Теперь Стефке было несложно подхватиться с постели в четыре и даже в три часа утра (если, конечно, этот час можно назвать утренним). Она не представляла, как это раньше могла спать до девяти и даже до одиннадцати! Она просыпалась так просто, как будто совсем не спала, и вечерние мысли плавно перетекали в утренние. И были так важны для нее, что она не хотел тратить на сон ни одной минуты драгоценного времени. Она пила кофе почти в темноте, смотрела, как за окном бледные звезды медленно тают в молочно-розовой реке, которая широкими прерывистыми волнами накатывалась на темное небо. Никто и никогда не заставил бы Стефку высунуть нос на улицу раньше, чем появится солнце! Теперь она выходила из дому в пять без малейшего сожаления о теплой постели.
А сегодня и того раньше, ведь еще нужно было заскочить в ближайший дом в пригороде за свежим яйцом для Альфреда Викторовича. К тому же она хотела собственноручно выбрать ту судьбоносную курицу – желательно в белую или черную крапинку – "Курочку Рябу", прародительницу Вселенной.
Автобус в этот ранний час был почти пуст. Она проехала свою обычную остановку и вышла на конечной. Осмотрелась. По обеим сторонам улицы тонули в тумане дома. В какой зайти? Лучше – в самый крайний, ведь ходить придется ежедневно. Приняв такое решение, Стефка направилась к ближайшему двору – напротив автобусной остановки.
Пригород еще дремал или притворялся спящим. Стефка поднялась на цыпочки и заглянула за забор. Дом был большой, но старой конструкции – не коттедж, не "вилла", которые нынче заполонили этот пригород. Обыкновенная сельская хата, аккуратно побеленная, чистый дворик, телевизионная антенна-тарелка на крыше. Как попасть внутрь? Едва Стефка об этом подумала, как в доме зажегся свет, клацнул замок и на порог вышла женщина лет шестидесяти, закутанная в длинный пуховый платок. Из-под байкового халата выглядывал край ночной сорочки. Она быстро пошла к калитке, будто давно ждала Стефку. Но увидев ее, женщина разочарованно спросила:
– Вы с автобуса?
– Да.
Женщина оглядела пустую улицу. Она ждала кого-то другого.
– Что-то ищете? – снова спросила Стефку.
И та изложила ей суть дела.
– Нет вопросов! – сказала женщина. – Заходите. Сейчас пойдем в курятник. Будет вам свеженькое!
Она открыла калитку и еще раз бросила разочарованный взгляд на улицу, в конце которой еще клубился туман.
– Постойте тут. Сейчас вынесу, – сказала женщина, нагибаясь, чтобы войти в низкий сарайчик.
– А можно мне посмотреть на курицу? – спросила Стефка.
– Там темно. Ничего не увидите. Только одежду испачкаете. Да и что на нее смотреть – обычная "ряба".
– Белая в крапинку? – уточнила Стефка.
– У меня они все такие. А какое это имеет значение?
Она полезла в курятник, откуда послышалось недовольное квохтанье.
– Вот вам свежее, – сказала женщина, протягивая Стефке яйцо. Оно было теплым.
– Сколько я должна? – спросила Стефка.
– Не знаю… Если дадите копеек пятьдесят…
Стефка осторожно завернула яйцо в носовой платок.
– Я буду приходить каждое утро, можно?
– Приходите. Мне хватит. Я все равно не торгую.
Женщина провела Стефку до забора и снова посмотрела на остановку.
– Вы кого-то ждали? – не удержалась Стефка.
– Я всегда жду, – вздохнула хозяйка и, выпуская Стефку на улицу, в свою очередь, не удержалась от любопытства. – А зачем вам одно яйцо? Купите у моего соседа десяток – он продаст.
– Нет, спасибо. Мне нужно только одно. Одно – но каждое утро.
– Хорошо. Приходите.
