- Значит, ты говоришь, - переспрашивает она, сделав заказ, - хорошая?
- Не просто хорошая. Замечательная. Фотография этого не передает. В действительности она намного лучше.
Питер расстегивает брюки и дает им упасть на пол. Он подберет их потом, не то, чтобы он ждал, что это сделает за него жена, но ему приятно на какое-то время просто оставить их валяться на полу. Он и так слишком аккуратный - он теперь носит белые трусы (крохотное, почти незаметное желтоватое пятнышко мочи).
- Ты думаешь, Кэрол Поттер ее купит? - спрашивает Ребекка.
- Я бы не удивился. По-моему, купит. Мне кажется, Грофф - не однодневка.
- Питер…
- Угу…
- Не важно…
- Так нельзя.
Она отпивает мартини, замирает, вздыхает, делает еще глоток. Она думает, что сказать, верно? Интересно, это то, что она собиралась сказать или что-то другое?
- Я все о Миззи… У меня какое-то нехорошее предчувствие… Но боюсь, я испытываю твое терпение.
Иногда, когда она говорит о Миззи, к ней возвращается ее давным-давно изжитый южный выговор.
- Если мне будет совсем невмоготу, я скажу.
- Понимаешь… Может быть, это моя больная фантазия, но, клянусь, что тогда я чувствовала то же самое. Ну, когда с ним произошел этот несчастный случай.
О, Тейлоры, Тейлоры! Вы что, всю жизнь будете называть это "несчастным случаем"?
- И что же ты чувствуешь?
- Нечто. Не заставляй меня разглагольствовать о женской интуиции.
- А все-таки? Мне любопытно. Научный интерес.
- Хм… Понимаешь, когда Миззи собирается сделать что-то, что ему кажется правильным, хотя все остальные знают, что в действительности это совсем неправильно, вокруг него всегда особенный воздух. Это трудно описать. Что-то вроде ауры, которую иногда видишь при мигрени. Мне кажется, я вижу изменение в его ауре.
- Сейчас?
- Мне кажется, да.
Питеру известен перечень скорбных событий. В возрасте шестнадцати лет Миззи отправляется в Париж, чтобы познакомиться с Деррида. Вскоре после того, как его вернули домой, начинает употреблять героин. Выйдя из реабилитационного центра, уезжает в Нью-Йорк, где занимается не пойми чем. Проболтавшись год на Манхэттене, он, под нажимом родных, отправляется повторять начальный курс, а затем поступает в Эксетер, где неожиданно становится образцовым студентом, после чего продолжает обучение в Йеле, где сначала все тоже идет как по маслу, пока он ни с того ни с сего не уезжает работать на какую-то ферму в Орегоне. Потом снова возвращается в Йель и снова садится на наркотики, на этот раз это кристалл. "Несчастный случай" произошел в "Хонде Сивик" его друга. Миззи разонравился Йель, и он его бросил. Гуляет по Камино де Сантьяго, затем возвращается в Ричмонд, где живет в своей комнате почти пять месяцев, соскакивает с кристалла, по крайней мере, по его собственным словам, потом едет в Японию, сидит у пяти камней.
Начиная с двенадцатилетнего возраста, у Миззи - отношения. Вот те, что известны (об остальных можно только гадать): смешная бойкая девочка-старшеклассница, похожая на Шарлотту Гензбур (Миззи-девятиклассник); странный краткий период невероятной популярности Миззи в Эксетере; в это время Миззи встречается с такой красоткой и богачкой, какую, по общему мнению, и представить трудно, и избирается старостой группы; чернокожая девушка в Йеле, которая сейчас не последний человек в администрации Обамы; роман с молодым преподавателем с классического отделения (во всяком случае, таковы слухи), за которым последовал другой (тоже по слухам, чуть более достоверным) с прилежным студентом с классического отделения, приезжавшим в университет на скутере; юная красавица мексиканка из Масатлана, едва говорившая по-английски и разбившая (тоже по слухам) Миззино сердце, как никто и никогда ни до, ни после; период целибата (согласно Миззиному громогласному заявлению) после возвращения в Йель (кристалл мет и целибат?); элегантная южноамериканская поэтесса, утверждавшая, что ей сорок, хотя была очевидно старше; невероятно нежная и покладистая девушка, за которой, вполне логично, последовала красивая юная психопатка-англичанка, попытавшаяся сжечь дом (осуществить свой замысел до конца ей не удалось, но восточную часть крыльца она подпалила). Это те истории, что им с Ребеккой известны, сколько их было еще - трудно сказать.
