Его отец сидел в своем любимом кресле, словно какой-нибудь провинциальный султан, а мать переносила в гостиную тарелки с хлебом и джемом. Родителей Рэя трудно было назвать парой - мать была хрупкой, нервозной и мнительной женщиной, а отец - широкоплечим высоким мужчиной, "быком" в домашних тапочках. И в последнее время он заводился с полоборота.
На полке над камином - в котором вместо настоящего огня зажигали газовое пламя, а угли были искусственными - стояли фотографии в серебряных рамках.
Родители Рэя в день их бракосочетания. Рэй с братьями Джоном и Робби в гавани Гонконга - маленький Робби, средний Рэй и большой Джон, дети в лучах субтропического солнца. Их отец с горделивой улыбкой, в светлой защитной форме полиции Гонконга, похожий на мальчишку-переростка в шерстяных носках и шортах с торчащими из-под них костлявыми коленками.
В середине шестидесятых на смену черно-белым фотографиям стали приходить цветные. Цветной была фотография восемнадцатилетнего Джона в униформе Британской армии. Этот снимок был сделан незадолго до того, как он погиб, подорвавшись на бомбе ИРА на сельской дороге в Южной Арме, в Ирландии. Эта фотография стала последней. С тех пор все изменилось.
На экране телевизора выстроились молоденькие девушки в купальниках и на высоких каблуках, а Мэтт Монро пел одну из своих самых известных песен, "Thank Heaven for Little Girls".
Рэй с матерью уселись на диване, а Робби распластался между ними на полу. Все пили разбавленный апельсиновый ликер, кроме отца, - у его ног стоял запотевший стакан домашнего пива.
- Ну и как можно сравнивать какую-то дешевку из Бонго-Бонго с девчонкой из Англии? - возмущенно вопрошал он. - Разве это справедливо? Они же там чернокожие. У них другие стандарты красоты.
Рэй закатил глаза. Вечно одно и то же, без конца и края. А кто-то еще говорит, что поездки по миру расширяют кругозор. Они явно не знакомы с его отцом.
- Я мог бы жениться на чернокожей женщине, - пробубнил Рэй ртом, набитым хлебом и клубничным джемом от "Робертсон", тем самым, на этикетке которого красовалась улыбающаяся черномазая кукла с выпученными глазами. - Твои внуки могли бы быть мулатами. Тебе это в голову не приходит, пап?
Его отец помрачнел.
- А каково самим детям? Полукровки? Метисы? Ты когда-нибудь об этом задумывался? Они ведь не принадлежат ни к одной социальной группе. Каково это, по-твоему?
- Если бы все смешались, тогда и не было бы больше расизма, - сказал Рэй. - Потому что тогда все были бы одинаковыми. У нас есть еще черная смородина, мам?
Это было одной из излюбленных тем его споров с отцом. Наряду с громкостью и качеством музыки, длиной волос и Джоном Ленноном. Казалось, в последнее время они спорили о чем ни попадя. Хорошо бы познакомиться с какой-нибудь чернокожей женщиной, жениться на ней и доказать отцу, что все люди - братья!
- Птицы одного полета. - Отец ткнул ножом в сторону Рэя. - Не замечаете малиновку, летающую вместе с воронами!
- Ты ворон, пап? Или малиновка?
- Она красивая, - вдруг вставила мать. - Мисс Корея. А тебе какая нравится, Робби?
- Мне вообще ни одна не нравится! - Робби густо покраснел.
Рэй засмеялся. Он-то знал, что его брату нравятся все без исключения. Он-то слышал, как Робби ерзал под одеялом, когда думал, что Рэй спит.
- Енох прав, - заявил отец. - Отправить их всех обратно! - А что, если они отсюда родом? - поинтересовался Рэй, запихнув в рот последний кусок хлеба с джемом. - Куда их тогда отправлять, а, пап?
