***
Когда он входит, Бетт уже сидит за столиком. Питер следует за встречающим администратором по темно-красному псевдовикторианскому залу "ЙоЙо". Завидев Питера, Бетт кивает, иронически улыбаясь (Бетт - серьезная женщина: махать она стала бы, только если бы тонула). Ироническая улыбка, как подозревает Питер, объясняется тем, что, ну, вот, они здесь, по ее милости и даже, если кухня, допустим, сносная, то вся эта бахрома на скатертях, все эти столики с гнутыми ножками, в общем, весь этот дурной театр… И это при том, что сама Бетт живет с мужем Джеком в шестикомнатной квартире, принадлежавшей ее семье еще с довоенных времен, на пересечении Йорк и Восемьдесят пятой; у Джека - зарплата университетского профессора, у нее - неплохие доходы от галереи; и плевать они хотели на всех, кто кроит презрительную мину по поводу того, что они не живут в лофте на даунтаунской Мёрсер-стрит, где рестораны круче.
Когда Питер подходит к столику, она говорит:
- Не могу поверить, что вытащила тебя сюда.
Да, кажется, она и вправду злится на него за то, что он… согласился прийти? За то, что он - относительно - процветает?
- Все нормально, - говорит он. Потому что ничего умнее просто не приходит ему в голову.
- Ты добрый человек. Заметь, я не говорю "приятный" человек. Многим кажется, что это одно и то же, а это совсем не так.
Он садится напротив нее. Бетт Райс… Сила! Коротко стриженные серебристые волосы, строгие очки в черной оправе, профиль Нефертити, идеальный пример человека на своем месте. Родилась в Бруклине в еврейской левацкой семье, встречалась (может, да - может, нет) с Брайаном Ино; Раушенберг (это хорошая история) угостил ее первой в ее жизни Диетической Колой. Рядом с Бетт Питер всегда чувствует себя дубоватым спортсменом-старшеклассником, пытающимся обаять неприступную, острую на язык девушку-интеллектуалку. Ну что можно поделать, если он родился в Милуоки?
Бетт обжигает взглядом официантку, бросает: "Кофе", ничуть не смущаясь тем, что ее голос звучит громче, чем требуется, - идеальная блондинка образца шестидесятых, сидящая за соседним столиком, оборачивается.
- Вероятно, ты хочешь обсудить со мной очки Елены Петровой, - говорит Питер.
Она вскидывает вверх изящную руку с тремя кольцами. На одном из колец - шип, делающий его смутно похожим на орудие пытки.
- Дорогой мой, ты чудо! Но, если можно, я не буду тратить время на светскую болтовню. У меня рак груди.
Допуская такую возможность, надеялся ли он тем самым уберечь ее от этого?
- Бетт…
- Нет, нет, все нормально, меня прооперировали.
- Слава богу.
- Я хочу тебе другое сказать: я закрываю галерею. Прямо сейчас.
- О…
По лицу Бетт пробегает тень улыбки - ободряющей, чуть ли не материнской, и он вспоминает, что у нее двое сыновей. Вполне благополучных.
- Они все вырезали. Если будет рецидив, они, возможно, опять все уберут. Я не умираю. И близко нет… Но был моментик… Когда мне сообщили диагноз, я… Ты ведь знаешь, что у моей матери…
- Знаю.
Она бросает на него холодный, отрезвляющий взгляд. Не пытайся быть слишком чутким и понимающим, о'кей?
- Меня это даже не столько ужаснуло, сколько взбесило. Последние сорок лет я занималась исключительно галереей и, честно говоря, уже лет десять как видеть всего этого не могу, а сейчас, когда все летит к чертям, все разорились… В общем, если не помру, мы с Джеком начинаем новую жизнь.
- В смысле?..
- Мы решили уехать в Испанию. Мальчики выросли, и вроде бы у них все неплохо. А мы купим какой-нибудь беленый домик и будем выращивать помидоры.
- Шутишь…
Она смеется. Горловой хрипловатый звук. Бетт - одна из последних американских курильщиц.
- Я все понимаю, - говорит она. - Очень может быть, что мы озвереем от скуки. Что ж, тогда мы продадим этот дурацкий беленый домик и придумаем что-нибудь еще. Просто то, чем я сейчас занимаюсь, мне уже поперек горла. Да и Джеку осточертел его Колумбийский.
- Ну, тогда дай вам Бог!
