Грофф поворачивается и направляется в полутемный дальний конец мастерской.
- В общем, - сообщает Грофф, - как я уже говорил по телефону, сейчас у меня только пара бронз, правда, вроде неплохих… Бетт собиралась выставить их в своей галерее…
Ну, этой темы мы пока касаться не будем.
- А как я уже говорил, - отзывается Питер, - у меня есть отличная покупательница, по-моему, идеальная для одной из ваших работ.
- Как ее зовут?
- Кэрол Поттер.
- Не слыхал. Кто она?
Молодец. Деньги, можно сказать, сами плывут ему в руки, а он все равно не хочет продавать свою вещь абы кому.
- Она живет в Гринвиче, не чопорная, с широким вкусом. У нее есть Каррин и Гонзалес-Торрес и невероятно изысканный Райман, которого она купила еще в те времена, когда его можно было достать.
Более древние вещи лучше не упоминать, например Агнес Мартин или скульптуру Ольденбурга в северной части сада. Реакция этих новых ребят на художников старшего поколения непредсказуема: одних они боготворят, других презирают и нет никакой возможности угадать, кто из почтенных и знаменитых - бог, а кто - дьявол.
- А вам не кажется, что я немного резковат для нее? - спрашивает Грофф.
- Ее коллекции не хватает остроты, и она это понимает. Буду с вами откровенен. Ваша работа, если бы все сошлось, заменила бы Сашу Крима.
- О, Крим - это круто.
- Слишком круто для Кэрол Поттер.
В глубине этой мрачной залы находится карниз, с которого свисает старый мышиного цвета занавес. Грофф отдергивает занавес, и они входят в собственно мастерскую. Питер пока не понимает, почему Грофф решил оставить такое абсурдно огромное пространство для холла. Может быть, это что-то вроде тактики волшебника страны Оз, трюк, призванный произвести впечатление как раз на таких посетителей, как Питер: а сейчас вы наконец увидите то-что-за-за-навесом.
За занавесом рабочая зона: не слишком тщательно прибранная комната, площадью примерно двадцать пять квадратных метров. И это при том, что Грофф еще аккуратней многих - например, он повесил на стену специальный щит с крюками для инструментов. Некоторые орудия очень симпатичные, скажем, железные скребки, или похожие на весла длинные деревянные лопатки, или какие-то шилообразные штуковины с деревянными ручками, - в общем, все необходимое для работы с воском и глиной. Пахнет топленым воском, что не просто приятно, а умиротворяюще, как будто этот запах как-то связан с детством, хотя Питер, хоть убей, не представляет себе, какие именно детские занятия могли включать горячий воск.
При строительстве первого храма в Дельфах использовались птичьи крылья и пчелиный воск, может быть, это генетическая сенсорная память?
А вот и само произведение (на столе с мощными ножками и металлической столешницей) - примерно полутораметровая ваза, отполированная до красивого, характерного для бронзы золотисто-зеленого блеска, классическая по форме - есть основание, есть ручки - с немного карикатурными пропорциями: основание меньше, а ручки-петли заведомо больше, чем сделал бы какой-нибудь мастер пятого века до нашей эры; эта легкая пародийность и нескрываемая жизнерадостность спасают вазу не только от возможных упреков в подражательности, но и от нежелательной ассоциации с могильной урной.