И вот теперь Миззи снова в Нью-Йорке и сегодня ужинает с какой-то безымянной подругой.
- Что, по-твоему, нам следует предпринять? - спрашивает Питер.
Ребекка цедит мартини.
- Помимо того, что мы и так делаем? А ты что думаешь?
Все-таки есть какой-то предел. Разве Питер виноват в том, что происходит с Миззи?
- Понятия не имею.
- Я очень надеюсь, что его намерение что-то делать "в области искусства" - не пустые слова. Питер, я могу попросить тебя об одном одолжении?
- Несомненно.
- Ты мог бы его взять завтра с собой к Кэрол Поттер?
- Если ты этого хочешь, конечно.
- А то я его знаю: проболтается тут несколько недель, рассуждая о непонятной работе, связанной с искусством, а потом - бац - выяснится, что он познакомился с каким-нибудь типом, сколачивающим команду, чтобы сходить на Мартинику. По-моему, ему было бы чрезвычайно полезно увидеть, что в реальности представляет из себя эта работа.
- Попытка продать очень-очень дорогую вещь очень богатой даме - отличная иллюстрация, это точно.
- По-моему, чем меньше у него будет иллюзий, тем лучше. Если ему не понравится то, что он увидит завтра, я попробую предложить ему что-нибудь еще, что-то такое, что не будет очередным бессмысленным прожектом.
- "Бессмысленный прожект"! Поверить не могу, что ты так сказала.
- Я превращаюсь в Люси Рикардо, ничего не могу с этим поделать.
- Маловероятно, чтобы Миззи не понравилась Кэрол Поттер.
- Вот и прекрасно. Я делаю себе еще один мартини, ты будешь?
- Непременно.
Ребекка начинает готовить второй коктейль. Не исключено, что за ним последует третий. Может быть, им обоим нужно напиться сегодня, потому что они немного не справляются с жизнью и потому что оба понимают, что Миззи в этот самый момент запросто может быть в настоящей беде, которую он же сам на себя и навлек.
- Ребекка, - говорит Питер.
- Мм?
- Я что, все делал не так с Би?
- Би была непростым ребенком. И ты это знаешь, и я это знаю.
- Я не об этом.
- Нет, ты делал все, что нужно… Вставал к ней по ночам…
- Насколько я помню, так и было.
Она наливает ему мартини.
- Помогал ей… Старался, как мог. Не занимайся самоедством.
- Может, я слишком многого от нее требовал?
- По-моему, нет.
Почему Би с Ребеккой всегда стараются представить дело так, будто именно он всему виной?
- Между прочим, мной она тоже недовольна. Обижается на меня за то, что я иногда слишком поздно забирала ее из школы. А я вообще не понимаю, как я успевала ее забирать.
- Как тебе кажется, это зарывание головы в песок или все-таки можно думать, что у нее просто такая фаза?
- Мне кажется, что это такая фаза. Другое дело, что беспокойства от этого не меньше.
- Не меньше. Это точно.
- И вообще, - говорит она, - мне что-то надоело беспокоиться о молодых и потерянных.
Нет, тебе не надоело. Во всяком случае, о Миззи. Миззи - взгляни правде в глаза - это совсем другая, гораздо более захватывающая история. Наша дочь - вот кто действительно вымотал тебе (нам обоим) все нервы. С Миззиными проблемами мы, по крайней мере, можем хоть как-то соотнестись, они нам понятны, а понять Би и ее стремление вести такую странно-неприметную жизнь, носить гостиничную униформу, снимать квартиру с какой-то дикой теткой вдвое старше ее, похоже, просто плывущей по течению, и - насколько им известно - вообще не общаться с мальчиками - гораздо труднее. Тем более что она почти ничего о себе не рассказывает.
- Что касается Миззи…
- Мм?
А что, собственно, он хочет сказать? Все. Притом, что это "все" включает и его опасения, что она и ее сестры, несмотря на все свои благие намерения, могут погубить Миззи, потому что спасти его, по их мнению, означает "привести его в норму", а это… черт… нет, конечно, он не должен употреблять наркотики, но не должен и "приходить в себя", не должен становиться "перспективным". То есть, конечно, в смысле безопасности он бы выиграл, но разве безопасность - это самая большая награда? Вот Би - в относительной безопасности… А вдруг Миззи и вправду один из тех бесстрашных, тонко организованных, недюжинных людей, кому - по воле неких непостижимых сил - суждена жизнь, не сводящая их на нет. Может быть, ты, Питер, хочешь поговорить с женой о том, что не следует мешать ее любимому младшему брату употреблять наркотики? Ну-ну. Пожалуй, отложим.