Его отец продолжал рассуждать о птицах одного полета и диких зверях, а Рэй встал, отнес тарелку на кухню и поднялся в свою комнату. Он знал, что ему нужно. Рэй включил музыку на максимально допустимую в этом доме громкость - 5,15.
Затем пересчитал деньги, убедившись в том, что на метро хватит, и вспомнил слова Скипа Джонса. Тот однажды сказал ему, что, когда принимаешь героин, все проблемы отступают на второй план. Именно такое чувство испытывал Рэй, когда слушал музыку. Мир отступал.
Но с нижнего этажа донесся омерзительный запах домашнего пива - сваренного из горького хмеля, жидкого солодового экстракта и сиропа. Отвратительное месиво целыми неделями бродило в огромных металлических кадках. Его вонь вызывала у Рэя рвотный позыв. Это было одним из минусов жизни с родителями.
Пол Рэя навеки останется потолком его отца.
Стоя у одного из герметично запечатанных окон редакции, Леон наблюдал за закатом солнца и толпами людей, покидающих здание и спешащих к станции "Ватерлоо", домой.
Когда Леон удостоверился в том, что большинство людей ушли, он завернул в туалетную комнату и подошел к зеркалу над раковиной. Выждал, пока мимо проковыляет уборщица с ведром, а затем медленно снял шляпу. У него были густые жесткие волосы, они напоминали ему проволочную мочалку, с помощью которой оттирают сковородки. Но самым поразительным был их цвет. Несколько часов назад Леон выкрасил волосы в ярко-оранжевый. "Золотая осень" - так было написано на этикетке флакона.
Леон взглянул в зеркало, и его передернуло, словно ему неожиданно отвесили пощечину. Он поспешно надел шляпу, схватился за поля обеими руками и надвинул ее глубже на уши. Катастрофа.
Леон ненавидел свои волосы. И они отвечали ему тем же.
В одной из песен Рода Стюарта… Помнится, в то время Леону было пятнадцать, а Род еще дружил с Джоном Пилом и разыгрывал из себя героя рабочего класса - гонял футбольный мяч и выглядел так, словно только что с газона. Это было еще до того, как Род начал питать слабость к соломенным шляпам, блейзерам и дорогим блондинкам, и все сделали вид, что никогда его и не любили.
В одной из его песен - кажется, в альбоме "Every Picture Tells a Story" - было двустишие, рифмующее "зеркало" и "пугало". Леону всегда казалось, что эта песня была написана именно про него.
Он знал, что пора было начинать борьбу. Равновесие поколебалось, фашисты набирали силу. Это были не вечно пьяные фанатики, не пустословы, а настоящие антисемиты, убийцы пакистанцев, фашисты. Они выходили на улицы города, день ото дня становились смелее, их число росло - вирус ненависти распространялся воздушно-капельным путем. Леон видел их лица в Левишэме, слышал их нацистские салюты, знал, что скрывалось внутри у этих сторонников репатриации, у этих будущих строителей новых крематориев.
В этом не было ничего забавного. С этим нужно было что-то делать.
Так какого черта, спрашивал себя Леон, его беспокоят какие-то волосы? На баррикадах прическа - не главное.
Он закинул за плечи сумку, в которой носил пластинки. В ней также лежало последнее издание брошюры "Красная мгла". Нельзя оставлять в офисе такую ценную вещь, подумал Леон. Украдут еще.
Эта брошюра - на кое-как сшитых ксерокопированных страницах которой смешались вопросы радикально настроенной политики, новых музыкальных течений и юмористические картинки - полтора года назад помогла Леону получить работу в "Газете". Брошюра напомнила старшим о бурных днях их молодости. Но как Леон ни пытался продать брошюру сотрудникам редакции, как ни пытался внушить им, что лучше больше писать о политике и меньше - о шоу-бизнесе, они лишь вздыхали и закатывали глаза.
- Мы - музыкальная газета, старик, - говорили ему. А разве музыку можно было отделить от того, что происходило на улицах города? Разве музыка не являлась частью реального мира?