Стефка смотрела ей вслед: как она идет к двери, придерживая на груди пуховый платок, в тапочках на босу ногу, в ночной сорочке, в цветастом халате. Еще одна параллель…
К месту работы Стефка пошла пешком. Трассу окружали высокие сосны, воздух был похож на воду, настоянную на хвойных иглах. До Дома она добралась минут за пятнадцать, быстро переоделась и сразу направилась к комнате Альфреда Викторовича. Перед тем немного постояла в коридоре у окна, разглядывая яйцо… Оно уже остыло. Оно лежало на ладони и было таким ослепительно-белым, будто бы в его середине горела маленькая лампочка.
Стефка неожиданно вспомнила о другом яйце, которое некогда потрясло ее воображение и вызвало множество ассоциаций. Это было во время путешествия в Прибалтику. В одной древней крепости под Таллинном на каменном подоконнике узкой и глубокой бойницы она увидела маленькое яйцо. Отбившись от группы экскурсантов, Стефка долго разглядывала его, не решаясь дотронуться. Оно было почти круглым, но главное, что привлекло внимание, – с одной стороны на его гладкой поверхности алело кровавое пятно… Стефка дотронулась до него пальцем и почувствовала тепло, потом – жар, словно в этом пятне сконцентрировалась неведомая птичья боль, которая, наверное, ничем не отличается от человеческой. Почему оно оказалось в таком неудобном месте, на плоском холодном камне? Что заставило птицу вот так выбросить его из себя – на подоконник? Может быть, она испугалась шума, который подняли туристы? Эта картина надолго запечатлелась в памяти, как единство противоположностей: холодные средневековые стены, которые простояли тут несколько веков, и маленькое окровавленное яйцо. Разница между этими двумя величинами состояла в том, что в последнем билось сердце. Но Стефка знала, что через час или два крепость и яйцо сравняются в своей мертвой нерушимой неподвижности, в каждом клубочком заснет свое привидение…
Стефка немного поразмыслила, стоит ли согревать яйцо в стакане, но решила – не нужно – и решительно постучала в двери оперного певца.
Услышав голос, вошла. Старик, как всегда, поднялся к ней навстречу.
– Вот яйцо! – как всегда торжественно объявила свой "выход" Стефка. Это было ежеутреннее дежа вю. Стефка знала, что сейчас, как и вчера, старик споет отрывок из какой-нибудь арии и побежит к окну разглядывать свою добычу, а потом закинет полу халата на плечо и хорошо поставленным голосом начнет рассказывать о символическом значении принесенного продукта. А Стефка снова будет нервно посматривать на часы…
Но случилось другое. Альфред Викторович (сначала он, конечно, что-то прокукарекал – кажется, из "Фигаро") привычным жестом взял с ее ладони яйцо.
– Голубка моя, снесла-таки… – начал было он, и вдруг эта "коронная фраза" застряла у него в горле. Альфред Викторович тяжело опустился на край кровати и низко склонил голову над своей рукой. Стефка испугалась и хотела было бежать за медсестрой. Но Пергюнт Альфред поднял к ней лицо, и Стефка с ужасом увидела, что он… плачет. Ужас (или скорее всего какая-то неприятная дрожь, которая распространилась по телу от желудка) возник из-за того, что в какой-то момент сквозь черты восьмидесятилетнего старика проступило лицо мальчика – такого, каким старик был тогда, когда ему впервые купили петушка на палочке. Время с невероятной скоростью отмоталось назад и встало на свое место. Перед Стефкой сидел старик, по щекам которого катились слезы и оставляли мутные ручейки. Стефка присела рядом.
– Что с вами, Альфред Викторович?
– Оно… оно… настоящее… – сдавленным голосом прошептал он.
И Стефке захотелось провалиться сквозь землю. Она молчала.
Пергюнт наконец успокоился и посмотрел на нее.
– Не переживай, дитя мое… – сказал он. – И извини старика за эту минуту слабости. Понимаешь… Если бы ты могла понять, почувствовать… Вы, молодые, вам, наверное, этого не дано… Иди себе, голубушка, я же знаю, сколько у тебя работы. Наверное, невесело возиться со стариками…
– Ну что вы, Альфред Викторович, – Стефка положила руку на его запястье. – У меня есть время. Это вы меня простите. Я ведь не думала, что вы так разбираетесь в… в этих проклятых яйцах…
Альфред Викторович рассмеялся. И снова приобрел свой обычный гусарский вид.