- Да, - говорит Питер. - Завтра я обязательно возьму с собой Миззи. Кэрол он понравится - она любит красивых умных юношей.
- А кто не любит?
Ребекка бросает кубики льда в шейкер. И Питер понимает, он не будет исполнять роль трезвого и ответственного. И не скажет Ребекке, что ее опасения не беспочвенны.
Ребекка, прости меня, если можешь, моя вина бездонна, я тону в ней, я могу умереть от этого.
***
Когда Миззи возвращается, Питер, естественно, лежит в постели без сна. Два сорок три. Не рано, но и не то чтобы слишком поздно, во всяком случае, по стандартам нью-йоркской молодежи. Он слышит, как Миззи, стараясь ступать как можно тише, идет от входной двери к своей комнате.
Где ты был?
С кем ты был?
Ты крадешься на цыпочках, потому что боишься нас разбудить или потому что ты под кайфом? Может быть, ты каждый раз с удивлением ставишь ногу на светящиеся, как бы наэлектризованные половицы.
Миззи заходит в свою комнату. Прежде чем раздеться и лечь, он что-то говорит, слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова. У Питера даже мелькает мысль, что он кого-то привел, но, конечно, он просто говорит по сотовому. Питер различает Миззин голос, но то, что он говорит, не слышно - даже сквозь картонную перегородку. И все-таки он звонит кому-то в два пятьдесят восемь ночи.
Питер лежит, боясь пошевелиться. С кем ты разговариваешь, Миззи? Может быть, с наркоторговцем? У тебя что, кончились наркотики, и ты договариваешься о встрече на углу через двадцать минут? Или это та девушка, которую ты трахал, а теперь пытаешься утешить, чтобы она не очень расстраивалась, оттого что ты ушел, оставив ее одну.
О'кей. Правда в том, что он бы предпочел, чтобы это был продавец наркотиков. Ему бы не хотелось, чтобы Миззи встречался с какой-то девушкой. А не хотелось бы ему этого потому, что он - ну-ну, признайся хотя бы самому себе - хотел бы обладать Миззи в том же самом смысле, в каком ему хочется обладать произведениями искусства. Он хотел бы, чтобы Миззин острый перекрученный ум, и Миззина страсть к саморазрушению, и все Миззино существо были бы здесь, целиком. Он не хочет, чтобы Миззи тратил себя на кого-то другого, тем более на девушку, заведомо способную дать ему что-то такое, на что Питер никак не способен. Миззи становится (Питер - безумец, но не дурак) его любимым произведением искусства, искусства перформанса, если угодно, и Питер хотел бы иметь его в своей коллекции, хотел бы быть его владельцем и конфидантом (не забывай, Миззи, я в любую минуту могу свистнуть в свисток). Нет, Питер не хочет, чтобы он умер (правда-правда, не хочет), он просто хочет опекать Миззи, быть его единственным… Единственным. Вот и все.
Мэтью лежит в могиле на висконсинском кладбище. Би, скорее всего, готовит коктейль какому-нибудь бизнесмену с похотливыми глазками.
Да, сегодня придется принять две голубые таблетки сразу.
Призовые куры
По обе стороны железной дороги от Гранд-Сентрал до Гринвича тянутся небольшие городки и поселки, которые, скажем так, не хотелось бы демонстрировать гостям из космоса. Посмотрите направо - перед вами Люксембургский сад, а сейчас мне бы хотелось обратить ваше внимание вот на то небольшое сооружение, которое мы называем Голубая мечеть… Едва ли вас восхитят окрестности Нью-Йорка - фабрики (то ли действующие, то ли нет), торчащие из-за оград с колючей проволокой; хмурые кирпичные параллелепипеды жилых застроек; эпизодические вкрапления замусоренных лесочков - живая иллюстрация капитуляции природы перед человеческим наплевательством. Глаза доктора Эклбурга были бы тут вполне к месту.
