А мать лишь поджала губы – похоже, ей бояться теперь всю оставшуюся жизнь, уж слишком тяжело далась ей эта замечательная девчурка.
– Ну и слава богу, – разрядил ситуацию гость. – Говори все, что сочтешь нужным. А то твои родители – как секретные сотрудники: даже то, что ты девчонка, и того не сказали. Ты хоть знаешь, что за игрушку я тебе привез?
Валентин протянул девочке автомат. Вряд ли она с ним станет играть в войнушку, но эта штука умела издавать шумы, а при нажатии на курок на срезе ствола появлялась еще и "цветомузыка". Вполне могло развлечь малышку, всю свою жизнь проведшую в тайге.
– Знаю, – сказала кроха. – Автомат Калашникова. Похож на "АК" под старый патрон.
– Какой патрон? – машинально переспросил очумевший питерец.
– 7,62 миллиметра, – уточнила девочка. – Большой. В модели "АКС-74У" – уже 5,45.
Валентин Сергеевич с мольбой посмотрел на друга. Это ведь шутка? Домашняя, так сказать, заготовка?
Друг даже не улыбнулся. Ты, мол, хотел узнать семейные тайны, так чего нервничаешь?
– Детка, ты любишь оружие? – снова обратился он к девчонке.
– Нет, – решительно качнула она головой, аж банты воздух рассекли. – Оружие не люблю. Я мороженое люблю.
– А откуда ж про "АКМ" узнала?
– По телику дядя говорил.
– Когда?
– Не знаю. Я еще маленькая была.
На этом она сочла себя выполнившей все церемониальные обязанности и снова с топотом поскакала на своем коне из комнаты.
– Вот так, Валентин Сергеевич, мы и живем, – улыбнулся Бакенщик.
– Она только про оружие знает? – с надеждой спросил питерец.
– Да ладно тебе, – отмахнулся Иван Григорьевич. – А то ты не понял! Она про все знает. Все, что услышит. Все, что прочтет.
– Прочтет? – не понял Валентин.
– Она все книжки дома перечитала, даже энциклопедию, – махнул рукой вокруг себя Бакенщик. Большую часть стен занимали самодельные дощатые (и никогда не пустовавшие) книжные полки. – Из-за компьютера не вылазит. Я не успеваю ей диски покупать.
– Охренеть, – только и сказал гость.
Галина весь разговор промолчала.
Вечером они вышли из дома. Закат красиво раскрасил воду слегка раздавшейся на равнинном повороте Реки.
Сели на нагретый за день валун, наслаждаясь видом и чистым лесным воздухом.
– Да-а, – наконец протянул питерец. – Удивил ты меня дочуркой, ничего не скажешь.
– Потому и просим ее при чужих помалкивать, – объяснил Бакенщик. – Боимся, не доведут до добра эти способности.
– Есть такая опасность, – согласился Валентин Сергеевич. – А с другой стороны, если Бог дал талант, грех зарывать его в землю.
Еще пару минут друзья помолчали. А потом питерец подытожил:
– Необычная, конечно, девчонка, но славная. Я очень рад за вас.
– Моя надежда, – подтвердил Бакенщик.
– И на что надеешься? – спросил друг. – В смысле, что думаешь о ее будущем? – Все-таки его слегка задели все эти странные тайны.
– Я имел в виду, Надежда – с большой буквы, – отшутился Бакенщик. – Зовут ее так, Надежда.
– У тебя все – с большой буквы, – не обиделся друг, все же кое во что посвященный, – и Река, и Служба. И вот теперь – Надежда.
Глава 9
Береславский пошел по следу
Место: Москва.
Время: почти три года после точки отсчета.
Курьер Агуреева действительно привез миллион. Десять пачек по сто тысячерублевок в каждой. Веселенькие, сине-зеленые, с ярославскими пейзажами бумажки – твердые, свежие, чистые, еще типографией пахнут. Все пачки обвязаны банковской лентой. Красота, да и только.