О'кей. Во всяком случае, в мастерской она явно смотрится неплохо. В ней есть убедительность и сила. Хотя галерейщики не любят это обсуждать даже между собой, существует одно чреватое осложнениями обстоятельство: дело в том, что в тихом белом зале с гладкими бетонными полами почти что угодно смотрится как произведение искусства. Наверное, нет ни одного галерейщика в Нью-Йорке, и не только в Нью-Йорке, которому не звонили бы примерно с таким текстом: в галерее нравилось, а у нас дома что-то не то. На это есть стандартный ответ: художественные объекты чрезвычайно чувствительны к своему окружению, позвольте мне заехать и посмотреть, может быть, удастся что-нибудь придумать, если нет, я заберу ее назад. Как правило, когда картина или скульптура оказывается в чьей-то гостиной, у нее нет сил на борьбу с реальной комнатой, даже если эта комната ужасна (как часто и бывает - богатые питают слабость к позолоте, граниту и аляповатой обивочной ткани по три сорок за ярд). Большинство Питеровых коллег обвиняют комнату, и Питер их понимает - действительно, обычно интерьеры не просто кричащие и перегруженные, они подавляющие, как бы захватнические, заставляющие произведения искусства казаться их последним трофеем. Но сам Питер в глубине души думает иначе. Он верит, что настоящая работа может быть чьей-то собственностью, но не может, несмотря ни на что, выглядеть объектом захвата. Она просто обязана обладать такой энергетикой, такой особенной победительной и убедительной красотой (или некрасотой), что никакими даже самыми нелепыми диванами и журнальными столиками с ней не справиться. Подлинное произведение искусства должно обладать властью над пространством, и клиенты должны звонить не с жалобами на приобретенную вещь, а чтобы сообщить, что работа художника открыла им глаза на то, насколько чудовищно выглядит их комната, и просить Питера порекомендовать дизайнера, чтобы все переделать. Надо признать, что ваза Гроффа явно относится к тем объектам, которые могут постоять за себя, у нее есть это самое важное и хуже всего поддающееся определению фундаментальное качество: сила. Это чувствуется сразу. Некоторые вещи занимают пространство по праву, что, конечно, имеет некоторое отношение к фиксируемым взглядом достоинствам, но не исчерпывается ими. В этом есть тайна, потому-то это нам и нравится (тем из нас, кому это нравится). Роспись Сикстинской капеллы не просто великолепна, она как звучащий оркестр. Казалось бы, никакие нанесенные на плоскость краски не способны ни на что такое, однако это происходит вопреки всем известным законам физики.
Питер подходит поближе. Ваза исписана словами и разнообразными высказываниями той или иной степени непристойности, упорядоченными как иероглифы, выведенными уверенным, немного женским стремительным почерком. На той стороне, перед которой сейчас стоит Питер, около полусотни сленговых названий женского полового органа, эпатажный текст какой-то жено- и человеконенавистнической хип-хоп песни (Питер этой песни не узнает, он далек от хип-хопа), отрывок из "Манифеста общества полного уничтожения мужчин" Валери Соланаса (его он знает) и, взятая с какого-то веб-сайта информация о том, что некий мужчина ищет кормящих женщин для того, чтобы они тонкой струйкой впрыскивали молоко ему в рот.
Это здорово. Неочевидно, инфернально, но здорово. Эта вещь не только существует как художественный объект, но и обладает определенным содержанием, что не так часто случается в наши дни, причем содержанием большим, чем обрывок обрывка какой-нибудь простенькой мысли. Она одновременно отсылает к официальной лакированной истории - на ней все мы выросли, ко всем этим Великим Монументам и Памятникам Трудно Доставшимся Победам, как бы не замечающим страданий отдельного человека, и вместе с тем позиционируется как вещь, которая, по крайней мере теоретически, может попасть в далекое будущее, где (по Гроффу) станет явной другая правда.
Может быть, Питер был чересчур строг и к себе, и к Гроффу?
И, да, Питер уже обдумывает то, что он скажет Кэрол. На самом деле, это не просто здорово, это больше чем здорово. Это воплощенная идея, некая единственная в своем роде мысль, которая, может быть, не сводится к чему-то конкретному, но, по крайней мере, на первый взгляд не кажется ни наивной, ни жалкой. А, кроме того, это красивая вещь. Таковы плюсы.
- Это фантастическая работа, - говорит Питер.
- Спасибо.
Возможно (хотя и необязательно) Кэрол покоробит феминизм, который - разумеется, разумеется - лежит в основе всего этого остервенелого женоненавистничества. Она не поклонница шока ради шока (как ему могло прийти в голову предложить ей Крима?), но эта излучающая спокойную уверенность и яд вещь даст ей тему для разговоров, ей будет, что объяснять Ченам и Рингсам.
