– Когда-то – сто лет назад! – из-за некоторых политических обстоятельств я развелась со своим мужем (тут пани Полина кивнула в сторону фотографий, висевших над зеркалом), чтобы спасти его свободу, а возможно, и всю жизнь. Я была уверена, что он очень страдает. Сидя в карцере без воды, без нижнего белья, с расквашенным носом, с грязными завшивленными волосами, – как считаете, о чем я думала? Не поверите: только о том, как ему больно, как тяжело без меня, как одиноко и холодно посреди лютой зимы… Ха! Если бы я только знала, что в это время он ходит на спектакли в белой велюровой шляпе, которую купил сразу после моего ареста (мы эту покупку планировали заранее – и он не отступил от задуманного), пьет шампанское в "Национале" и читает какой-то театральной субретке отрывки из своей новой пьесы… Я не хочу грешить, утверждая, что он не мучился. Но у каждого – свой "порог боли". И не нужно преувеличивать, проецировать! Я повторяю: жизнь коротка. Вы скоро это поймете. Он, мой любимый, понял это раньше меня – и почти сразу же женился. На той субретке. Все просто…
Стефку пронзила еще не совсем понятная ей самой догадка. Но как сказать о ней старой актрисе? Как спросить? И стоит ли это делать вообще?
– Ну вот, готово ваше кресло! – произнесла она после паузы. – Вид, правда, не очень, но зато теперь не развалится. И не будет вас царапать.
Она помогла пани Полине перебраться к окну, на свое обычное место. Она держала актрису за руку и чувствовала пергаментную тонкость ее кожи. Ей неожиданно захотелось поцеловать эту руку. Но Стефка прекрасно понимала, что это выглядело бы странно. И все же ей хотелось что-нибудь сделать для этой утонченной старой дамы.
– Пани Полина, может быть, вам здесь чего-то не хватает? Хотите, я привезу вам что-нибудь из города? Новую книжку или что-то вкусненькое. Скажите только – что?
– Хм… – Актриса задумалась и надолго отвернулась к окну. – Я никогда никого ни о чем не просила!
Никогда…
Никого…
Ни о чем…
Это прозвучало, как некий тюремный лозунг, как заклинание. Стефке стало грустно. Заметив это, актриса смягчилась:
– Ну, хорошо. Извините. Просто вы этого не сделаете.
– Сделаю! – упрямо и обидчиво сказала Стефка. Еще бы! Смогла же она договориться о свежем яйце для Альфреда Викторовича.
– Упрямица! Ну ладно. Я хочу… трубку, вишневый табак и немного приличного кофе. Но разве вы в этом разбираетесь?
– Увидим! – весело сказала Стефка.
Старая актриса удовлетворенно качнулась в кресле.
Стефка шла от нее с легким сердцем. Она уже знала наверняка, что перед ней – та актриса из "Энциклопедии". Эдит Береш, от которой не осталось ни одной фотографии…
Глава двенадцатая
Четвертое утро
Хозяйка рябых кур сказала так: если придешь рано, открывай калитку сама (она показала, в какую щель забора нужно просунуть руку, чтобы откинуть щеколду) и смело заходи в курятник. Она ложилась поздно, лишь пересмотрев все сериалы, идущие по телевизору, – поэтому ценила каждую минуту утреннего сна. Стефке так было даже удобнее. По крайней мере, можно было обойтись без лишних разговоров. Она приезжала к дому уже три раза, брала яйцо, оставляла деньги на подоконнике и продолжала радовать Альфреда Викторовича.
Этим утром у нее была довольно объемистая сумка. В ней – электрический чайник и кофеварка, симпатичная чашечка, несколько пачек кофе "Амбассадор", трубка (изящная, женская – в красивой резной шкатулке), вишневый табак и теплый плед, которым девушка решила покрыть сиденье кресла-качалки. Плед, чайник и кофеварку она взяла из дому, за остальным пришлось помотаться по магазинам. Стефка предвкушала, как вручит все это старой актрисе. Оставалось взять яйцо для оперного баса.
Она просунула руку в щелку забора, нащупала крючок и, откинув его, вошла во двор… Он был седым от легкой снежной крупы, которая клубилась в воздухе. Деревья еще упрямо сохраняли свой пестрый наряд, но уже стояли понурые и не такие праздничные, как несколько дней назад. Стефка отодвинула от дверей сарайчика кирпич и вошла внутрь. Почувствовав сквозняк, куры недовольно и сердито заквохтали. "Сейчас, сейчас, не сердитесь…" – прошептала Стефка, нащупывая в ворохе соломы яйцо. Брюшко курицы было теплым.
Стефка, пригнув голову, вылезла из курятника и начала стряхивать с волос перья. Она не сразу заметила, что рядом с ней кто-то стоит. Мужчина лет тридцати с удивлением следил за ее манипуляциями. А потом уверенным движением снял с ее куртки маленькое белое перышко.
– Крадете? – весело спросил он. – Что-то не похоже… И добыча маловата.
Стефка презрительно оглядела его кожаную куртку со множеством металлических заклепок – тоже мне, перезрелый рокер! – и пожала плечами:
– Мне хватит.