Береславский разделил денежки на две части. А потом вторую половину – еще на две. Все кучки прикрыл бумажными листами. После чего вызвал по селектору Орлова.
– Садись, – сказал он компаньону. Того слегка передернуло – как и всякий бывший зэк, не любил он этого слова, предпочитая более мягкое "присаживайтесь".
– Чего звал? – невежливо спросил Сашка. – У меня отчет квартальный горит.
Настроение у Орлова было явно неважное, и Ефим знал почему. Его компаньон, несмотря на весь жизненный опыт, так и не утративший веру в человечество, только что поучаствовал в конкурсе на небольшой госзаказ. Причем верил в победу, как семиклассница – в любовь: конкурсная цена была три с половиной миллиона рублей, а "беоровские" типографы дали Орлову цифру в восемьсот тысяч, нижний порог цены, которая бы их устроила. Орлов даже успел похвастаться предстоящей победой перед Береславским, настолько был уверен в выигрыше.
Вышло же все, как и предполагал менее наивный Ефим Аркадьевич, то есть слегка иначе. "Беор" просто не был допущен к конкурсу. По чисто формальным признакам: не так якобы оформили бумажку, которую и оформлять-то было необязательно.
Вообще из восьми желающих к конкурсу допустили только двоих. Причем народ пошел настолько нахальный, что, по данным Интернета, у обоих допущенных участников, несмотря на разные названия, были одни и те же телефоны и физический адрес.
Береславский только поржал над такой Сашкиной промашкой, но Орлов расстроился всерьез и до сих пор еще не пришел в нормальное состояние духа.
– Ну, чего звал? – нетерпеливо повторил директор "Беора".
– Торопишься – так иди, – равнодушно сказал Береславский, невзначай снимая бумажку с большей кучки денег.
Орлов застыл как вкопанный.
– Откуда? – спросил он, не сводя глаз с пачек.
Береславский не спешил с ответом, наслаждаясь произведенным эффектом. Он вообще обожал производить эффекты.
– Я ж обещал найти деньги, – наконец снизошел он. – Забирай. Здесь пол-"лимона".
– Круто! – наконец вынужден был признать Сашка. Безусловно, он верил в таланты друга, но скорость "сбычи мечт" впечатляла.
– А вот еще кусочек, – жестом фокусника Ефим снял бумажку с кучки поменьше. – Это тебе. Лично.
– Откуда? И с какой стати мне? – Орлов потихоньку начинал волноваться. Во что опять ввязался этот старый дурак? Такие деньги просто так с неба не падают.
– Потому что эти, – Береславский открыл последнюю кучку, – мне.
Вот теперь директор "Беора" встревожился всерьез.
– Что мы за это должны? – спросил он.
– Мы – ничего, – высокомерно ответил идеолог агентства. – Разве ты что-то смыслишь в искусстве?
– Ты хочешь сказать, Мухины картины на миллион продал? – криво усмехнулся Сашка.
– Пока нет, – вынужден был признать очевидное гениальный махинатор. – Пока востребованы только мои искусствоведческие таланты.
Орлов сделал вид, что все понял (а что еще оставалось делать?), и удалился к своему горящему отчету, а Ефим впервые задумался над тем, как ему теперь эти денежки отрабатывать. Над тем, чтобы сознаться в собственной некомпетентности и вернуть их назад, он даже не задумывался.
Значит, так, собрался с духом Ефим Аркадьевич. Что мы имеем с гуся? Имеем одну работу Шишкина Ивана Ивановича с серьезного аукциона, где тщательно изучают то, что продают. Это отнюдь не гарантия подлинности, но весьма высокая степень ее вероятности. Более того (и тут начинаются чудеса выбранной Береславским новой профессии), даже фуфел, пройдя серьезный аукцион и "подперевшись" этим фактом, отчасти уже перестает быть фуфелом. Что-то типа финансовой прачечной, пройдя через которую самые что ни на есть криминальные наркодоллары или фунты становятся вполне безобидными денежными средствами.