Официантка приносит Питеру кофе, интересуется, не определились ли они с заказом - они не определились, - говорит, что подойдет попозже. Это ладная, симпатичная девушка с южным акцентом, чья-то любимая дочь. Скорее всего, она недавно приехала в Нью-Йорк, преисполненная решимости петь или сниматься в кино, что-нибудь в этом роде. Она держится сверхприветливо, изо всех сил стараясь походить на настоящую официантку. Вероятно, она думает, что те, кто в нынешних экономических обстоятельствах могут позволить себе ланч в "ЙоЙо", - знаменитости по определению.
- Я бы снова хотела полюбить искусство, - говорит Бетт.
- Наверное, я тебя понимаю.
- А чего тут не понимать?! Деньги…
- Да-да. И вдруг их не стало - в смысле, денег.
- Ну, все-таки не совсем.
- Ну, да, будем надеяться.
- Похоже, мы выиграли борьбу за выживание, а теперь сами не понимаем, зачем и кому все это надо.
В общем, финита ля комедия? Нет уж, прочь, ангел смерти! Я сдаваться не собираюсь!
- Разумеется, к тебе, Питер, это не относится, - добавляет Бетт.
Интересно, что промелькнуло у него на физиономии?
- Ты думаешь?
- Ладно. Не слушай меня. Это я не пойми чем занимаюсь. А ты действительно один из немногих серьезных людей в нашем деле. Остальные… Сам знаешь… Либо это девятнадцатилетние балбесы, торгующие поделками своих приятелей прямо в своей квартире в Бед-Стай, либо какие-нибудь сволочи из "Мобил Ойл".
- Мм…
- Черт, неужели ты совсем не чувствуешь усталости?
- Бывает.
- Хотя, конечно, ты еще молодой.
- Сорок - уже не молодость.
Хм, неплохо он округлил. С чего бы это?
- Я еще никому об этом не говорила, - сообщает Бетт. - В смысле, о закрытии. А тебе позвонила, потому что подумала, что, может быть, ты бы взял Гроффа. Может, еще одного-двух. Тебе ведь нравится Грофф?
Руперт Грофф. Питер не сказал бы, что Грофф - стопроцентно его художник, но он молод и востребован. Пару лет назад Бетт ездила выступать в Йелль и там наткнулась на него по счастливой случайности. Когда она объявит о закрытии, именно за Гроффом будут гоняться больше всего.
- Да.
Ему и в самом деле нравится Грофф, во всяком случае, не не нравится. И уж точно, на нем можно сделать хорошие деньги.
- По-моему, ты просто идеальный человек для него, - говорит Бетт. - А то, боюсь, его возьмет в оборот какой-нибудь монстр и просто погубит.
- О, ужас-ужас!
- Не кривляйся.
- Тысяча извинений.
- На него начнут давить, требовать, чтобы он все делал в золоте, и к тридцати годам от него почти наверняка ничего не останется.
- Или у него будет ретроспектива в Уитни.
- Некоторые формируются рано. Грофф не из таких. Он все еще развивается как художник. Ему нужен человек со вкусом, который бы его направлял. Причем в нужную сторону.
- И, по-твоему, этот человек - я?
- Во всяком случае, по-моему, ты не пустышка.
Не знаю, Бетт. Я не такой влиятельный, как некоторые, не такой богатый… Если это значит, что я не пустышка, что ж, очень хорошо.
- Хотелось бы надеяться. А почему ты думаешь, что Грофф согласится пойти ко мне?
- Я с ним поговорю, а потом ты позвонишь.
- Что он за человек?
- Славный. Неловкий. Немного неотесанный.
К ним снова подходит официантка, спрашивает, готовы ли они сделать заказ. Они виноватыми голосами заверяют, что обязательно что-нибудь выберут в ближайшую пару минут, и держат слово. Кем надо быть, чтобы не постараться помочь этой милейшей девушке - к тому же явно приехавшей издалека - почувствовать, что она отлично справляется с ролью нью-йоркской официантки?
***
Еще через час Питер и Бетт входят под величественные своды музея Метрополитен, огромный сонный портал, гигантский предбанник цивилизованного мира. Что говорить, это особенное место, поражающее своей слоновьей невозмутимостью, духом благоговения, пропитавшим буквально каждую молекулу здешнего воздуха, имперской широтой и размахом многовекового грабежа пяти континентов. Ты чувствуешь, что это пространство принимает тебя. Это мать, которая никогда не умрет. А вот прямо перед тобой ее прислужницы, приветливые, в основном пожилые продавщицы билетов в центральной кассе, готовые снабдить тебя всеми необходимыми сведениями - их стеклянный домик, как всегда, украшен гирляндами из живых растений: сегодня это цветущие ветви черешни.
