- Вряд ли это преступление было совершено по инициативе хадданского правительства, - сказал он. - И пусть даже в наших собственных рядах нет недостатка в фанатиках и в отчаявшихся, готовых на все людях, не думаю, чтобы кто-то из наших организовал эту зверскую провокацию в надежде разжечь пожар, который затем принесет нам независимость. Это дело, как вы его описали, требовало тщательной подготовки, большого количества участников и того, что я бы назвал техничностью исполнения, которая попросту не совместима с нынешним уровнем нашей партизанской войны и доступных нам средств. И, наконец…
Он говорил с замечательной легкостью. Наверное, он учился в Америке, подумала Стефани, и тотчас же упрекнула себя за эту мысль, лестную для американской культуры и обидную для университетов Ближнего Востока, и потому недопустимо высокомерную…
- И, наконец, пропали пятеро видных политических деятелей, ну, вернее, высокопоставленных чиновников и дипломатов Хаддана. Это люди правительства и его верные служители. Вряд ли они где-то прячутся. Так что, вероятно, их тоже убили и закопали в пустыне, чтобы создать впечатление, что они соучастники. Хасаниты не стали бы убивать своих собственных друзей, детей, братьев и коллег единственно для того, чтобы состряпать провокацию… Вы над этим размышляли?
- Я… я не знаю, осознаете ли вы, что мне пришлось пережить, - проговорила Стефани, пожалуй, излишне повысив голос, отчего он прозвучал пронзительно и жалобно.
Она взяла себя в руки.
- Если вы думаете, что все эти события, дождь из голов и похищение среди ночи способствуют ясности ума и здравому мышлению…
Впервые на лице молодого человека мелькнула тень улыбки.
- Понимаю. Прекрасно понимаю. Но ваше свидетельство для нас очень ценно… Ибо у нас имеются свои соображения относительно всех этих событий…
Он прервал свою речь. Его взгляд блуждал где-то за спиной у Стефани. Она обернулась. В отверстии входа в пещеру вырисовывался профиль господина Харкисса, курившего свою манильскую сигару на фоне звезд.
- Из-за этой истории цены на оружие в регионе подскочили на сто процентов - а нет такой страны в зоне Персидского залива, которая не участвовала бы в торгах в Дубае… Соединенные Штаты, Франция и Швейцария просят три месяца на доставку - а я напоминаю вам, что Суэцкий канал закрыт… Единственный поставщик, который находится прямо на месте, называется "Талликот тул компани": она зарегистрирована в Кейптауне и тридцать два ее судна готовы мгновенно доставить груз тому, кто предложит больше…
Он пожал плечами.
- Ну, это всего лишь гипотезы. Мы проясним это дело. А пока…
Он встал и достал из диктофона кассету.
- Мы бережно сохраним ваше свидетельство. Придет время, и оно ляжет тяжким грузом на чашу весов…
Стефани осознала, что продолжает сидеть в ожидании приказа. Она встала.
- А что будет со мной?
- Эти господа сейчас отвезут вас обратно во дворец в Сиди-Барани. Если увидите юного принца, передайте ему дружеский привет от Талата…
- И Шахди, - произнес его усатый спутник, заговоривший в первый и в последний раз.
- Мы когда-то были друзьями, - добавил Талат.
Третий раджадец ничего не говорил. Он сидел на земле, держа на коленях автомат. Крестьянин, подумала Стефани. Он не посещал тех же школ, что и двое других.
Стефани подошла и пожала им руки. Она просто не могла уйти, не сделав этого. Она уже чувствовала, что независимый Раджад станет прекрасной и гордой страной, и была почти готова в нужный срок отправиться туда, чтобы работать в киббуце - ну, в общем, в арабском эквиваленте израильских киббуцев. Эти мелкие различия не имеют значения, главное - это добрая воля. Она подтянула ремень, который ей завязали на бедрах, чуть повыше к талии, что превращало его в пояс. Одеяло доходило ей до пяток, и она была вынуждена следить, чтобы грудь не вылезала наружу, но с узкой полоской кожи вокруг поясницы она казалась почти что одетой. Она вспомнила выражение из "Вэер": "Тело Стефани Хедрикс - величайший кутюрье на свете".