Вот почему Береславский решил не концентрироваться на дорогой картине, сосредоточившись на дешевых – если, конечно, так можно назвать покупку стоимостью в один миллион евро.
Картины были куплены на одном из сотен небольших французских аукционов, как правило, не утруждающих себя проверкой подлинности проходящих через них объектов искусства.
Ефим без труда нашел итоги того аукциона в Сети, благо данные были дублированы и на английском.
Вот они, пять работ. Фото лицевой стороны. Мелкие, в совсем плохом разрешении и почему-то черно-белые. Отдельно, крупно – фото подписи. И наконец, тоже крупные, фотографии тыльной части.
Об авторстве написано обтекаемо: "Предположительно – русский художник второй половины XIX века И.И. Шишкин". В провенансе, описании прошлого работ – "Картины несколько поколений хранились в семье Румянцевых, русских эмигрантов первой волны". Все пять выставлены одним лотом с эстимейтом, ожидаемой ценой продажи, от трехсот до пятисот тысяч евро.
Прямо скажем, не выдающаяся цена для настоящего Шишкина, отметил Береславский. Хорошие "шишкины" – форматные, высокого художественного качества и сохранности – вполне могут стоить миллионы долларов каждый. Но… И вот здесь появляется много разных "но".
Должен быть первоклассный аукцион, привлекающий на свои предпродажные выставки крупных коллекционеров или их агентов. Должен быть "железный" провенанс и добротные экспертизы – материаловедческие, искусствоведческие и тому подобные, ведь первоклассные аукционы, хотя тоже не все и не всегда, несут ответственность за продажу сомнительных арт-объектов. Вплоть до обратного их выкупа. Должны быть именно русские коллекционеры, так как огромные цены на русских художников – следствие отечественного патриотизма. Работы того же периода и художественного качества, но написанные западноевропейским автором, будут стоить на порядок дешевле.
Ага, оказывается, экспертизы все-таки были.
Материаловедческая – совсем недавняя. Так-так-так: "Использованы пигменты, имевшие хождение в XIX столетии… Материал холста соответствует датировке работ… Следов искусственного старения красочного материала не отмечено". И даже "следов реставрации, дописки и материалов, применяемых во второй половине XX века, не обнаружено". Вот это уже кое-что. По крайней мере, не "новодел" какой-нибудь.
Искусствоведческая экспертиза тоже имелась, и даже… на русском языке. Ефим, склонившись к монитору (качество документа было не очень), быстро пробежался по тексту, отпечатанному на старой пишущей машинке году этак в тридцатом. Прошлого, разумеется, века.
Автор – некто Вера Ивановна Чайковская, жившая на тот момент в южном французском городе Ним, – нашла убедительные причины считать эти произведения принадлежащими кисти Ивана Ивановича: по некоторым характерным признакам письма, а также по тому, что на полотнах с несомненным авторством Шишкина были изображены весьма похожие пейзажи.
Ну, что ж. Можно подвести первые итоги. Если это и фальшаки, то скроенные очень аккуратно и многодельно. Но вполне может быть и так, что хитрому рязанцу снова крупно повезло: вкусный кусок, выброшенный нуждающимся наследником на мелкий, зато быстрый аукцион, просто-напросто не был замечен серьезными людьми. Тем более что лот был поставлен в последние дни подачи материалов, да еще в середине лета, когда все нормальные человеки (хотя коллекционеров к таковым отнести сложно) проводят дни не только у компьютеров.
Теперь, вооружившись первичными знаниями, Ефим Аркадьевич жаждал встречи с Георгием Ивановичем Велесовым, удачливым арт-дилером, ловко выкупившим шишкинские шедевры за совсем небольшие для этих работ деньги. Аукционная статистика и это сообщила любопытному Ефиму: картины ушли по нижней границе эстимейта, то есть за триста тысяч евро. Неплохо заработает этот Велесов, перепродав их рязанцу за миллион, какие бы он проценты ни платил за те средства, на которые совершил аукционную покупку. Да и рязанец останется не внакладе, прикупив "товару" в пять раз дешевле рынка.
