр? – переспросил Рослый. – В медблоке, конечно, где еще.
– Увидеться я могу с ним?
– Ну нет! – Тон Рослого сделался жесток и враждебен. – Кто-кто, а ты с ним не встретишься до самого суда. – Вы – Вольтовы братья, у вас свои, давние отношения, ты не можешь быть объективен. На суде толкуй с ним сколько угодно, а до суда – нет!
Я взъярился. Я уже не впервые отмечал для себя, что Рослый стал последнюю пору непонятно подозрителен, недоверчив, но в данном-то случае с какой стати он в чем-то подозревает меня, почему вообще чувствует право на это?!
– А ты не находишь, что ты меня оскорбляешь? – слыша, до чего накален мой голос, едва управляя собой, сказал я. – Не находишь, что я могу встретиться с Магистром и без твоего соизволения? Если ты так, то ведь я могу и эдак. Начхать на твое мнение – и пойти к нему.
Рослый отрицательно качнул головой:
– Начхать можешь, а пройти не пройдешь. Тебя не пропустят.
– Не пропустят? – поразился я.
– Да. Я выставил охрану.
– Охрану? – Я все больше изумлялся.
– Охрану, – подтвердил Рослый. – И подчиняется она только мне. А твое слово для нее – пшик, и не больше.
От моей ярости ничего не осталось. Сообщение вытеснило ее напрочь. Он что, захватывал власть, что ли?
– Да чего ты хочешь все-таки? – спросил я.
– Того же, надеюсь, чего и ты. Довести наше Дело до конца. – Рослый не просто выделил "Дело" голосом, не просто подчеркнул его, оно прозвучало у него так, словно бы он покачал его голосом, словно бы он баюкал младенца.
– Но при чем здесь суд над Магистром?
– При том! При том. Что мы на краю катастрофы. Люди устали. У людей энтузиазм кончился. Три попытки побега за последние полгода – это не знак? Душеспасительные беседы с ними провели, в медблоке на психотерапии подержали – и думали, все нормально? Ничего не нормально. А завтра они не поодиночке рванут, а сразу сто человек! А потом еще сто да еще двести. Высокий у нас моральный дух воцарится? А как все побегут, тогда что? А побегут, побегут, к тому дело идет. Вы же слюнтяи все, с Волхвом вместе, вы палец о палец не ударили, чтобы правде в глаза взглянуть, я один решился. У меня целый штат осведомителей работает, ясно? Я знаю, к чему дело идет! И контрмеры мною уже продуманы.
Рослый не прокричал мне все это, как можно было бы ожидать от него, он словно бы объяснял мне ситуацию, просто втолковывал очевидное и, обругав меня – "Вы же слюнтяи все!", – тут же как бы и простил, отступился извинительно: ну уж ладно, впрочем, какой есть.
А я ощущал себя будто парализованным. Изумление, охватившее меня, уже нельзя даже было бы назвать изумлением, это был какой-то столбняк, оцепенение какое-то, полная душевная разбитость.
Но все же я нашел в себе силы повторить свой вопрос:
– Так и при чем здесь суд над Магистром?
Во взгляде Рослого, каким он смотрел на меня, блестела пустая, металлическая жесткость. Но враждебности в этой жесткости теперь не было.
– Да при том, чтобы видели, что спуску отныне не будет никому. Даже ветеранам движения, ясно? Одному позволили, а другого – к позорному столбу! Мы должны опустить шлагбаум. Закрыть занавес – и чтоб ни щелки. Все, больше никаких "каналов". Абсолютно никаких сношений с землей. Иного выхода у нас нет. Чтобы все знали: поднимемся, только когда закончим Ясно? Я все продумал. Без бумаги обойдемся. Жили шумеры с глиняными табличками? Сможем и мы. Для школы понаделаем грифельных досок. И без соли обойдемся. Я получил надежную консультацию. Оказывается, мы расходуем ее в десять – пятнадцать раз больше, чем требуется нашему организму! Для вкуса расходуем! Такое расточительство, что нет слов! Вот и будем потреблять ее в пятнадцать раз меньше. Сколько нужно. А вкусовые пристрастия – дело искоренимое. Привыкнем. Запаса, что есть, хватит нам лет на тридцать. С чем сложнее, это с лекарствами. Их ничем не заменишь, для вкуса их не пьют. Но будем обходиться и без них, теми, что делаем сами. Смертность, разумеется, подскочит, особенно детская, но придется пойти на подобную жертву. Ради Дела.