Она шагнула к выходу из пещеры. Камни и песок у нее под ногами хранили тепло, но воздух был холодным и сухим, и небо, усеянное мириадами звезд, накрывало пустыню своим бескрайним пологом. Порой по его черной глади скатывался метеор и, как и полагалось, вспыхивал в синих окрестностях земли.
- Осторожно, мисс Хедрикс. Здесь есть острые камни…
Харкисс протянул ей руку и учтиво поддержал ее… Она высвободилась. Слева она увидела его спутника, светловолосого и тяжеловесного, с отвратительными ляжками, выпиравшими из шорт; он вставал, зевая и держа автомат под мышкой. Похоже, он славно вздремнул.
Она сделала шаг в направлении "лендровера", и в тот же миг у нее за спиной раздалась автоматная очередь.
Она обернулась с коротким криком, приглушенным самим ее страхом.
Тот, который называл себя Харкиссом, и тот, который называл себя Раулем, выпускали последние пули в тела трех шахиров. Они не оставили тем ни единого шанса, они ничем не рисковали. Они разом, дружно повернулись и разрядили свои автоматы тремя короткими очередями, точными и профессиональными.
Когда Стефани обернулась, трое молодых людей уже были мертвы.
Убийцы дали еще по короткой очереди, вероятно, для надежности.
Харкисс наклонился, взял кассету с пленкой и аккуратно положил в карман своей куртки. Одна из пуль попала в масляную лампу, и свет трепыхался, как пригвожденный к стене желтый зверь.
Чтобы не упасть, Стефани оперлась о каменную стену. Харкисс вернулся к ней и взял ее под руку.
- Ну что, снова волнения? А что вы хотите, так надо… Тут затронуты крупные интересы…
Он подмигнул ей.
- Наши!
Сжимая ей руку, он подталкивал ее к "лендроверу". Его спутник уже сидел за рулем.
Харкисс подхватил ее на руки и бросил на заднее сиденье. Стефани ударилась головой о приклад пулемета. Однако сознание она потеряла не от удара, а от ужаса…
23
От двухчасовой гонки от Тевзы до оазиса у Руссо в памяти остались лишь смертельная ненависть и хаос, и звуковой, и зрительный, в котором визг покрышек и тормозов и свет фар так тесно смешивались с внутренним громом, с отчаянием и с абсолютным, слепым желанием не верить в это, что он даже сам порой не понимал, ревет ли это двигатель или этот рев вырывается из него самого… Он добрался до Сиди-Барани меньше чем за два часа и в ярости влетел на своем джипе на первые ступени дворца.
Дворец был залит светом, и Али Рахман, в джинсах и с автоматом в руках, уже бежал ему навстречу в ослепляющем свете фар. Позади него виднелось несколько вооруженных людей, в том числе милая старая нянюшка с руками душителя, та, которой не хватало трех голов, и Руссо захотелось отправить ее в мир иной, откуда она и явилась…
- Где она?
- Не знаю… ее нет во дворце… мы всюду искали… по-моему… по-моему…
В голосе претендента на трон слышались слезы…
- Думаю, ее похитили…
- Ах, вы думаете? А как же пресловутые патрули начальника полиции, этого вашего друга и будущего премьер-министра?
Али Рахман уставился на него в остолбенении.
- Я не понимаю, что вы хотите сказать…
- Надо же! А ведь вы, по-моему, учились в Оксфорде…
Руссо сдерживал себя, чтобы не схватить принца за шиворот.
- А скажите-ка мне, принц, как вы узнали, что ее нет во дворце? Предчувствие? Или арабский телефон?
Юноша с трудом сдерживал слезы.
- Прошу вас, сэр… Я поставил слугу у ее двери… На тот случай, если ей что-нибудь понадобится… Это традиция… Когда другой слуга пришел его сменить, то обнаружил его задушенным…
Руссо запрыгнул в джип и задним ходом скатился с лестницы. Али Рахман вцепился в дверцу.