Леон считал, что новое музыкальное течение может стать движущей силой перемен в обществе. В сердцах еще горит огонь. Нужно внушать аудитории радикальные взгляды. А музыканты должны быть образованными людьми. По существу, менять надо все!
Многие из новых групп просто не понимали этого. Они мечтали о прежних ценностях - сексе без границ, кокаине без примесей и заплыве в бассейн на "роллс-ройсе". Они полагали, что антинацизм - это просто модное словечко, и вворачивали его при каждом удобном случае в своих интервью. Очередное позерство, бессодержательный жест, подобный тому, как Мик Джаггер в шестидесятые нетвердой походкой вышел на Гросвенор-сквер с целью положить конец войне во Вьетнаме.
Леон чувствовал нависшую в воздухе опасность. Правительство лейбористов не останется у власти навечно. Джим Кэллэген в скором времени оставит свой пост. И что потом? Драки на улицах. Акции протеста. Общественные беспорядки. Бунты. Вам всем надо учебники по истории читать, подумал Леон. Спросите историка А. Дж. П. Тэйлора. Спросите его, что произойдет, когда центр ослабеет и выпустит нити власти. Тогда в стране воцарится Левишэм. Левишэм каждый божий день.
А потом все закончится, из пепла восстанет лучший мир, в котором не будет расизма, и даже волосы Леона оправдают возложенные на них надежды.
3
- Говорю вам, у Дэга Вуда просто дубина, как у Рыжего Рома, - взахлеб рассказывал Терри. - Когда он его достает, он похож - не знаю - на какого-то заклинателя змей… или на моряка с веревкой… ему приходится его как бы разматывать!
В этом заключалась одна из самых приятных особенностей его работы. Вернуться домой и рассказать друзьям те любопытные детали, которые не вынесешь на страницы журнала. Это безумно нравилось Терри. Он бросил взгляд на Мисти, которая сидела на его столе. Она одобрительно улыбалась. Терри умел рассказывать истории.
- А откуда ты знаешь, какой у Рыжего Рома? - с усмешкой спросил Леон, слегка смущаясь в присутствии Мисти. Он лишь недавно научился не краснеть при виде нее. Леон сидел на своем столе, подтянув колени к подбородку, а Терри расхаживал по комнатке, разведя руки, как рыбак, оценивающий размеры рыбы.
- Что еще за Рыжий Ром? - Рэй раскачивался на стуле, возясь с диктофоном. Волосы постоянно падали ему на глаза.
- Знаменитый скакун, - пояснил Леон. - Много раз выигрывал скачки за Кубок нации. Несмотря на то, что у него фигура как у Дэга Вуда.
- Определенно как у Рыжего Рома, - продолжал Терри. - Я хорошо разглядел. Мы стояли у светофора, представляете? Только я и Дэг, вдвоем, посреди ночи. Он расспрашивал меня о Лондоне - насколько хороши новые группы, поймет ли его аудитория… И тут рядом с нами на красный останавливается "фольксваген-жук". И Дэг расстегивает ширинку, разматывает свой… и затем… мочится из своего шланга на этого "жука". - Терри покачал головой. Он все еще не мог поверить. Дэг совершил этот возмутительный поступок так непринужденно и расслабленно, что Терри не мог понять зачем - то ли чтобы шокировать его, то ли он на самом деле был настолько разнузданным. - Никогда не забуду, как смотрел на него водитель.
Мисти соскользнула со стола, отдала салют и, приподняв бровь, вышла из комнаты. У нее было выражение лица женщины, прожившей двадцать пять лет в браке, которой нравились все эти истории, но она уже не раз слышала их прежде: Дэг принимает кокаин, пока из ушей кровь не польется, Дэг доводит до слез женщину-репортера, Дэг трахает девочек-подростков по две зараз, пользуясь временным отсутствием своей девушки.
В характере Дэга были черты, от которых Терри просто коробило, - жестокость, ненасытность и склонность к изменам, пристрастие к сильным наркотикам - все лондонцы в возрасте до двадцати пяти считали, что кокаин - это химический эквивалент стрижки перьями. Но, сродни всем рок-звездам, с которыми Терри доводилось общаться, Дэг был ужасно обольстителен.
