Глава 17
Если в Европу – то на "танке" (продолжение)
Место: Россия – Белоруссия – Польша.
Время: три года после точки отсчета.
Переночевали, недалеко отъехав от Москвы, прямо в придорожном мотеле, коих развелось на всех трассах уже достаточно. Снаружи – стены из сэндвич-панелей, с простенькой, белого цвета пластиковой отделкой. Небогато, но глаз не режет. Внутри тоже без излишеств, однако все чистенько, пусть даже слово "уют" в данном случае и не применишь. Сэкономили строители разве что на сортире. Его габариты никак не были помехой для стройных Лариски и Натальи, но напрягали не особенно стройного Береславского.
По этому поводу он даже решил утром не бриться. Хотя все присутствующие, включая самого Ефима Аркадьевича, прекрасно понимали, что не бриться он решил не из-за маленьких размеров туалетной комнаты, а из-за гигантских – своей лени.
Ну да и ладно. Решил и решил.
Довольная жизнью компания перемещалась на прилично загруженном "патруле" – в поход дамы, даже за единственный отведенный им час собрались основательно, в отличие от отца-предводителя. Карта и спутниковый навигатор пока не требовались – машина ехала строго на запад со средней скоростью сто километров в час. Ехать было приятно: и трасса не слишком забита, и солнышко подсвечивает дорогу сзади, а не бьет в лицо.
Очень скоро добрались до Белоруссии. На границе, в придорожной будочке, оплатили какой-то невнятный сбор, заодно прикупив "грин-карту" – страховой полис для передвижения по Европе. Ефим на всякий случай оплатил месячную страховку, справедливо предполагая, что в таком деле никогда не угадаешь точные сроки.
По Белоруссии понеслись еще быстрее: деревень здесь было меньше, зато появились обустроенные места для "полевого" отдыха – несколько раскрашенных скамеек со столиками. Ефим, как закоренелый либерал, подозрительно вглядывался в страну, управляемую, как писала западная пресса, "последним диктатором Европы". Но явных следов диктатуры так и не обнаружил.
Страну пролетели слишком быстро. К раннему вечеру уже подъезжали к Бресту.
Ефим терпеть не мог всяких бюрократических заморочек и с ужасом предвкушал все прелести приграничных очередей. (Это, кстати, была одна из подсознательных причин, по которой он осчастливил Наташку участием в поездке, – кто-то же должен заполнять документы и ждать, пока вызовут к очередному окошку!)
Действительность превзошла все ожидания: мимо начала очереди Ефим проскочил, поскольку просто не представлял себе, что такие длинные очереди на свете бывают. А проскочив начало, был вынужден ехать дальше, потому что развернуться на узкой дорожке, с обеих сторон которой бампер к бамперу стояли машины, было уже невозможно. Не пятиться же задом несколько километров!
Чувствовал себя при этом Береславский не очень – сам не любил таких, наглых, лезущих к переездам и светофорам. Но поскольку Ефим Аркадьевич долго себя любимого корить не мог, то быстро выписал себе индульгенцию. Во-первых, он же не нарочно проскочил, а во-вторых, он едет по важному делу, в отличие от сотен машин и машиненок, которые норовили проскочить белорусско-польскую границу в своих мелкоспекулятивных интересах.
Ефим включил фары и мощные "противотуманки", справедливо полагая, что в нашей стране (а Белоруссия, несомненно, – наша страна) – лишняя доза крутизны никогда не повредит. Так оно и вышло: "Патрол" доехал прямо до заграждений и остановился, неловко перекрыв вход на таможенную стоянку.
К нему тут же подошел молодец в форме.
– Что вы сюда подъехали? – как-то странно начал он.
– Мне нужно быстро проехать границу, – честно ответил ему Береславский.
Включив всю свою "светомузыку", он и впрямь почувствовал себя "крутым", как актер, который, надев наполеоновскую треуголку, начинает чувствовать себя Бонапартом.
Служивый буровил Ефима Аркадьевича глазами, стараясь понять, как себя вести. Основных вариантов у него было три: послать на…, то бишь в начало очереди, взять денег и провести без очереди, и, наконец, третий, самый редкий, даже почти исключительный – без очереди провести, но денег не брать. Этот редкий вариант практически никогда не исполнялся без предварительных звонков или внушительной ксивы, вытащенной из потаенного кармана.
Здесь же была полная "непонятка", то есть самый нежелательный вариант для любого, привыкшего жить по стандартным нормам поведения человека – будь то таможенник, зэк в колонии строгого режима или член Политбюро ЦК КПСС.
А Ефим уже полностью вошел в роль.
– Ну что же вы стоите? – мягко спросил он. – Вам разве не звонили?
– Нет, – озадаченно ответил боец таможенного фронта. Или пограничного, в этом Береславский пока еще не разобрался.