- Позвольте мне поехать с вами… Я превосходный стрелок, и…
- Да пошли вы! У меня нет никакого желания получить пулю в спину!
Он пересек парк, остановился и принялся внимательно изучать почву. Впрочем, тут все было совершенно ясно. Имелось всего лишь два пути: дорога на Тевзу, по которой он только что приехал, и дорога без покрытия, которая вела к соляной пустыне и горам Раджада. А луна светила достаточно ярко, чтобы разглядеть на этой дороге свежие следы колес…
У него ушло сорок минут на то, чтобы преодолеть расстояние между оазисом и соляной пустыней. Местами дорога была засыпана песком; порой она пропадала в щебне, и приходилось ее искать. Отсюда тоже было два возможных пути: горы на севере и Саудовская Аравия на западе. К счастью, следы колес вели в направлении Раджада. Стрелка индикатора топлива приближалась к нулю. Руссо покинул зону лунного света и поставил джип позади одного из домов, в глубине призрачной улочки, которую, казалось, засыпал снег. Ему показалось, что он слышит рокот двигателя, а у него не было никакого желания, чтобы его заметил один из "патрулей" господина Дараина. А точнее, он хотел быть уверен, что если таковой ему повстречается, он, Руссо, сможет открыть огонь первым, от души и предпочтительно сзади. Он заправил полный бак, долил масла, проверил и зарядил пулемет на капоте. В запасе имелось еще с полдюжины боекомплектов.
Он завинчивал пробку бензобака, когда снова услышал шум какой-то машины - та приближалась с потушенными фарами. На этот раз он был уверен, что не ошибается: урчание мотора все усиливалось. Господин Дараин не лгал, когда говорил, что его патрули бороздят пустыню: просто он не стал уточнять, в чем именно заключается их миссия… Руссо еще раз проверил оружие и стал ждать.
24
Когда она пришла в себя, "лендровер" уже подъезжал к соляной пустыне. Сбоку от нее насвистывал Харкисс. Ночь сияла во всем своем великолепии - песок, скалы, бело-голубые пятна света, которые наводили на мысль о льде, окаменевших водах и зеркалах.
Соляная пустыня, казалось, состояла из лунного вещества, и "лендровер" мчался по этому паковому льду без шума и без толчков…
- Не бросайте на меня убийственные взгляды, мисс Хедрикс, - попросил Харкисс. - У меня нет ни малейших сомнений в том, какие чувства вы ко мне испытываете. Эти молодые люди, как вы сами слышали, намеревались припрятать ваши свидетельские показания… Они обвиняли незнамо кого незнамо в какой провокации незнамо с какой целью… Так что пришлось их устранить. Этого требовала ситуация. А как я вам уже говорил, все определяет ситуация… Это прагматизм…
Он достал из кармана магнитофонную кассету и посмотрел на нее.
- Предмет большой ценности, мисс Хедрикс. Ваши показания - замечу мимоходом, что говорили вы на редкость ясно и точно, с чем я вас и поздравляю, - это бесценное сокровище. Если бы нам пришло в голову продать эту пленку тому, кто больше даст, - разумеется, это просто гипотеза, - полковник Каддафи выложил бы миллион долларов за это доказательство беспримерной низости материалистического режима Хаддана, да и само правительство Хаддана дало бы за нее хорошую цену… Не говоря уже об Ираке, Саудовской Аравии, Иране… Уникальный шанс для двух идеалистов, уставших от беготни и вполне заслуживших немного покоя после тяжких трудов на благо свободы и демократии…
Откинув голову назад, он, казалось, обращался к звездам.
"Лендровер" остановился.
- Здесь наши пути расходятся, мисс Хедрикс. Так что мы вас оставляем. Выходите из машины. Сюда приходят за солью караваны. Один из них обнаружит вас… вне всякого сомнения.
Она вышла.