Дэг из шкуры вон лез, чтобы ему понравиться. Он подарил Терри собрание писем Ван Гога к его брату Тео. Это собрание в свое время подарил Дэгу Дэвид Боуи - о чем свидетельствовала аккуратная надпись на обложке. Дэг позаимствовал инструменты у джаз-бэнда в одном из баров Западного Берлина, чтобы исполнить для Терри несколько своих хитовых композиций. И наконец, он показал ему свой выдающийся пенис. И Терри проникся к нему симпатией.
В самом деле, Дэг так полюбился Терри, что ни в своем очерке, ни в рассказах тот не стал упоминать одну немаловажную деталь. Дэг выглядел старым.
По-настоящему старым. Кошмарно старым! Вообразите себе Рипа Ван Винкля в роли порнозвезды, и вы получите яркое представление о Дэге Вуде и его внешнем виде.
Терри настолько преклонялся перед Дэгом, так отчаянно нахваливал этого человека, чье имя упоминали все новые коллективы в ряду тех, кто оказал наиболее значительное влияние на их творчество. Терри так старался быть ему другом, что у него просто не хватало смелости признать, насколько древним выглядел Дэг.
Его тело - которое Дэг демонстрировал при первом представившемся случае, привычным жестом срывая с себя футболку не только на сцене, но и на пресс-конференциях, репетициях и в гостиничном ресторане за завтраком, - было по-прежнему в отличной форме, стройное и накачанное, как у атлета Чарльза Атласа на задней стороне обложки комиксов "Марвел".
Но десять тысяч ночей разврата наложили свой отпечаток на его лицо, изборожденное морщинами. Дэг напоминал Дориана Грея в серебристых парчовых штанах и с выкрашенными в белый цвет волосами. Дэг походил на усопшего бодибилдера. Но Терри промолчал об этом. Потому что это не вписывалось в его рассказ.
В дверном проходе неожиданно появился редактор "Газеты". Кевину Уайту было двадцать девять - и в нем по-прежнему жил авангардист до мозга костей. Единственный человек во всей редакции, который приходил на работу в костюме, Уайт был высоким, хорошо сложенным мужчиной с челкой-шторками.
- Зайди ко мне в кабинет, Рэй.
Рэй запихнул свой диктофон в ящик стола и последовал за Уайтом. Леон достал из сумки экземпляр брошюры и начал пролистывать его. Терри сел за стол, закрыл глаза и удовлетворенно вздохнул. Это было так здорово - рассказать друзьям об увиденном. Один из лучших моментов в его работе.
Но чуть позже Терри познакомит Дэга Вуда с Мисти в клубе "Вестерн уорлд", и эти двое посмотрят друг на друга и поймут, как дорог им Терри, и тогда все будет просто идеально.
- Hv, как успехи?
Кевин Уайт опустился в кресло и положил ноги на стол. Редактор занимал единственный угловой кабинет в "Газете", и из окна Рэй видел Лондон, простирающийся внизу.
- Все нормально.
Челка упала Рэю на лицо. Три года работы в "Газете" - а ему так и не удалось перебороть застенчивость, которая одолевала его в присутствии редактора. Рэй был знаком с Уайтом с пятнадцати лет, с того момента как появился в редакции с очерком об "Иглз", написанным на лекции по английской литературе. Уайт всегда относился к нему с теплотой. Но почему-то это только усугубляло застенчивость репортера. Забавно. Ни одна рок-звезда не внушала ему подобное чувство благоговейного страха, как Кевин Уайт.
- Мама в порядке?
Она на валиуме сидит, подумал Рэй. Плачет во сне. Иногда не может подняться с кровати. А при упоминании о Джоне выглядит так, будто ее электрошоком ударили.
- Да, в порядке.