Он снова произнес это слово так, будто баюкал младенца. И я в этот миг подумал почему-то о том, что он, как и в годы молодости, по-прежнему одинок; как одиноки были Волхв и покойный Декан. Но ни Декана, ни Волхва теперь нет.
– Может быть, ты прав – сказал я. – Мне надо обдумать твои предложения. Очень может быть. Но не надо устраивать над Магистром никакого суда. В этом я уверен.
– А я уверен, что надо! Мы не имеем права ничего утаивать от народа. И как народ решит поступить с ним, так и будет. Ясно? Народная воля – высший судья, ты согласен?
Вопрос был довольно риторический, и я пробормотал:
– Пожалуй.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Рослый. – И надеюсь, ты будешь вместе со всем народом. Я вообще надеюсь на тебя. Надеюсь, что ты будешь со мной. Во всем и до конца.
А, вот он почему был так откровенен, вот почему так подробно все объяснял. Он хотел, чтобы я был его союзником. И ухода Волхва – правильно почуяла Веточка – он тоже хотел, оно ему было на руку, это Волхвово желание, весьма на руку. Магистра же сейчас он хотел скомпрометировать как своего возможного противника и тем самым просто-напросто вывести его из игры. А мне, значит, была уготована роль союзника…
– Я ни с кем, я с нашим Делом, – сказал я.
– Ну и прекрасно, – отозвался Рослый. Вскинул над головой руку и помахал.
И только тут я заметил. Разговор наш происходил в диспетчерской, довольно большом, ярко освещенном сильными лампами искусственном зале, всегда в эту пору людном – как было нынче, – и вдруг вокруг нас никого не стало. Было полно народу, когда мы начали разговор, и никого не стало, все отдалились от нас, оставив нас для разговора один на один. И лишь сейчас, по знаку Рослого, двинулись, зашумев, на свои прежние места, как, видимо, по какому-то другому, не замеченному мной знаку, и оставили нас одних.
Выходит, Рослый действительно осуществлял захват власти. Для того, чтобы узурпировать ее, нужен момент, стечение обстоятельств, а к этому моменту – группа надежных, беспрекословно подчиняющихся тебе людей, и, судя по всему, такая группа была им создана, а момент настал. Декан умер, Волхв покинул нас, Магистр совершил поступок, лишавший его права стоять во главе нашего Дела, а я один в счет не шел.
– И когда же суд? – спросил я Рослого.
– Когда, по вашим расчетам, он оправится? – найдя глазами в окружившей нас толпе врача, спросил Рослый.
– Через недельку, я полагаю, – подсунувшись вперед, с подобострастием проговорил врач.
Это был тот самый врач, что устроил истерику перед постелью умирающего Декана. А делать ему здесь, в диспетчерской, в этот час, отметил я про себя, было абсолютно нечего.
– Ну вот, через недельку – вновь поворачиваясь ко мне, ответил Рослый.
4
Есть выражение "как во сне".
Я прожил эту неделю до суда впрямь будто во сне. Меня мучили наяву такие кошмары, какие мне никогда и не снились. Мне чудилось, что это будут судить меня, а не Магистра, мне уже казалось, что это я, а не Магистр пытался убежать на землю, оставляя здесь, под землей, свою семью… о, ведь я сам, сам был рядом с этим желанием, на волос от него! Мне вспоминалось, как, хороня Декана, я захлебывался – невидимо для всех! – в постыдном, щенячьем чувстве усталости и ожесточения, и я был не в состоянии осуждать Магистра, я не ощущал в себе ненависти к нему или презрения, не ощущал его изменником, во мне не было к нему ничего, кроме жалости…
И вот он настал, день суда. Посланец от Рослого известил меня накануне, что суд состоится не в Главном зале, как предполагалось вначале, а прямо на производствах.
– Как это? На всех сразу? – недоуменно спросил я посланца.