– Вот разгильдяи! – искренне огорчился Ефим. – Значит, придется вам действовать самостоятельно. Давайте, помогайте, только побыстрее, пожалуйста.
Секунд десять мужик оценивал ситуацию. Наконец принял решение, самое безопасное в данном случае.
Он отдал в рацию указание, и к джипу подлетел парень помоложе, тоже в форме, но без звездочек. Именно в его сопровождении Береславский за несколько минут прошел все многочисленные окошки, в каждом из которых надо было что-то заполнить, где-то расписаться и какие-то небольшие деньги заплатить.
Проехав в итоге сквозь поднятый шлагбаум, Ефим вдруг понял, что не вспомнит даже последовательности действий. Впрочем, это его не слишком напрягло: второй раз проходить границу в Бресте он еще долго не собирался.
Береславский, проехав несколько сот метров, уже приготовился оказаться на польской стороне – ан не тут-то было. Оказывается, он пока добрался еще только до площадки осмотра – правда, машин в здешней очереди было несравнимо меньше, чем перед первым шлагбаумом.
Но ощущение собственной крутизны уже не позволяло Ефиму Аркадьевичу честно встать в очередь, тем более что всю свою светотехнику он так и не выключал. Подъехав вплотную к шлагбауму, он нагло мигнул фарами, вызывая таможенника. Тот не замедлил выйти.
Психологически Береславскому уже все было понятно: гроза для всей честной публики, эти ребята сами до смерти боялись проблем. Поэтому, когда таможенник вскользь поинтересовался, мол, сколько они заплатили на первом посту, Ефим холодно бросил в ответ: он нигде, никогда и никому за помощь не платит. Это было почти правдой: взяток он давать не умел, посылал в таких случаях Орлова или Маринку.
– Мне обычно помогают сами, – чуть мягче добавил профессор. – Вы ведь тоже мне поможете, правда?
– Конечно, – неискренне улыбнулся таможенник.
Отойдя на пару шагов, он на всякий случай связался по рации с первым коллегой. И, убедившись в серьезности визитера, не только повторил подвиг первого служивого с беготней по всем окошкам и бумажкам, но даже решил проблемы автотуриста на сопредельной территории. Польский пограничник с переносным компьютером на пузе сам подошел к "патрулю" еще на белорусской стороне и быстро оформил все необходимые документы.
Короче, так напугавшую его вначале границу Ефим с семейством – и автомобилем, на который тоже оформлялась куча бумажек, – прошел ровно за тридцать пять минут.
– Пап, я никогда не видела, чтобы ты так быстро бегал! – веселилась Лариска уже на польской стороне.
А Ефим помалкивал, размышляя на тему, что ничего не изменилось в земле российской за прошедшие тридцать лет.
При советской власти он таким же образом пролезал в битком забитые – причем на постоянной основе – московские рестораны.
На входе, протиснувшись сквозь очередь, продирался к двери и грозно стучал по стеклу. Дверь на уверенный стук открывалась всегда, и на пороге появлялся швейцар – всесильный человек в ливрее, который за десять рублей мог провести желающего в зал. Но лишних десяти рублей у студента Береславского никогда не было. Поэтому он использовал другую технологию, сродни той, что так славно сработала несколько минут назад. Он строго смотрел на швейцара и негромко, без аффектации, говорил: "Я – Береславский", после чего нагло пер вперед, при этом крепко держа за руку свою девушку.
Дальнейшие события, как правило, развивались двумя возможными путями. Чаще всего швейцар просто отодвигался, давая молодым людям пройти – пусть и без мзды, зато без непонятных проблем.
Гораздо реже страж ночного веселья задавал представившемуся Береславскому резонный вопрос: "Ну и что?" "Да так, ничего", – скромно отвечал будущий Ефим Аркадьевич, а тогда просто Фимка. И быстро ретировался, чтобы успеть со своей девчонкой попытать счастья в другом кабаке.
По Польше проехали немного: дорога была всего двухполосной – по полосе в каждом направлении – и плотно забитой фурами, а колеи в ней были выбиты такие, что пройденная с утра трасса Москва – Минск уже казалась автобаном.
Ночевать остановились в частном отельчике. Сортир в нем, в отличие от прошлоночного, был вполне солидных размеров. Зато один на весь коридор, в который выходило номеров пятнадцать, и с такими тонкими стенками, что в каждом из этих пятнадцати номеров в любой момент знали, занят туалет или нет, а если занят, то чем занимается обосновавшийся в нем турист.
Примиряла же экономного Береславского с отелем цена – десять евро с человека, включая легкий завтрак. Плюс сосновый лес, который начинался в пяти метрах от задней стены отеля. Так что перед сном еще погуляли и полюбовались на закат, не слишком экспрессивный, мягких желто-красных тонов, но очень симпатичный. Или, как теперь любил говорить Береславский-галерист, визуально привлекательный.