Питер покупает билеты (Бетт платила за ланч). Они прицепляют маленькие металлические кружочки (эти штучки должны как-то называться, интересно, как?), он - к лацкану пиджака, она - к вороту черного хлопкового свитера, что на какое-то мгновение привлекает внимание их обоих к ее выступающей веснушчатой ключице и морщинистой, похожей на присобранную ткань, коже в ложбинке между грудями. Бетт замечает, что Питер смотрит, и отвечает ему таким взглядом, который он мог бы назвать страдальческим флиртом, негодующей чувственностью, смесью эротики и вызова, - наверное, Елена смотрела вот так на троянцев. Бетт Райс… Королева, похищенная старостью и болезнью.
На лестнице он сообразует свой шаг с возможностями Бетт, взбирающейся по ступенькам со скоростью курильщицы. Только что на улице перед музеем она выкурила Мальборо-лайт, заявив в ответ на скептический взгляд Питера:
- Поверь, страх рака - не то время, чтобы бросать курить.
Лестницу, как всегда, венчает торжествующий Марий Тьеполо. Мальчик, как ни в чем не бывало, бьет в тамбурин.
По пути к работам современных художников Питер останавливается перед Роденом, у входа в зал западноевропейского искусства девятнадцатого века. Бетт проходит несколько шагов, оборачивается, возвращается.
- Что, еще на месте? - спрашивает она.
Они пришли на Хёрста. Почему Питер застрял? Он же тысячу раз видел Родена.
- Знаешь, так бывает… - говорит Питер.
- Мм?
- Какая-нибудь вещь как будто выскакивает на тебя.
- И сегодня это Роден?
- Угу… Сам не знаю почему.
Бетт стоит рядом с Питером, излучая непрошибаемое спокойствие матери-аллигаторши. Вот так же - вся терпеливая благожелательность - она, наверное, обращалась и со своими сыновьями, когда в детстве они восторгались тем, что наводило на нее скуку. Может быть, именно поэтому у них теперь все так хорошо.
- Замечательная вещь, - говорит она. - Спору нет.
- Угу.
Вот он, Огюст Нейт, он же "Побежденный", он же "Бронзовый век". Совершенный бронзовый молодой человек в натуральную величину, чудесно сложенный, гибкий, с невидимым копьем в руке. Роден был еще почти никому не ведомым художником, когда, отказавшись от древнегреческой приверженности к рельефной мускулатуре, равно как и от французского пристрастия к аллегоричности, отлил в бронзе этого обнаженного юношу. Время доказало его правоту: на смену героике на долгие-долгие годы пришел реализм. А сегодня и сам Роден потерял актуальность, то есть он, конечно, остается частью истории, но для новых художников он уже не культовая фигура, не объект паломничества; его изучают в школе, а потом пробегают мимо его скульптур и макетов по пути к инсталляции Дамьена Хёрста.
И все-таки. Это ведь, черт возьми, бронза. Теоретически, эта штука может сохраниться до конца времен. (Разве "Сфера" Кёнига не пережила одиннадцатое сентября?) Если когда-нибудь ее откопают инопланетные археологи, разве она будет таким уж плохим свидетельством того, что мы, люди, из себя представляли? Вот он, Огюст Нейт, давно превратившийся в безымянный прах. Вот его неидеализированная внешность. Вот он - юный, здоровый, вся жизнь впереди…
- Ну что? - зовет Бетт. - Пошли?
- Пошли.
Они, молча и уже не останавливаясь, проходят мимо Каррьера, Пюви де Шаванна, Жерома (Пигмалион, целующий Галатею). В дальнем конце зала они поворачивают, минуют киоск с сувенирами, поворачивают еще раз.
И вот - акула. В бледно-голубом, неожиданно приятном на вид растворе формальдегида. Вот ее убийственное телесное совершенство, вот ее челюсти, оснащенные несколькими рядами неровных зубов, вот ее гигантская пасть размером с бочку, так сказать, основной рабочий отсек, - есть ли на свете другое существо, чье тело исполняло бы столь явно вспомогательную роль по отношению к пасти?
Это действует; у Питера мурашки по коже, неподконтрольный приступ животной паники. С этим, конечно, связан один из вопросов. Кто не поежится при виде четырехметрового трупа акулы в аквариуме с формальдегидом? А еще у него снова рези в желудке. После еды его подташнивает. Может, все-таки надо сходить к врачу?
- Хм, - говорит Бетт.
- Хм.
Да, думает Питер, здесь, конечно, очень важны и этот огромный аквариум на двадцать две тонны с каркасом из нержавеющей стали без единого пятнышка, и этот лазурный раствор. Сама акула, очевидно, никуда не может деться и, очевидно, мертва. Мертвее не бывает: опаковые глаза, сморщенная сероватая кожа. И все-таки…
- Это нечто, - говорит Бетт, - видеть ее здесь.