– Это как-то нехорошо, – продолжал незнакомец. – Вы едите, как Дюймовочка. Пойдемте в дом, я вас покормлю.
В его глазах светилась улыбка.
– Ой, извините, – догадалась Стефка, – вы, наверное, тот, кого бабушка Анна ждала!
– Это моя мама, – поправил он. – Было много дел в городе. Вот и не приезжал. А она всегда волнуется. Ну, что – пойдемте завтракать?
– Нет, спасибо, мне – на работу.
– А-а… Значит, вы тут по делу, – сказал он, кивая на Стефкину "добычу". – Наверное, собираетесь ворожить?
– Нет. Это для моего друга. Понимаете, есть такие люди, которым необходимо выпивать утром одно свежее яйцо…
– Фу, какая гадость! – скривился собеседник. – Мама в детстве тоже заставляла меня это делать. Правда, взбивала желток с сахаром – гоголь-моголь называется. Ужас! Я и сейчас ненавижу эту пакость. А ваш друг случайно не извращенец?
– Нет. Это просто старенький дедушка, бывший оперный певец. Понятно?
– Теперь понятно. Я даже догадался, где вы работаете, – в той богадельне, что в двух остановках отсюда. Да?
– Это не богадельня. Это санаторий для одиноких актеров, – гордо сказала Стефка, – там есть очень интересные люди. По крайней мере, интереснее нас с вами.
– А почему вы так сразу решили, что я – неинтересный?
– Вижу…
– Обидно…
– Что же… Мне пора, – Стефка подхватила тяжелую сумку. – До свидания!
Он растерянно посмотрел вслед, а потом решительно догнал ее:
– Послушайте, сейчас все равно слишком рано – не хочу будить мать. Я вас провожу. Давайте сумку!
– Воля ваша! – Стефка отдала сумку и ускорила шаг.
Они вышли на трассу. Сосны раскачивались и переговаривались между собой скрипучими голосами.
– Скоро зима… – сказал он, чтобы прервать паузу.
– Да. А после зимы наступит весна. Потом – лето. Чудесная погода…
– Ладно, – сказал он. – Я вас понимаю. Не хотите со мной говорить – я не настаиваю. Будем идти молча. Два неинтересных человека – неинтересным утром в неинтересном лесу.
– Хорошее начало для какой-нибудь новой сказки об Алисе – "Приключения Алисы в неинтересном лесу".
– Значит, ваше имя – Алиса?
– Этого еще не хватало! – Она приостановилась, строго посмотрела на него и решила представиться: – Стефания. А вы?
– Эдуард.
– О господи, – поморщилась она, – какое ужасное имя!
– Согласен, – с наигранной печалью подтвердил он. – Но оно было в моде, когда я родился. Родительская ошибка. Они меня не спрашивали…
– Но есть выход! – улыбнулась Стефка. – Пусть вас называют сокращенно – Эд. В этом слышится что-то более жесткое. Очень гармонирует с вашей курткой.
– Пусть будет так. Называйте меня Эдом, если вам угодно.
– Ну, лично я вижу вас в первый и последний раз. Поэтому для меня ваше имя не имеет никакого значения.
– Не зарекайтесь, – сказал он. – А может быть, я все брошу и начну поставлять яйца в вашу богадельню, чтобы все могли, таким образом, радоваться жизни. А вы будете взбивать особенно капризным гоголь-моголь!
Они вместе рассмеялись.
– А у вас что, напряженка с работой? – спросила Стефка.
– А у вас что – лучше? Судя по всему, вам приходится не сладко.
– У меня все в порядке. Я летом буду поступать в театральный. Поэтому и работаю тут.
– Странная логика… Думаете получить протекцию?
Стефка рассердилась. Откровенно говоря, она уже давно на это не рассчитывала. И не задумывалась о том, что заставляет ее ездить в такую даль.
– Нет. Просто… мне их… жалко…
Она произнесла это вслух впервые и сама удивилась. Именно так – жалко. Как только она проговорила это вслух, все стало на свои места. И ее утренние пробуждения, и противная дорога до метро, а потом – автобусом, и горшки, и абсурдные мероприятия в актовом зале с жалкой старческой самодеятельностью или рожденными давно окаменевшими мозгами Заведующего культмассовым сектором сценариями "капустников"…
Как просто! Стефка и сама удивилась, как легко сформулировалось ее не понятное для подруги знакомых занятие. Даже слезы навернулись…
– Какая вы странная… – спутник заметил слезы. – Сейчас никому никого не жалко. К этому чувству приходишь через потери…
– А вы – пришли?..
На этот раз надолго замолчал он. Где-то в глубине леса застучал дятел и, несмотря на морозный воздух, в ветвях расщебетались птицы.
– Одно из двух: либо мы будем говорить, как случайные попутчики в ночном поезде, – сказал он, – либо… оставим все на потом. Когда встретимся в более приемлемой обстановке. Если вы, конечно, не против.
– Ничего не будет… – покачала головой Стефка, – особенно то, что откладывается "на потом". Поэтому, кстати, я и хожу к вашей маме…
– Я понимаю… Вы правы. Мои потери по сравнению с потерями ваших подопечных – мизерны. Я уже все переварил. Вот только мама никак не может смириться…
– С чем именно?