Весь следующий день – пока по плохим и узким дорогам пересекали Польшу – разговаривали про галерею, новое и столь захватившее его увлечение. Точнее, говорил в основном Ефим, как бы вербально обкатывая свои находки и наработки последних двух лет. Это у него была такая постоянная форма оттачивания идей. Единственный ее минус – обязательно требовались слушатели, причем восхищенные.
Вначале Наталья решительно не верила в коммерческое будущее его арт-проекта. Но поскольку видела, что благоверного вся эта возня с картинками по-детски радует, то всячески его поддерживала. Даже год возила творения Мухи и других его "открытий" на вернисаж в Измайлово, где Ефим за 290 долларов США приобрел два с небольшим метра стены для развески картин, став, таким образом, арт-дилером. И где честно отстоял год при любых климатических явлениях.
Художников (кроме Мухи, которую они знали сто лет) Береславский тоже находил своеобразно: приезжал с Натальей в какой-нибудь небольшой городишко, гулял по салонам, если таковые были, заходил в музей, если таковой имелся. Не гнушался Ефим Аркадьевич и уличными вернисажами, на которых картинки – большей частью очень скверные – стояли, подпертые палочками или облокотившись на деревца.
Что удивительно, почти в каждом таком вояже он находил приличных мастеров. Так, в Коломне он разыскал мастерскую, размещавшуюся в старинном – семнадцатого века постройки – доме бывшего слободского атамана. На каждом из двух его этажей работали по пять-шесть живописцев, все непохожие друг на друга. В доме хоть и каменном, но приятно пахло деревней. Свет во всех мастерских был электрический. Тепло – от дровяных печек – тоже было. Не было только туалета, что, впрочем, общающимся с Космосом творцам нисколько не мешало. Летом они ходили в построенную во дворе будку, а зимой, не заморачиваясь излишними пробежками по морозцу, поливали белый снег прямо за углом дома, оставляя на потом только уж самые серьезные дела.
Напротив дома слободского атамана, через улицу, тянулся высокий забор какого-то коломенского военного училища. Ефим, поначалу часто приезжавший в коломенские мастерские, не раз наблюдал маршировавшую строем колонну курсантов. А однажды был свидетелем веселой, хотя и не для всех, истории.
К одному из художников – очень талантливому реалисту Ивану Синицкому – приехал постоянный покупатель. Да не откуда-нибудь, а из Америки. К тому же настоящий миллионер.
Джон Берроуз, выйдя на пенсию, вздумал осчастливить свой городок в штате Айова музеем восточноевропейского современного искусства, заодно осчастливив и нескольких коломенских художников.
Он отобрал картины (их уже тщательно паковали), как вдруг захотел по малой нужде. Задав прямой вопрос и получив столь же прямой ответ, решил, что что-то не понял и переспросил еще раз. Снова услышал то же самое: выйди, мол, за угол и писай на здоровье.
Наконец, убедившись, что русские не шутят, тяжело вздохнул и пошел делать то, что в его маленьком городке в штате Айова считалось довольно тяжким преступлением, за которое могли не только оштрафовать, но даже забрать в участок.
А еще через пять минут влетел обратно, пронесшись, аки вихрь, в полуспущенных брюках по деревянной лестнице на второй этаж.
На вопрос, что случилось, быстро и нечленораздельно выпаливал по-английски, вращая глазами и явно чего-то ужасаясь.
Наконец с огромным трудом – пьяный перевод-чик был совершенно бесполезен – поняли, в чем дело. Оказывается, едва Джон приступил к столь желанному процессу, из-за угла выскочило огромное количество людей в форме и побежало в его сторону. Берроуз сразу смекнул, что, если поймают, от тюрьмы не отвертеться, а потому явил чудеса скорости, эвакуируясь обратно в дом и пытаясь там спрятаться.
С большим трудом Джона удалось убедить, что курсанты коломенского военного училища занимались вовсе не отловом писающих где попало американских туристов, а обычной физической подготовкой.
Береславский поначалу тоже много покупал у коломенских художников. Синицкий был для него дороговат, поэтому свои коммерческие усилия Ефим направил на отца и сына Вукакиных, а также милого дедулю Садовского.
Вукакины писали пейзажи, лирические и правдивые одновременно. Более всего Ефима радовали изображенные ими коломенские улочки. Именно такими они и были: узкими, в окружении одно– или двухэтажных домиков, зимой – аккуратные и все в белом, летом – с оставшимися после дождей лужицами, весной – с недотаявшим снегом и вечной грязью на дороге. Все это было так здорово, так вкусно написано, что Ефим искренне не понимал, почему многочисленные посетители "Беора", да еще обработанные лично им, таким талантливым промоутером, не набрасываются на добротную "пленэрную" живопись, как мухи на мед. В Измайлове, на вернисаже, эти картинки вполне одобряли окружающие художники, но посетители тоже почему-то не приобретали.