- Это нечто.
Физическая Невозможность Смерти в Сознании Того, Кто Еще Жив. Да, это нечто.
Вокруг аквариума вьются три девочки и мальчик лет четырнадцати - пятнадцати, они явно впечатлены и явно пытаются придумать, как бы это высмеять. Рядом отец за руку с ребенком. "Это страшно?" - произносит ребенок с вопросительной интонацией. Муж с женой (средних лет) стоят возле акульего хвоста, о чем-то озабоченно переговариваясь, кажется, по-испански, с таким видом, словно их прислали сюда с малоприятной, но чрезвычайно ответственной миссией ради блага всего человечества.
- Это самка, - говорит Бетт.
- По-твоему, они должны были попытаться сохранить ту, первую?
- Стив Коэн не стал бы платить восемь миллионов долларов, чтобы полюбоваться, как это чудовище разлагается.
- Это точно - не стал бы.
- На самом деле, сейчас ее уже трудно увидеть, - говорит Бетт. - В том смысле, что есть этот объект, есть карьера Хёрста, не говоря уже о самом Хёрсте, есть восемь миллионов Коэна, есть кураторы Метрополитен, которым кажется, что они совершают настоящий подвиг, предоставляя свой зал под этот проект двадцатилетней давности.
Сбившиеся в кучку старшеклассники чуть ли не дрожат от страха, отвращения и вожделения, переговариваясь на своем диковинном сленге (до Питера долетает: "Ты такая сумка…" (Сумка? - нет, вероятно, он ослышался), "У меня никогда…", "Томас, Эсме и Прю…"). Одна из девочек прикладывает ладонь к стеклу, тут же отдергивает, две другие с визгом выбегают из зала, как будто сработала сигнализация.
Бетт подходит к аквариуму, слегка наклоняется и заглядывает в акулью пасть. Девочка, дотронувшаяся до стекла, остается. Мальчик тоже. Девочка теребит пальцами шов на его джинсах. Стало быть, юные влюбленные.
В облике девушки есть что-то сектантское (решительные черты лица, строгий маленький рот), она могла бы быть амиш, несмотря на футболку с Кортни Лав и зеленую кожаную курточку. Это симпатичная и, по-видимому, неглупая девочка. Вот она разглядывает мертвую акулу, стоя рядом со своим бойфрендом (кстати, очевидно, что он гей - интересно, сам-то он уже это знает? А она?), и Питер на какой-то миг влюбляется в нее, вернее в ту женщину, которой она станет лет через десять (вот она, в обтягивающем переливчатом платьице, хохочет на вечеринке), но тут мальчик что-то шепчет ей на ухо, и они уходят, и Питер никогда больше ее не увидит.
Би злится на него. Кажется, что так будет продолжаться всю жизнь, но вообще-то ей всего лишь двадцать. Тем не менее… Она загнивает там в Бостоне; бледная, худая, никуда не ходит, ни с кем не видится; ни бойфрендов, ни особых интересов, ничего кроме решимости устроить свою жизнь в практическом отношении, кроме убежденности, что искусство - нелепость, что на самом деле означает, что Питер нелеп, а это, в свою очередь, означает, что Питер с помощью всяких хитроумных уловок обольстил ее, устроил так, что она все эти годы любила его больше Ребекки, что, как она недавно поняла, и является причиной ее неизбывного одиночества и периодически наваливающейся на нее депрессии, ее разочарования в мужчинах и трудностей в общении с женщинами.
- Она впечатляет, - говорит Бетт про акулу. - Как ни убеждай себя, что это только жест, просто мертвая акула, что их полным-полно в любом музее естественной истории, но когда ты стоишь перед ней в галерее…
Бетт с годами превратилась в женщину с тяжелыми бедрами, типа "груша на ножках". На ней черные "Рибоки". Когда она бесстрашно наклоняется к акульей пасти, то выглядит трогательно, но не геройски, хотя что-то геройское в ней, может быть, все-таки еще осталось, а вот силы уже нет. Совсем… Даже безумного с привкусом обреченности величия Ахава, хотя раньше и в ней было что-то от его фантастической убежденности (достаточно вспомнить, каких художников она привечала). Однако сегодня, в этот воскресный день в Метрополитен, она просто старушка, заглядывающая в пасть мертвой акулы.
Питер подходит к ней и встает рядом.
- Это мощный жест, - говорит он.
Сквозь стекло и смутные отражения Питера и Бетт видны акульи челюсти: вот жутковатые зубы, вот белесое "жерло", в верхней части проморенное голубым, но, чем ниже, тем становящееся все серее и серее, и, наконец, сливающееся с нутряной чернотой.