- Мне бы хотелось показать ее Кэрол, если вы еще не передумали?
- Давайте.
- И помните, я говорил, что она хотела бы видеть ее у себя, ну, примерно, вчера.
- Госпожа привыкла получать все, что хочет, не так ли?
- В общем, да. Но, поверьте, она совсем-совсем не дура, и если бы мы смогли отвезти и установить вазу завтра, то на следующий день ее бы увидели Чжи и Хун Чены. Вы, наверное, слышали об этих заядлых коллекционерах?
- Давайте так и сделаем.
- Давайте.
Несколько секунд они вместе молча рассматривают вазу.
- Мои помощники едут туда завтра, чтобы забрать Крима. Они могли бы захватить вазу с собой.
- Интересно, чем Крим набивает свои вещи?
- Вар. Канифоль. Конский волос.
- И…
- О некоторых материалах он предпочитает не распространяться. Мне кажется, это его право.
- Я слышал, что какая-то его вещь закапала весь пол в МоМА.
- Вот поэтому в галереях бетонные полы. Итак, что, если бы я заехал к вам с моими ребятами около двенадцати дня?
- Вы быстро работаете, Питер Харрис.
- Быстро. А что касается цены, то могу вам гарантировать, что Кэрол торговаться не станет. Тем более что мы оказываем ей услугу.
- Хорошо. Двенадцать часов. Годится.
- Все необходимые бумаги я захвачу с собой завтра. Что-то мне подсказывает, что вы вряд ли согласитесь просто так расстаться со своей работой.
- Вам правильно что-то подсказывает.
- Ну что ж, - говорит Питер, - тогда договорились. Приятно было познакомиться.
- Мне тоже.
Они пожимают друг другу руки и идут обратно к лифту. Вероятно, Грофф живет в маленькой комнатке за мастерской - все-таки лофт не безразмерный. Это своего рода культ, характерный для нынешних молодых: безупречное рабочее место и что-то вроде каморки бедняка в качестве жилого помещения. Валяющийся на полу матрас, изъеденный крысами, разбросанная повсюду одежда, микроволновка, грязный маленький холодильник и невообразимо тесная ванная. Питер думает иногда, что, может быть, это некоторая подсознательная защита от возможных обвинений в изнеженности, ассоциирующейся с образом художника.
Грофф вызывает лифт. Неловкая пауза. Они уже сказали друг другу все, что должны были сказать, а лифт еле-еле тащится.
- Если Кэрол решит приобрести вашу вещь, она наверняка попросит вас приехать и посмотреть ее на месте.
- Я сам всегда на этом настаиваю. Это тест для нас обоих, верно?
- Безусловно.
- Значит, сад, вы говорите?
- Да, английский сад, немного запущенный. Ну, знаете, не такой, как французский.
- Отлично.
- Там действительно хорошо. Воду из сада не видно, но слышно.
Грофф кивает. Есть что-то такое в этой транзакции, такое, что ты чувствуешь… что? Чрезмерную обыденность? Заурядность?
Конечно, это бизнес. И Веласкес, и Леонардо - все заключали сделки. И тем не менее Грофф, и не только Грофф, а почти все нынешние художники, как-то чересчур спокойно относятся к продаже своих работ. Хорошо, а разве Питер предпочел бы иметь дело с психопатами, требующими бесконечного почитания, обижающимися на самые невинные замечания, а в самый последний момент, вообще отказывающимися расставаться со своей вещью? Конечно нет. И все-таки. И тем не менее.
Пока лифт, постанывая, тащится вверх, Питера осеняет: с исторической точки зрения, Грофф и многие-многие другие - просто члены гильдии, резчики и литейщики, те, кто пишут фон и приделывают золотой листик. Они гордятся своей работой и вместе с тем существуют отдельно от нее. У них есть свои причуды и заскоки, но они не одержимые, а рабочие пчелки, и живут соответственно: честно работают в дневное время и спят по ночам.