– Еще бы! Всю свою творческую жизнь – а я на сцене с девятнадцати лет! – каждое утро я выпивал свежайшее яйцо. Я даже мог угадать, какая курица – черная, белая или рыжая – его снесла! А все из-за моего аккомпаниатора. Мы работали вместе с конца пятидесятых… Он был старше меня, его семья погибла во время войны, и он опекал меня, как сына. Я тоже был один. Я же воспитанник Макаренко, беспризорник… Где бы мы не гастролировали, Карл Михайлович, или, как я его называл, папа Карло, вставал в самую рань и отправлялся на поиски свежего яйца. А мы ведь ездили всюду! Вена, Гаага, Зальцбург… Представьте себе, ну где в Праге или Нюрнберге можно было его достать?! А он доставал! У него была священная уверенность, что регулярное употребление этого продукта благотворно влияет на голос. Как я ненавидел эту гадость! Иногда грешил: кидал это яйцо в стену! И папа Карло отправлялся за следующим. Со временем он приучил меня к этому ритуалу с помощью игры: я должен был угадать цвет курицы. А уже потом я и сам начал чувствовать неповторимый вкус настоящего свежего яйца. Вот такая история… Последние годы ми жили вместе в его квартире – свою я оставил детям. Я присматривал за ним, как мог. Но не мог отучить от привычки рано утром выходить на рынок. Он был совершенно старый и больной. Во время одного из таких походов, на который он потратил свои последние силы, он умер прямо на улице. И, представьте себе, упал, держа яйцо в руке – оно не разбилось. Сентиментальная история, не так ли? Старики всегда сентиментальны, не обращай внимание. Я тут уже десятый год. И все эти годы мне приносили не то… Я уже думал, что никогда не почувствую вкус своей молодости. Ты мне это вернула. Хотя бы на минуту…
– Так будет всегда, – твердо сказала Стефка.
Глава десятая
Леда Нежина
За дверьми Ольги Яковлевны Снежко прозвучал едва различимый смех, заскрипел паркет. Значит, она уже встала, подумала Стефка, которой не терпелось увидеть старую актрису. Теперь она воспринимала ее иначе – в ореоле какой-то тайны. Она вообще теперь смотрела на всех жителей Дома совершенно другим взглядом, ведь за каждым из них тянулся шлейф воспоминаний.
Стефка тихонько приоткрыла дверь и заглянула в щелку. Ольга Яковлевна стояла посреди комнаты в накинутой на плечи прозрачной шали, плавно взмахивала руками и что-то шептала, будто бы читала какой-то монолог. Стефка смутилась.
– Все, уходите… – четко произнесла Оля-Офелия. – На сегодня все, мои дорогие! Хватит…
Стефка решительно постучала и сразу же распахнула дверь. Ольга Яковлевна быстро опустила руки и заулыбалась Стефке.
– Вы так рано сегодня… – превозмогая неприятное ощущение от подглядывания, сказала та и, подойдя к старушке, помогла ей дойти до туалетного столика. – Какую прическу будем делать сегодня? Принести водички? Где ваши таблеточки? Сейчас наведем тут порядок и будем наводить красоту…
Стефка усадила Олю-Офелию на стул и принялась застилать постель. Любопытство так и распирало ее. Поэтому, справившись с простыней и одеялом, она остановилась перед актрисой и, набрав в грудь воздух, решительно произнесла:
– Ольга Яковлевна, я посмотрела в энциклопедии… Почему вы сказали, что Леда Нежина умерла? Это же ваше сценическое имя!
Старушка вздрогнула, будто на нее дунул ледяной ветер.
– Леда умерла. Умерла в цветах. Задохнулась в белых лилиях…
Стефка поняла, что больше ничего не добьется – старушка совершенно утратила чувство реальности.