– Как это на всех сразу! – усмешливо ответил он мне. "Дурной вы, что ли!" – услышал я в его голосе. – Начнем на одном, продолжим на другом, переберемся на третье… Чтобы суд к людям пришел, а не они в суд. Ясно?
Должно быть, он не заметил, что ответил мне совершенно в манере Рослого – повторил буквально все его интонации и даже добавил в конце "ясно".
Первое заседание началось в сталеплавильном цехе. С шумом работали вентиляторные установки, вытягивая из помещения дымный смрад, утробно гудела электродуга конвертора, адски играющего красными отсветами расплавленной стали на колпаке вытяжки, а столпившийся напротив судейского стола, на некотором расстоянии от него, народ то и дело поглядывал в сторону этого гигантского футерованного котла – скоро должна была начаться разливки стали, и все ждали сигнала занять свои рабочие места.
Как ввели Магистра, я не заметил. Я только увидел, что он, поддерживаемый под руки двумя людьми, выставив вперед загипсованную ногу, с черным, измятым, осунувшимся лицом уже усаживается на стул сбоку судейского стола, и я бросился к нему из глубины зрительской толпы, растолкав ее в один миг.
– Спокойно! – выступил откуда-то со стороны человек, загораживая мне путь. – Вступать в контакт с подсудимым запрещено. Только с разрешения суда.
Магистр тоже рванулся было ко мне, вскочив со стула, но загипсованная нога мешала, да он и не сделал ни шага – под руки его тут же подхватили его сопровождающие, и дорогу ему точно так же, как мне, заступил вынырнувший неизвестно откуда еще один человек.
Мы обменялись с Магистром взглядами – глаза у него были потухшие, покорные, измученные, и я вернулся в толпу, а он сел обратно на свое место.
Рослого нигде видно не было. Может быть, откуда-нибудь издалека он и наблюдал за судом, но ни за самим судейским столом, ни в зрительской толпе он не присутствовал.
Магистр признался во всем сразу, мгновенно, едва лишь начался суд. Да, хотел сбежать, ответил он. Специально попросился нынче осуществлять канал, чтобы сбежать. Если бы удалось сбежать, то никогда бы уже, естественно, не вернулся…
Из-за шума в цехе слышно было плохо, и всем – и судьям, и Магистру, – чтобы слова их были понятны, приходилось кричать. И еще было невыносимо жарко, все обливались по́том, и у кого не нашлось платков, давно уже почитавшихся у нас великой роскошью, вытирали лица подолами рубах и рукавами.
Я поднял руку:
– У меня вопрос.
– Вообще-то не положено, – ответил председательствующий, – но вам можно. Задавайте.
– Насколько мне известно, – прокричал я, обращаясь к Магистру, – тебя попросили подменить кое-кого заболевшего. Не ты сам захотел, а тебя попросили.
– Нет, это я сам захотел, – бесцветным голосом, с механической заведенностью громко ответил Магистр.
– Если сам, то мне интересно, чем ты мотивировал свою просьбу? Ведь обычно связь осуществляет…
– Вам отвечено! – резко прервал меня председательствующий. – Несущественные вопросы судом не принимаются. – И обратился к Магистру: – Как бы вы сами квалифицировали свой поступок?
– Измена, – тут же, без паузы отозвался Магистр.
– Та-ак! – произнес председательствующий, собираясь, судя по всему, подводить какой-то итог, и вдруг спохватился: – Да! Давайте выслушаем свидетеля. У подсудимого во время производившихся работ был помощник, и это благодаря ему не удался побег!
Парнишке-свидетелю было лет тринадцать, чуть-чуть побольше, чем моему старшему. Видимо, один из наших первенцев, рожденных здесь, зачатый, зачатый незнаемо для своих родителей, еще на земле. Но с какой это стати он оказался в помощниках у Магистра? Детей его возраста мы уже использовали на различных работах, но только на легких, в коллективной форме, и, конечно, не ночью!
Четко и внятно – как в армии согласно уставу, вспомнилось мне из земной жизни, полагалось отвечать командиру – парнишка ответил на все заданные вопросы, рассказав о том, о чем я уже знал: как корзина с Волхвом и Магистром ушла вверх и он, не дождавшись почему-то сверху сигнала о спуске, начал скидывать с лебедки бетонные блоки противовесов, и, только скинул два, корзина полетела вниз…
– У меня вопрос! – снова поднял я руку, когда допрос парнишки был завершен.