Миззи сидит напротив Питера, глядя в окно на пролетающие мимо неказистые виды. На коленях у него - открытая "Волшебная гора", которую он не читает. Тейлоры обладают даром невозмутимого присутствия; они отнюдь не суетливые говоруны. В отличие от Харрисов, которые всегда тараторили без остановки не столько ради развлечения или удовлетворения информационного голода, сколько из-за опасения, что, если молчание слишком затянется, они запросто могут ухнуть в пропасть такого взаимного недовольства, такую ледяную тишину, которую уже ничем нельзя будет пробить, потому что не найдется спасительной темы необходимой силы (во всяком случае, из тех, что осмелились бы затронуть их родители). Поэтому им ничего не оставалось, как совместными усилиями все время продвигаться вперед, то и дело заправляя пустеющий бензобак разными репликами и мнениями, выражающими то ритуализированное нерасположение (знаешь, я никогда не доверяла этому человеку), то ожидаемое признание (разумеется, китайская кухня чудовищна, но мне все равно). Что-что, а говорить их мать умела, можно даже сказать, у нее был своего рода талант. Притом что она почти все время жаловалась, ей каким-то образом удавалось избегать тривиального нытья. Она была скорее царственной, нежели капризной. Можно было подумать, что ее отправили жить сюда к нам из какого-то лучшего мира, и вместо злобности и раздражения она избрала неучастие, так как - хотя ее, конечно, ужасало почти все, с чем ей приходилось тут сталкиваться, когда-то она царила в некой идеальной стране и по собственному опыту знала, насколько разумнее все могло быть устроено. Больше всего на свете она мечтала оказаться под началом великодушного диктатора, который был бы ее абсолютной копией - но все-таки не ею самой - потому что, если бы она в самом деле обрела власть, то потеряла бы возможность ругать существующие порядки, а лишившись этой возможности, кем и чем бы она была?
Отец Питера, кажется, делал все, чтобы жене жилось хорошо и приятно. Он старался всегда быть красивым и воодушевленным, постоянно хватал ее за руку и, как обезьянка, покусывал ей кончики пальцев, проглядывал телепрограмму, чтобы не пропустить ее любимые старые фильмы, а раз в неделю непременно выводил ее поужинать в "приличный ресторан" - даже когда было туговато с деньгами. С возрастом они превратились в странную пару из серии "почему он с ней" (его красота стала заметней, ее - начала увядать), но Питер знал, что распределение ролей оставалось тем же, что и в пору отцовского ухаживания, когда она была восхитительной девушкой, которую не так-то легко заставить улыбнуться, а он - обаятельным, хотя и чересчур тощим юношей, превзошедшим в обожании своих ближайших конкурентов.
Да, читатель, она вышла за него замуж.
Этот брак нельзя было назвать несчастным, но и вполне счастливым он тоже не был. Она была слишком дорогой наградой, он - слишком благодарным соискателем.
И отсюда - этот никогда не прекращающийся разговор на грани возможного, в котором отчетливо слышался некий подспудный гул, напоминающий им о том, что они муж и жена с двумя детьми, что жизнь идет, что им нужно сделать то-то и то-то и не дать случиться тому-то и тому-то, что перед ними мир, который нужно как-то понять и каким-то образом объяснить друг другу - знак за знаком, символ за символом - и что на данный момент единственное, что может быть хуже того, чем оставаться вместе - это расстаться и попробовать жить поодиночке.
У ричмондских Тейлоров тоже не было проблем с разговорами, но их неявная цель была иной. Никто ничего не спасал, никто ничего не предотвращал. Это фундаментальное отсутствие нервозности, похоже, повлияло на всех четверых детей таким образом, что все они вместе и каждый в отдельности не сомневались в оправданности собственного существования. Миззи, вероятно, обладал этим тейлоровским свойством в наивысшей степени. В сущности, это даже не было гордыней или зазнайством, это было обыкновенное чувство уверенности, казавшееся необыкновенным исключительно потому, что в наши дни его не так часто встретишь. Посмотрите, как он сидит с этой толстенной книгой на коленях, разглядывая виды за окном без всякой надменности, а просто как принц, не сомневающийся в своем праве находиться там, где пожелает. Если кто-то и ответственен за развлечение, то уж конечно не он.
- Трудно поверить, - говорит Питер, - что мы всего в часе езды от чиверских мест.
- Наверное, на этом поезде он ездил в Нью-Йорк, - отзывается Миззи.
- Ты любишь Чивера?
- Мм.
Это надо понимать как "да", и, очевидно, больше на эту тему он говорить не намерен. Миззи продолжает смотреть в окно на сменяющиеся картины разрухи, и Питеру приходит в голову, что, может быть, он не просто глядит в окно, но еще и демонстрирует ему, Питеру, свой римский профиль: волевой подбородок, аристократический нос с горбинкой… Насколько он старше Би? На три года? С тем же успехом мог быть и на тридцать.