В своих заявлениях, сделанных после возвращения в Нью-Йорк, Стефани умолчала о том, что она назовет позднее "своими последними мгновеньями", потому что ей и самой случалось сомневаться в их реальности. Пытаясь воссоздать эти нескончаемые секунды, которые казались схваченными и остановленными в измерении совсем ином, нежели собственно измерение времени, она вспоминала главным образом ощущение необычности и странное отсутствие себя самой. "Не знаю, в чем тут дело, в моей ли профессии, в привычке, что выработалась у меня с пятнадцати лет - часами и даже целыми днями разгуливать среди бредовых декораций, рожденных воображением великих фотографов, или же мне на помощь пришел мой инстинкт самосохранения, чтобы не дать заорать от ужаса и сойти с ума… Но внезапно мне в голову закралась мысль - я отчетливо ее помню, потому что это была единственная связная мысль, которой удалось проложить путь к моему сознанию, - что это Бобо устроил всю эту мизансцену и что сейчас все закончится вспышками фотоаппаратов… А затем наступила пустота, абсолютная пустота, та, которую намеренно устраивают в себе, чтобы спастись от страшного, и я поняла, что мне осталось жить лишь несколько секунд, потому что у этих людей есть мои показания, записанные на пленку, и я им больше не нужна, я свидетель совершенных ими убийств, которого ни в коем случае нельзя оставить в живых". "Этого требует ситуация. Поскольку все определяет ситуация… Это прагматизм…" Ей, наверное, никогда уже не забыть насмешливый голос, который вот так провозглашал свое кредо: в мире нет ничего святого…
Она вылезла из "лендровера", сделала несколько шагов по твердой и теплой почве, а затем повернулась лицом к пулемету, потому что ей не хотелось умирать, стоя к нему спиной. В течение долгих месяцев почти каждую ночь, а порой и среди бела дня она без конца будет заново переживать эти секунды, и ей даже будет казаться, что она находит в этом удовольствие, потому что они придают жизни особую яркость и остроту. Но журналистам она тогда сказала только: "Да, разумеется, я ждала, что меня убьют…" А затем, вернувшись домой, заперев двери на двойной оборот ключа и растянувшись на постели, она будет тщетно убеждать себя, что она действительно здесь, в своем пентхаузе на Манхеттене, а не там, - и ей все будет казаться, что здесь какой-то другой человек, а настоящая Стефани лежит, прошитая пулями, в голубой пустыне. Ей будет так отчетливо представляться, как та лежит, свернувшись клубком в рассыпчатой соли, в своем грубом шерстяном одеянии, опоясанном узким ремнем, и рыжая прядка прячется во впадинке на плече, точно пушистый зверек, разделивший ее судьбу, что она будет рыдать, охваченная жалостью и нежностью к этой бедной девушке, которую когда-то так хорошо знала… Собственно, она переживала "запоздалый шок", как сказал ее врач. Ну а пока она испытывала одно чувство - будто она очень медленно плывет в каком-то затонувшем голубом мире, как бы попав в гигантскую сверкающую паутину неба, которое удерживает ее в своем сиянии. Соляная пустыня с ее полярной белизной и мертвой деревней, ее улочками и хрустальными стенами вызывала в памяти сухой лед, рассыпанный на пластиковых елях в студиях на Мэдисон-авеню, где, одетая в меха, она позировала в декорациях Крайнего Севера. Нервное истощение, из-за которого в ней уже почти не осталось жизни и сознания, чтобы бояться, сделало ее "последние мгновенья" совершенно ирреальными, и внезапно она очень отчетливо услышала голос Бобо, который шептал: "Выставь вперед ногу, дорогая. Приподними голову. Ты должна выглядеть величавой, царственной, презрительной… Мессалина! Феодора Византийская! Царица Савская! На лице вызов… Вот так, прекрасно, замри…" Ей казалось, будто она позирует для фотографии своей собственной смерти.