– Эти лилии ей присылали после каждого спектакля, – неожиданно продолжила говорить актриса – После каждого концерта или съемки. Приходил посыльный, заносил букет, просил расписаться в квитанции и молча уходил. Говорил, что эти цветы "от инкогнито". Вначале Леда думала, что это проделки какого-нибудь атташе – они любили приударить за хорошенькими актрисами. Но потом Леда высчитала: цветы начали приносить после того, как у Леды появился… Лебедь…
Вот так-так! Стефка еле сдержала улыбку. "Лебедь и Леда… В этом словосочетании есть что-то вульгарное, вам не кажется?.."
– Лебедь? – переспросила она.
– Да, да, Лебедь, – послушно закивала головой Ольга Яковлевна и указала пальцем на стену с фотографиями. – Вот он, Лебедь… Так его называли только свои. И Леда. Так их называли потом, когда они стали парой…
Стефка просто изнемогала от любопытства. Она села напротив Оли-Офелии на коврик и смотрела на нее широко раскрытыми глазами:
– Ольга Яковлевна, расскажите мне про Леду Нежину!
Она поняла, что лучше говорить про актрису в третьем лице, чтобы не встревожить, не спугнуть.
– Леда была хорошенькая, – вздохнула та.
– Вы мне это уже говорили. А что дальше?
– Дальше? – рассеянно переспросила Оля-Офелия. – О, вы не представляете, как все происходило! Сейчас такого нет. Вы, молодые, намного прагматичнее, вы не знаете, что это такое – падать в бездну. Сколько страсти, до безумия, до мысли о самоубийстве… Что вы можете об этом знать?! Люди искусства – это всегда бездна!
Стефка презрительно скривила губы: "Дура, старая коза! От твоих слов мне хочется блевать! Вот это я уже слышала. О господи, неужели ничего не изменилось в этом затраханном от начала вот такими восторженными дурами мире?!" Конечно, Стефка не произнесла этого вслух. Разве могла она сказать подобное женщине пожилого возраста? Стефка была вежливой и знала свое место. Поэтому продолжала внимательно слушать.
– Леда и Лебедь были двумя такими безднами. Леда играла в его пьесах. А он смотрел на нее с первого ряда. Но – вот беда! – у Лебедя была женщина. Жена. Все они были слишком молоды. Слишком молоды для того, чтобы за ними приехал "черный ворон". Лебедь боялся "черного ворона"!
Стефке надоело слушать метафоры, она перебила старушку:
– То есть ваш Лебедь был женат?
– Леда видела ее! Но никогда не приближалась. Та, другая, была красива. Очень красивая женщина. Леда даже плакала по ночам, когда оставалась одна. Та, другая, была красивее, сильнее Леды. Но дело не в том. Леда была хорошенькая и светлая. Леда была небесной бездной, а та, другая… Когда Леда впервые увидела ее, ей захотелось сразу же умереть. Она не думала, что от такой женщины можно убежать – пусть даже и к Леде. Она была не только красива. Леда узнала от своего отца, что она – дочь врага народа. Нашего народа! Значит, она страдала. Была еще и мученицей. Леда не умела страдать – Леда была тихая и светлая. У Леды было все: дом, отец, роли. А та была из другого измерения – из страшного мира, в котором нет теплой воды в душе. И душа нет… У Леды был Лебедь. Но… но… Леда никогда не знала точно: принадлежит ли он только ей. И это было больно. Но все это было выше Лединых сил. Он приходил, он крал время у той, другой, лучшей, чтобы целовать Леду, шептать ей на ухо, что только она может быть его настоящей большой любовью! Леда так любила его. Леде хотелось стать для него всем – бездной, воздухом, едой, теплой водой в душе…
Стефка смотрела на Ольгу Яковлевну с нескрываемым раздражением. То, что она поняла из бессвязного старческого монолога, возмутило ее. Она представила себе эту нежную блондинку – да что, собственно, представлять? – вот она кокетливо улыбается со стены: в мехах, в вуальке, с ровными, будто у пластмассовой куклы, кольцами "холодной завивки" на висках, с губками бантиком. У таких (Стефка знала это по своему опыту!) все находится ниже пояса и называется только "высоким штилем": бездна, страсть, "выше моих сил!", "любовь-смерть" и прочие охи-вздохи. А в действительности: пришел некий известный суперстар Лебедь (это же надо так обозвать человека!), и Леда раздвинула ножки! Ха! Какая аллитерация: нежная Леда Нежина раздвинула ножки! Стефка неожиданно расхохоталась.