А где же визионеры? Неужели все они погрязли в наркотиках и депрессии?
Двери лифта со стоном открываются.
- Значит, завтра в двенадцать, - говорит Питер.
- Ага.
Лифт, покряхтывая, тащится на первый этаж.
Питер снова испытывает рвотный позыв. Черт! Неужели его опять вырвет? Он упирается рукой в пластиковую стенку лифта. И вдруг ни с того ни с сего представляет себе Мэтью (который сейчас просто кости и полуистлевшие куски костюма), лежащего под твердой, как камень, землей милуокского кладбища - там в апреле еще зима. С этим трудно смириться на самом деле: вокруг столько молодых мужчин и женщин, преуспевающих или не очень, но живых - живых, притом что Мэтью был (о'кей, может быть, был) и красивее, и одареннее, и умнее их всех. Ни обаяние, ни изящество не только не спасли Мэтью, но - жуткая мысль! - наоборот, как будто способствовали его гибели; Мэтью сейчас в могиле за тысячу миль от Дэниэла (Питер не знает, где он похоронен, но наверняка где-нибудь на Восточном побережье), который, как оказалось, был его настоящей и верной любовью, его истинной Беатриче (не потому ли Питер настаивал на этом имени?). Дэн и Мэтью - двое молодых людей, изъятых из этого мира несостоявшимися, только-только формирующимися и кто знает, что значит (если это вообще что-нибудь значит), что Питер едва в силах вынести, что от Мэтью и его жизни ничего не осталось; кто знает, как это связано - если в принципе существует эта связь - с Питеровым стремлением содействовать (если он хоть как-то может содействовать) созданию чего-то прекрасного, чего-то, что не погибнет и сообщит миру (бедный, забывчивый мир), что бренность - еще не все - чтобы когда-нибудь кто-нибудь (инопланетный археолог?) обязательно узнал, что наши усилия и красота были реальностью, что нас любили, что смыслом и значением обладало не только то, что мы оставили после себя, но и сама наша смертная плоть.
Первый этаж. Ты выжил в лифте. Бери свой ненадежный желудок и двигай в Южный Вильямсбург. Возвращайся в свою жизнь.
***
В тот вечер Ребекка встречает Питера в дверях необычно страстным поцелуем.
- Как прошло? - спрашивает Питер.
Черт! Он же ей так ни разу и не позвонил за целый день. Впрочем, она ему тоже не звонила.
- Неплохо, - отвечает она и уходит на кухню готовить их вечерний мартини. Она еще не переоделась. Да, все-таки она вернулась к первому варианту: узкая темная юбка и коричневый кашемировый свитер.
- Мне кажется, он сделает нам предложение и, скорее всего, мы его примем.
Питер по привычке начинает раздеваться в гостиной: разувается, стаскивает пиджак и оставляет его на спинке дивана.
Минуточку!
- Миззи дома? - спрашивает он.
Она бросает кубики льда в шейкер. Мелодичный, уютный звук.
- Нет. Он ужинает в городе с какой-то старой знакомой.
- Нас это тревожит?
- Нас немного тревожит все, что с ним связано. Он какой-то странный в этот приезд.
Он опять употребляет наркотики, Ребекка. Питер Харрис, скажи жене, что ее младший брат употребляет наркотики. Сделай это прямо сейчас.
- Страннее, чем обычно?
- Трудно сказать.
Она наливает в шейкер водку и вермут. Последнее время они пристрастились к вермуту - перешли на настоящий мартини в стилистике пятидесятых.
- Он оставил мне сообщение на автоответчике, - говорит она, - что ужинает со своей старой подружкой и вернется не поздно.
- В этом нет ничего подозрительного.
- Я понимаю. И все-таки не могу не думать, что эта "старая знакомая" на самом деле, ну, ты понимаешь, кто. Но, наверное, нужно просто запретить себе такие мысли, как ты считаешь?
- Да, наверное.
- С Би я тоже была такой?