Уайт взглянул на снимок, на котором были запечатлены два малыша - мальчик и девочка. У него одного в редакции на столе стояла фотография детей.
- Представляю, через что ей пришлось пройти. - Уайт разговаривал больше с самим собой, чем с Рэем. - Ни одному родителю не пожелаю похоронить собственного ребенка.
Рэй не знал, что ответить. Как только разговор с редактором отклонялся от темы музыки, он всегда ощущал собственное косноязычие. Как и все остальные сотрудники "Газеты", Рэй считал Уайта великим человеком. Его историю знали все. Даже читатели.
В начале семидесятых "Газета" была попсовой газетенкой на грани вымирания. Называлась она "Музыкальной газетой" - более тривиального названия и не придумать. Впрочем, в те времена все газеты о музыке отличались банальными названиями - от "Нового музыкального экспресса" до "Звуков" и "Диска". Такие названия звучали бы понтово в эпоху динозавров. Но Кевин Уайт сохранил его.
Уайт бросил школу в пятнадцать лет и трудился в типографии "Дейли экспресс" вместе с отцом, дядьями, родными и двоюродными братьями, до тех пор пока какой-то бодряк из редакции не попросил подростка написать очерк в 500 слов на музыку в стиле "мотаун" с "Фо топс", "Сьюпримс", Стиви Уандером, Мартой Ривз, "Ванделлас", Смоки Робинсон и "Мираклз" в одном флаконе - его счастливый билет. Уайт продолжал стремиться вперед и работал младшим репортером в "Музыкальной газете", когда настал его звездный час. Боссы с верхних этажей дали Уайту три месяца на то, чтобы увеличить доход от рекламы и вдвое увеличить оборот. В противном случае они собирались положить конец мучениям убогой газетенки. Уайт выкинул слово "музыкальная" из названия, из офиса - всех старых пердунов, которые ностальгировали по дням, когда на первые полосы попадали очерки о гастролях "Тремелос", сплетни о тайной зазнобе "Херманз Хермитс" и рассуждения о том, выйдет ли все-таки Питер Торк из состава "Манкиз". И наконец, в финальном броске игральной кости, Уайт на свой страх и риск переманил на работу наркоманов, фриков и волосатиков из редакций подпольной прессы или, точнее, того, что от нее оставалось, потому что подпольная пресса тоже вымирала. В начале семидесятых казалось, что вымирает все. Но этим рискованным шагом Уайт сохранил газете жизнь.
Рэй мог себе представить выражение физиономий сотрудников охотничьего журнала, когда в офисном здании стали появляться новые лица - все эти беженцы из "Оз", "Реддворф", "Френдз" и "Ай-ти", наводнившие "Газету" притчами о коллективах, которые им подобные узнавали по уменьшительно-ласкательным именам. Хип. Флойд. Кво. Лиззи. Талл. Зеп. И все они, как и Рэй, обожали Кевина Уайта, потому что у Уайта хватало мужества и дальновидности делать то, на что не пошел бы никто из редакторов во всей высотке, - давать шанс.
- Ты только вернулся? - спросил Уайт.
Рэй кивнул, снова обретая уверенность, теперь, когда разговор постепенно сводился к теме музыки.
- "Син лиззи", - выпалил он. - Лестер и Бирмингем. Две тысячи слов. Центральный разворот.
- Понравились гастроли?
Рэй с улыбкой кивнул. "Син лиззи" была первой из тех групп, с которыми он ездил в гастрольные турне. Она занимала особую нишу в его сердце. Когда Рэй был еще неуклюжим школьником и не имел ни малейшего понятия, как выжать две страницы текста из сорока восьми часов с группой, ведущий вокалист группы Фил Линотт, чернокожий ирландец, позаботился о нем. Он объяснил Рэю, что во время гастролей можно пить "отвертку" за завтраком, научил брать интервью и даже нажимал за Рэя на кнопку диктофона, когда начиналась беседа.
- Ты ведь уже писал о них раньше? - спросил Уайт.
- Это будет третий очерк.