Первая пулеметная очередь не задела ее. Зато оказала неожиданное действие на державшего оружие Харкисса. Его резким рывком подбросило в воздух, раненный в спину водитель хрипло заорал, а "лендровер" сорвался с места и заметался во все стороны, как огромное обезумевшее насекомое…
Из-за рывка машины Харкисса швырнуло на пулемет, он рухнул на него и остался лежать, как будто его пришпилили, недвижимый и нелепый… Раненный в спину водитель не сдавался и давил на газ, тем самым сообщая машине судороги собственной агонии, казалось, этими беспорядочными, паническими рывками он пытается вытряхнуть из себя пули… "Это было необыкновенное зрелище", напишет позже Стефани, а затем, не без сожаления, зачеркнет эту фразу, щадя чувства читателя. Хотя попросивший ее написать "отчет" Хендерсон и велел изложить на бумаге все, что она чувствовала, ей показалось, что "необыкновенное зрелище" - не совсем подходящие слова для описания мучительной агонии. Она неподвижно стояла в круге света, где продолжал свою безумную пляску "лендровер": он то кружился на месте, то бросался вперед, затем резко поворачивал - им управляли конвульсии его водителя, которого еще несколько мгновений будут звать Раулем, и который пытался сейчас сбросить с плеч обнявшую его смерть…
Харкисс так и остался пришпиленным к заднему пулемету, вероятно, он зацепился за него поясным ремнем, его безжизненные руки болтались, как у марионетки, будто он дирижировал невидимым оркестром. Голова и шея легли поверх ствола - и порой он, видимо, нажимал своей тяжестью на курок, от чего пулемет каждый раз посылал очередь ему под подбородок. "Результат был в высшей степени поучительным, - писала Стефани, - потому что каждый раз казалось, будто Харкисс одобрительно кивает головой, чтобы подтвердить, что в общем-то заслужил такую участь… Он был убит наповал - его прошило еще первой очередью; его спутник агонизировал за рулем, и казалось, что последние остатки его жизни вобрал в себя "лендровер". Машина отбивалась - другого слова тут не подобрать - корчась от боли, бросаясь во все стороны, пытаясь вырваться из когтей смерти, которая устроилась у нее на спине… Мне показалось, что машина сейчас перевернется и засучит лапками, как подыхающее насекомое. Но в этот же момент я начала оживать, думать, бояться… Когда раздались, а затем смолкли две первые короткие и яростные пулеметные очереди, когда "лендровер" вздыбился и проскочил рядом со мной, близко-близко, то моим первым осознанным движением было оглядеться, посмотреть себе под ноги на сверкающую белизной почву, где каждая крупинка соли упивалась небесным светом, и поискать там… да, именно так, и мне ничего с этим не поделать: я искала свое собственное тело, место, куда оно упало. Я, конечно, была уверена, что стрелял Харкисс и стрелял в меня. Возможно, так и выглядит смерть: после внезапного физического исчезновения вашего тела и ваших чувств остается тень сознания… Из небытия меня вернул грохот лишенного жизни "лендровера", который продолжал на замкнутом соляном пространстве слепую пляску опаленного насекомого…"
И тут она увидела, как из того, что когда-то было деревенской улочкой, выскочил джип, узнала человека за рулем, и все дальнейшее было лишь внутренним хаосом, в котором все терялось в шумном грохоте вновь обретенной жизни…
От ярости Руссо хотелось схватить водителя "лендровера" и обогатить его последние секунды несколькими новыми ощущениями. Умирающие порой ошибочно полагают, что им больше нечего бояться, и его подмывало вывести мерзавца из этого заблуждения…
За всю свою бурную двадцатилетнюю карьеру он еще ни разу не испытывал столь дикой злобы и убийственной ярости. В этом уже не было ничего профессионального: это было… нравственное. Позднее он сказал Стефани, что в тот момент он охотно согласился бы пойти на, как он выразился, высшую жертву, то есть отдать свое жалованье за десять лет со всеми премиями, за возможность объясниться с кем-нибудь из людей Берша с клещами в руках…
Ему не удалось удовлетворить столь естественную потребность. Держа одну руку на курке пулемета, а другую на руле, он медленно кружил вокруг "лендровера", целясь в покрышки, чтобы заставить машину замереть на месте…