- Би не употребляла наркотики.
- А ты в этом уверен? Ты уверен, что мы все знали?
- Ну, во всяком случае, Би жива-здорова. И, похоже, у нее все нормально.
- Да, она жива-здорова, и я каждый день молюсь, чтобы у нее было все нормально.
- Еще нормальнее?
- Угу.
Ребекка трясет шейкер и на время превращается в ухватистую богиню из какой-нибудь придорожной забегаловки. Ей бы еще сменить наряд, но даже сейчас, ты только взгляни на нее, на эту грубоватую уверенность, на то, как ловко она управляется с шейкером, представь, как она могла бы завести тебя в какую-нибудь боковую комнатку и трахнуть прямо на ящиках с пивом бездушно-страстно и потрясающе умело, а после, когда вы оба кончите, как ни в чем не бывало, вернуться за стойку и, бойко подмигнув, сообщить, что следующая кружка за счет заведения.
Она наливает мартини в бокалы на длинных ножках. Питер, расстегивая рубашку, входит на кухню.
- Знаешь, чем еще меня Миззи так бесит?
- Мм?
- Тем, что последние пять минут я говорю исключительно о нем. И до сих пор ни слова не сказала о сделке.
- Расскажи.
Он берет бокал. Они чокаются, отпивают мартини. Бог ты мой, как же это вкусно!
- Во-первых, этот Джек Рат звучал по телефону значительно лучше, чем мы ожидали. Я понимаю, что это ужасно, но, боюсь, мы все думали, что он будет говорить примерно как Джон Хьюстон в "Чайнатауне".
- А он?
- А он говорил внятно и разумно как человек, который жил в Нью-Йорке, Лондоне, Цюрихе, на Юпитере, а теперь вернулся в свой родной Биллингс, Монтана.
- Потому что?
- Потому что там красиво и люди добрые, а его мама начала появляться на публике в трех шляпках.
- Убедительно.
- Он, правда, звучал очень убедительно. Мне приходилось напоминать себе, что почти все всегда врут.
- Известно, почему он хочет купить журнал?
- Он хочет, чтобы, несмотря на удаленность, Биллингс стал уважаемым центром культуры.
Так, так…
- И, следовательно, - говорит Питер, - дай-ка я угадаю, управление журналом должно будет осуществляться из Биллингса.
- Нет. Ничего подобного он не говорил. Я уверена, что он понимает, что это невозможно. Нет. В обмен на свою финансовую поддержку он просит только, чтобы мы консультировали его по вопросам искусства и, ну, как бы… помогли ему организовать культурную жизнь…
Она опасливо смотрит на Питера. Пожалуйста, удержись от сарказма.
- И с чего бы он хотел, чтобы вы начали?
- Это вопрос, не так ли? - Она сосредоточенна и спокойна, очевидно, пытаясь таким образом заставить и его проявить сдержанность, потому что знает - не может не знать - его отношение к самой идее "организации культурной жизни" в Биллингсе или где бы то ни было еще. Ко всем этим проектам, ко всему этому корпоративному рвению. Разве культурная жизнь не должна возникать сама собой?
Но сегодня вечером Ребекка явно не хочет спора.
- Это не может быть кинофестиваль или биеннале. Тут нужно что-то другое. По-моему, это интересная творческая задача. Мы все решили отнестись к этому как к "интересной творческой задаче".
Питер смеется, Ребекка тоже. Они оба радостно отхлебывают мартини.
- По-моему, это не очень большая цена, как тебе кажется?
- Согласен.
- Ты был в мастерской у этого парня?
- Да. Хорошая работа.
- Хорошая?
- Давай закажем что-нибудь на ужин, я умираю с голоду.
- Китайское или тайское?
- Выбирай.
- О'кей. Китайское.
- Почему не тайское?
- Иди к черту.
Она нажимает кнопку быстрого набора на мобильном, делает заказ. Все как обычно: цыпленок с имбирем, королевские креветки в фасолевом соусе, жареная стручковая фасоль, коричневый рис.