Короче, все в шоколаде.
Если, конечно, Георгий Иванович Велесов просто не сменил преступную профессию и не перешел с торговли наркотой на торговлю фальшаками.
Нет, определенно пора встречаться с этим интересным и обладающим столь многими талантами человеком.
Ефим чувствовал, что у него аж ноздри шевелятся, как у гончей, почуявшей след. Не прогадал хитрый рязанец, поручив эту деликатную работенку своему старому дружку Береславскому. Удручающую нехватку искусствоведческих знаний Ефим Аркадьевич с лихвой покроет гарантированной неподкупностью и начавшим заливать все его немалое тело недетским куражом сыска.
Глава 10
Вадик Оглоблин путешествует по Франции
Место: Перпиньян (Франция).
Время: два года после точки отсчета.
Да, мне по-прежнему не нравится лощеный мужчина по имени Георгий Иванович, но кое-что в моей новой профессии не может не привлекать.
Во-первых, не надо больше трястись перед каждой поездкой к вороватым гаишникам. Во-вторых, уголовщина с кисточкой все же дипломированному живописцу куда приятнее, чем уголовщина с микрофоном и видеокамерой. И наконец, в-третьих, наверное, с совестью у меня что-то совсем неладное. Потому что мое нынешнее занятие, как оказалось, не мешает мне заниматься собственными, вовсе не криминальными картинками, как я того вначале сильно опасался. Как говорится, реальная жизнь не укладывается ни в какие схемы, в том числе моральные.
Впрочем, все это ровным счетом не изменило моего отношения к новому работодателю. Жорж и сегодня кажется мне такой же скотиной, как и в тот момент, когда он только возник в моей биографии.
Хотя на самом деле криминалом за всю мою трехмесячную карьеру я занимался от силы часов восемь.
В небольшую, но красивую, даже с камином, и отлично оборудованную мастерскую мне принесли пять работ очень добротного старого реалиста. Я сразу оценил школу неизвестного мне парня, жившего лет на сто раньше меня. Тогда отношение к ремеслу явно отличалось от нынешнего. Хотя если меня не будут торопить, то, пожалуй, я бы смог сделать не хуже.
Но делать ничего, как оказалось, было не надо. В смысле писать картины. Требовалось всего ничего: поставить в правильном месте несколько штрихов правильного размера, которые в сумме превращались в подпись известного русского реалиста.
Для осуществления этой недолгой задачи мне были предоставлены обширные технические возможности. Шикарный набор старинных красок, лаков, разбавителей, даже кистей – вот ведь какие аккуратные люди! А что, выскочит какой-нибудь волосок из кисти, а анализ покажет, что синтетики в девятнадцатом столетии не водилось. Нет, при всей моей нелюбви к Жоржу, обеспечивает он меня отменно.
Но и я подошел к проблеме ответственно. Отчасти потому, что все привык делать добротно, отчасти потому, что, выбери я другой подход, мое будущее окажется более чем сомнительным.
Так что я не просто потренировался вначале подписывать, но и забацал по памяти небольшой пейзажик, дал ему подсохнуть (благо меня особо не торопили) и уже на нем тренировался предметно.
Чтобы краска подписи попала в "тело" живописи, пришлось использовать некоторые хитрости. Все мои заказы – на высокооборотную микродрель, локальные нагревательные устройства, кое-какую не оставляющую следов спецхимию – Жорж выполнял незамедлительно.
Зато и подписи на картинах получились такие, что, думаю, и сам Иван Иваныч признал бы их подлинными, случись ему проводить экспертизу собственных работ.
Да, самого главного-то не сказал! Все эти манипуляции я производил в городе Перпиньян, на юге Франции, у самой границы с Испанией. Из моих криминальных трех месяцев почти полный месяц я прожил именно здесь. Все расходы – за счет работодателя.