Еще в Коломне Ефим закупил пару десятков картин у хитрого старикана Валекова. Было тому уже восемьдесят с лишком, и картины последних лет получались у него не очень. А вот из прежних Береславский кое-что отобрал, волнующее. Например, две баржи, стоявшие одиноко в зимнем, окруженном заснеженным льдом окском затоне. Или веселые поезда на разбегающихся железнодорожных путях – обе картинки датировались началом шестидесятых.
Имя Валекова Ефим нашел в сводном художественном рейтинге одного из наиболее значимых российских союзов художников. Категория – 4Б, что значит: художник известный, состоявшийся и пользующийся рыночным успехом. Может, конечно, где-то он им и пользовался. Но у профессора его картины зависли так же безнадежно, как и вукакинские.
Тем не менее коломенские ознакомительно-закупочные заезды были столь же полезны для будущего галериста Береславского, сколь и бесплодное в коммерческом плане стояние на вернисаже в Измайлове. Он набивал, "насматривал" глаз, набирался опыта общения с пишущим и рисующим народом.
А народ этот, надо сказать, непростой и неоднозначный.
Ефим, привыкший к честности (или, по крайней мере, логической осмысленности) в коммерческих отношениях, был просто шокирован по-детски наивными попытками слупить с него вдвое, а то и вчетверо больше денег, чем за те же работы платили другие покупатели.
Объяснение нашлось быстрое и доступное: не хрена приезжать к художнику на джипе. Приехал как-то раз на Сашки Орлова "Нексии" – и цены тогда еще ему незнакомым Садовским были предложены совершенно другие. Можно сказать, божеские.
Про Садовского стоило сказать несколько слов отдельно.
На этом месте рассуждения Ефима прервал звонок мобильного телефона. Звонила Марина, его вечный секретарь:
– Фим, тебя тут один товарищ домогается.
– Кто, Марин?
– Не представился. Но по голосу похож на того дружочка, с которым я тебя соединяла. По картинам.
– Велесов?
– Да, точно.
– Чего ему было надо?
– Выяснял, где ты есть. Типа ты ему срочно нужен.
– Странно, – удивился Ефим. – Я же ему свой мобильный оставлял. Мог бы мне сам позвонить.
– Вот и мне странно, – сказала Маринка. – Потому и звоню.
– Хорошо.
Ефим так и не понял, в чем фишка. Но в любом случае у Маринки есть чутье на нестандартности. Так что стоит на эту тему подумать на досуге.
– Кто там тебя ищет? – поинтересовалась Наталья.
– Арт-дилер один знакомый.
– Зачем?
– Сам не пойму, – честно ответил Береславский.
И продолжил рассуждать вслух про художника Садовского.
Этот дедок более всего был похож на одуванчик: маленький, тощенький, весь череп покрыт белым, мягким, просвечивающим до кожи старческим пушком.
На стене его мастерской висели большие, типографским методом исполненные плакаты, из которых следовало, что дедушка как минимум трижды имел персональную выставку, да не где-нибудь, а в городе Париже.
С творческой точки зрения – неудивительно. Дед, закончивший рязанское художественное училище и всю жизнь проживший в советском городе Коломне, был даже не скрытым, а явным импрессионистом, умевшим все вокруг – заснеженную околицу, кособокие домишки, поломанные заборы – сделать настоящим живописным праздником. Продавал же он свои работы – по крайней мере, в Коломне, а не в Париже – очень дешево. А самое главное – являл миру и восхищенному Береславскому образец абсолютно счастливого человека.
С утреца он "накатывал" сто граммов "беленькой" – больше было бы уже пьянством, да и работе могло помешать, – брал с собой складной мольбертик и шел на натуру. Возвращался после обеда, как правило, с небольшим, готовым или почти готовым чудным этюдиком, в котором удавалось не только сохранить, но еще и преумножить яркую красоту окружающего старика мира. Вечерком – полная удовольствия неторопливая беседа в мастерской, где можно похвастать перед такими же довольными жизнью людьми удачным утренним этюдом, посудачить об искусстве, о женщинах (правда, по этому вопросу – все меньше) и опять-таки принять под легкую закусь еще грамм по сто, частенько дополнительно приправленных парой кружек хорошего пива.
Ну и чем плоха жизнь? Приятная работа, приятные соседи, приятные слова – пусть и нечастых – покупателей. А деньги… Раз на все на это приятное хватает – значит, денежная проблема тоже отсутствует.
Вот такой живет в Коломне солнечный старик.
Что же касается жульнической сущности и скандальности творческих персонажей, то Ефим очень скоро перестал на это реагировать. В конце концов, эту публику тоже частенько обижали, а то и просто откровенно надували.