Ольга Яковлевна закрыла лицо руками, защищаясь от этого смеха, как от удара…
– Ради бога, Ольга Яковлевна, – опомнилась Стефка. – Это я так, о своем…
Но глаза старушки уже были на мокром месте. "Что же это я сегодня всех заставляю плакать?" – подумала Стефка.
– Вы слышите меня, Ольга Яковлевна? Я не над вами смеялась. Это у меня нервное… Рассказывайте дальше. Это так интересно.
– Дальше? А дальше Леда Нежина умерла. В цветах, – упрямо произнесла старуха и сомкнула уста.
Глава одиннадцатая
Кресло пани Полины
– Грустные молодые женщины никому не интересны! Нужно улыбаться!
Это прозвучало так неожиданно, что Стефка едва не выронила из рук графин с водой, из которого поливала фикус на подоконнике в комнате пани Полины.
– В последнее время вы ходите какая-то… запрокинутая. Это вам не идет. У вас открытое детское лицо, и маска скорби ему совершенно не подходит…
Хорошо, что она заговорила первой. Стефке выпала прекрасная возможность предложить свои услуги по ремонту кресла. Она достала из кармана своего синего халата широкий скотч.
– Пани Полина, разрешите?.. – сказала, указав взглядом на зазубрины и щели "старого генерала". – Пересядьте пока на кровать, я обмотаю подлокотники и ножки. А то оно скоро развалится. Вы можете упасть и ушибиться. А так, может, еще продержится…
– А зачем? – усмехнулась старуха. – Мы развалимся вместе. Есть у меня такая надежда…
– Ну что вы такое говорите?! У вас нормальное давление, светлый ум… – начала уговаривать Стефка. – Вам просто нужно выходить на улицу, на воздух. Если хотите, я помогу вам спуститься вниз, во двор.
– Чтобы ползать по нему вместе с этими старыми чудовищами? Черта с два! Лучше и правда займитесь креслом.
Стефка помогла ей перебраться на постель и принялась перебинтовывать кресло прозрачной клейкой лентой. Пани Полина внимательно следила за ее движениями.
– Так вот… – произнесла она, словно продолжая прерванный диалог, который складывался в ее голове. – Вы ходите печальная. Я никогда не признавала подобное выражение лица! Кислятина! А ведь на вас все-таки воду не возят и не заставляют пилить деревья на морозе. Вы не в Джесказгане, не в Каргополе, не в Шелуте и не в Вятлаге!
Неизвестные географические названия так и сыпались с ее тонких ироничных губ.
– Вы там гастролировали? – спросила Стефка.
– Еще как! Ох, как я там гастролировала! – засмеялась пани Полина. – Четыре года непрерывных гастролей – и все на свежем воздухе, среди пустыни или леса. Очень полезно для здоровья, уверяю вас… Особенно вначале, когда заставляешь себя улыбаться, а потом привыкаешь – и смеешься. Смеешься над собой. Попробуйте-ка, ну!
Стефка послушно растянула рот в улыбке.
– Уже лучше! – похвалила актриса. – Но еще нужно тренироваться И поймите: жизнь очень коротка. Это я вам говорю. Несмотря на свой возраст! А еще она – очень проста, несмотря на видимые трудности. Мы сами ее усложняем. А знаете чем?
– Чем? – Стефке вдруг ужасно захотелось послушать, что скажет эта пожилая женщина, словно у той могли быть рецепты на все случаи жизни.
– Тем, что проецируем свои мысли и чувства на мысли и чувства ближнего. Особенно это опасно для тех, кто живет на "высоких оборотах"… Уверена – это именно ваш случай! – хитро подмигнула пани Полина.
Стефка закончила "лечить" кресло и ужасно радовалась случившемуся: актриса заговорила.