– Ну задавайте! – снова разрешил председательствующий.
– У меня вопрос к свидетелю. Меня интересует, как он оказался на индивидуальной работе да еще в ночное время?
– Ответьте, свидетель, – сказал председательствующий.
– Я являюсь членом Детского комитета добровольной помощи Делу, – все так же четко и внятно ответил парнишка, чего нельзя было сказать о сути его ответа.
– Есть такой комитет? – удивился я. – И что из того, что вы состоите его членом?
– Вам отвечено! – не давая парнишке открыть рта, прокричал председательствующий. – Несущественные вопросы судом не принимаются. Идите, свидетель, – отпустил он того. И обратился к зрительской толпе: – Случай, который мы сегодня рассматриваем, особый случай. Подсудимый являлся до самого последнего времени одним из наших руководителей. Мы долго не придавали попыткам и случаям побега должного значения. И зря не придавали! Вы слышали, подсудимый сам назвал себя изменником. А чего заслуживает изменник? Во все века заслуживал?
– Черт! – проговорил рядом со мной голос. Я глянул – это был сменный начальник конвертора, я знал его. – Уже время сталь выпускать!
– Ну, еще погодим немного – ответил ему его сосед.
– Так чего заслуживает изменник? – повторно прокричал председательствующий. Нас ваше мнение, мнение трудового народа, интересует!
И из толпы, до сих пор безучастной к происходящему, совершенно неожиданно для всех выкрикнули:
– Смертной казни!
И тотчас все всколыхнулись:
– Да уж так-то зачем?
– Других прощали!
– Других лечили!
– А он что, сорваться не мог, если руководитель?
Председательствующий поднял руку и держал ее так.
– Нет! – сказал он жестко и решительно. – Этого мы больше терпеть не можем. Не будем терпеть! Кто это там простить хочет?!
Теперь ему ответили полным молчанием. Словно бы какая-то тяжелая железная волна прокатилась в воздухе от его слов – и вбила всем языки в рот.
И в этой человеческой тишине, перекрывая шум работающих цеховых механизмов, тот же голос, что прежде, крикнул:
– К смертной казни его, изменника!
И теперь толпа не отреагировала на этот выклик ни единым словом.
Только спустя мгновение начальник конвертора рядом со мной закричал:
– У меня разливка начинается! Мы долго еще будем, нет?!
– Всё, всё! – тотчас вскинулся председательствующий. – Мнение вашего производства ясно. Все свободны!
Двое других членов суда не вымолвили с самого начала судебного заседания до самого конца ни звука. Они просидели здесь кем-то вроде одушевленных манекенов, в необходимый миг поворачивающих голову в сторону говорящего, делающих строгий, неподкупный вид, что-то там у себя записывающих…
Всех троих я прекрасно знал. Председательствующий был спортсменом в прошлом и вел у нас в школе уроки физкультуры, эти двое, как и я, были недоучившимися студентами, только горняками, и работали на проходке штолен. И все трое за всю пору, что мы находились здесь, никогда ничем не выделялись: ни особой какой-то энергией, ни поступками – были, в общем, как все.
– Вы, если желаете, можете пойти с нами, – подозвав меня, разрешил мне бывший спортсмен. – Мы сейчас на старую электростанцию.
Я, разумеется, пошел.
На электростанции судебное заседание проходило в пультувой, было тихо, спокойно, и даже хватила на всех стульев и табуретов, никому не пришлось стоять, но в остальном все повторилось, как в сталеплавильном цехе. Магистр признал свою вину, рассказал в подробностях, как происходило дело, назвал себя изменником; я снова попробовал было задать какие-то вопросы, и снова председательствующий обошелся со мной прежним манером; парнишка-свидетель поведал, как получилось, что он не дал совершить подсудимому побег, только на этот раз бывший спортсмен не забыл о нем и дал ему слово в более подобающем месте. И еще было одно отличие от процесса у сталеплавильщиков. "Металлурги предложили смертную казнь, – объявил бывший спортсмен, окидывая взглядом собравшихся людей. – А как считаете вы?" И все, в остальном не было никаких отличий.