Свободного времени теоретически у меня нет – Жорж строго-настрого запретил покидать мастерскую. Но я ее все-таки покидаю, потому что мой страж – все тот же прежний здоровяк с поганой харей – охранял меня только первую неделю. Потом эти твари решили не тратиться на мою охрану, так как нашли у Вадика Оглоблина самое уязвимое место, мою Ленку, и доступно мне объяснили, что произойдет, если я начну "козлить", как они выразились.
В результате монстр уехал на родину, а я остался во Франции, почти свободный, так как Жорж наведывается нечасто.
Да и вообще, после того, как мавр сделал свое дело, они просто ждут, когда кончится путевка – теоретически я отдыхаю в пансионате "Соль мар". Поэтому половину времени я провожу в мастерской, пишу свои "экспрессии", которые в этом буйстве солнца возникают на полотне буквально сами, почти без моей помощи, а вторую половину – ухожу в прогулки по городу и к морю.
Правда, ни особой французскости, ни тем более испанскости я в городке не вижу. Скорее он похож на арабский поселок, чем на французский. Половина девчонок обмотана платками-хиджабами, и если так дальше пойдет, то и вторая половина вскорости обмотается паранджой.
Впрочем, старушка-Европа, сама себя уделавшая своей политкорректностью, всего-навсего получила то, за что боролась. Но все равно как-то не по себе, когда во французском городке на тихой улочке вообще не слышишь французского. А впрочем, бог с ним, это их проблемы, а не мои. У меня и своих достаточно.
Сегодня ездил на велосипеде (он тоже стоит в мастерской) на загородный пляж. Поплавал в море, повалялся под солнцем. Потом прислонился к валуну и стал мягким карандашом набрасывать силуэты окрестных девчонок. Их там было несколько, некоторые с парнями, некоторые сами по себе. Все в основном молодые, народ постарше предпочитал песчаные пляжи, а здесь была галька. И тусовались тут девчонки почти исключительно европейского происхождения.
Я рисовал их фигуры, обтянутые крошечными плавками попы, мокрые после моря спины и груди. А потом, перед тем, как идти домой, пересмотрел листки и ахнул: на всех рисунках рука машинально изобразила мою Ленку. Валуны были местные. Пароход на горизонте был натуральный. А женская модель – только одна, и та из моего подсознания.
Вот забавная вещь! Надо будет сохранить листки, показать любимой. Ей будет приятно.
Нет, с инстинктами у меня все нормально. Вон идет мимо загорелая темноволосая девчонка лет двадцати. Красный купальничек скорее подчеркивает, чем скрывает. Бросила на меня хитрый взгляд – все ли отметил? Не волнуйся, красавица, тебя не заметить невозможно: ножки стройные, попка выпуклая. Вся в еще не высохших после купания каплях. От нее наверняка пахнет свежестью моря и молодости. И если бы представилась возможность – ну, например, решила бы она меня изнасиловать в тихом месте, – я бы, скорее всего, не смог долго сопротивляться. Но глаза бы закрыл, потому что и с открытыми видел бы перед собой свою Ленку.
Впрочем, эту часть моих рассуждений о любви я Ленке не расскажу. Может среагировать неадекватно, точнее, болезненно для меня.
Я стал собирать разбросанные рядом листки – девчонка еще разок обернулась посмотреть на произведенное впечатление. Я улыбнулся ей, встал и пошел к велосипеду, оставленному в пределах видимости, но поближе к дороге. Затылком ощутил еще один долгий взгляд. Ну что, догонит меня? Впереди была вполне симпатичная рощица. Там бы на меня и напала.
Я уже дошел до велосипеда, но сексуальной атаки так и не последовало. Жаль, ну да ладно. Зато я сохранил верность любимой. Несмотря ни на что, можно сказать.
Я залез на велик и закрутил педалями. И уже через полчаса входил в ставшую почти родной мастерскую.