– Обычная житейская история. Жена поехала в Италию и там… удачно вышла замуж. Я за нее рад.
Стефка остановилась и рассмеялась так громко, что дятел прервал свои навязчивые упражнения. Хохотала отчаянно, до слез, даже согнулась пополам от приступа этого непонятного смеха. Ему даже показалось, что она готова упасть на увядшую желтую траву, качаться по ней и дрыгать ногами, как в кино. Эд совершенно потерялся под натиском этого бурного веселья. Кое-как Стефка успокоилась и произнесла сдавленным от смеха голосом:
– Ради бога… извините…
– Да пожалуйста. Смейтесь на здоровье. Это и правда смешно. Я сам смеялся…
– Дело не в этом. Хотите тоже посмеяться? Просто мой муж точно так же… Только он в Америке. Поехал – и…
– Что ж тут смешного? – пожал плечами новый знакомый. – Довольно распространенная в наше время ситуация…
– Согласна. Смешного мало. Особенно, если это случается неожиданно… Как нож в спину.
Они уже приближались к Дому, и Стефка заметила, что Эд специально замедляет шаг. Это ее снова развеселило.
– Итак, – продолжала она, – вы теперь в свободном полете и, как каждый мужчина в такой ситуации, ищете приключений? Недавно я прочитала об этом в одной книжке какого-то современного автора: жена сбежала за границу, и муж, тоскуя за ней, начинает трахать все, что попадается ему под руку, – в прямом смысле. В том числе и себя в свободное от женщин время.
– Генри Миллер?
– Генри Миллер написал об этом первым, и, кстати, мне нравится "Тропик Рака". Лимонов, когда был "Эдичкой", тоже написал нечто подобное. А это очередная вариация. Странно: потеря любимой женщины побуждает мужчину к цепной реакции в порче второй половины человечества. Причем, как правило, драные петухи выбирают своими жертвами юных куропаток. Наверное, чтобы ощутить всю полноту мести…
– Ну, допустим, я не такой уж и драный… И не собираюсь мстить, – нахмурился он. – Да и вы, судя по всему, не куропатка…
– Вот видите, вы уже все примерили на себя! – улыбнулась она. – Поэтому распрощаемся, как случайные попутчики. Я уже пришла. Спасибо.
Они стояли напротив центрального входа в Дом.
– Я думаю, мы еще увидимся, – сказал он. – Вы же не откажетесь от своей благородной миссии?
– Не откажусь. Но у вас же "куча работы" в городе! Не думаю, что наша случайная встреча подвигнет вас на то, чтобы подстерегать меня у курятника каждое утро! Кстати, вы уже знаете, кто я. А кто вы?
– По специальности – оператор. Но с кино сейчас плохо. Пока работаю фотографом. И, что касается кучи работы, вы правы. Но когда отремонтирую машину – берегитесь!
Стефка поняла, что сегодня ее ждет веселый день, потому что опять "проглотила смешинку":
– Великолепно! Режиссер у меня уже был, теперь есть знакомый оператор, актриса – вот она, перед вами! А сценарий напишем все вместе. И – в Голливуд!
Он тоже рассмеялся:
– О чем будем писать?
– О… – Стефка задумалась, глядя на еще темные окна Дома, – о двух старых актрисах… Но я еще не знаю, как развернется сюжет. Но, думаю, он будет интересным…
– Договорились!
Он отдал ей сумку. И Стефка пошла по аллее к входу с белыми облупленными колоннами.
Эд закурил и еще постоял у ворот, пока ему не посигналил "газик", въезжающий во двор. На улице совсем рассвело…
Глава тринадцатая
Эдит Береш. Трубка с вишневым табаком
…Никогда не стремилась быть лучше, чем я есть! Я этого так боялась. Сколько себя помню, мне всегда приписывали качества, которыми, как мне казалось, я вовсе не обладала. Даже отец, которому верила, как никому другому потом, смотрел на меня такими глазами, будто говорил: "Ты – сильная девочка. Тебе будет тяжело, я знаю. Я хочу все самое тяжелое взять на себя… Но так, наверное, не бывает…"
И мне от этого взгляда хотелось делать разные глупости, чтобы доказать: я – самая обыкновенная, я не заслуживаю ничьих страданий и опеки, я – хуже всех, я – грешница. Поэтому и протестовала. С четырнадцати лет. Потом, когда прочитала "Доктора Живаго", удивилась, что не одна такая. Что Борис, наверное, встретил такую же "Лару", какой была и я…
Почему думаю об этом сейчас? Потому что наконец-то курю трубку, и она дрожит в моих руках, как рюмка в пальцах абстинента. Странные ассоциации возникают в старческих головах! Чувствую себя той гимназисткой, которая пробиралась в полночь в дортуар после свидания: восторг и стыд! Интересно глянуть в зеркало – пылают ли мои щеки теперь? Вряд ли. Разве что болезненно алеют из-за сосудов, которые видны сквозь истончившуюся кожу. Курю и вижу напротив себя – в отражении стекла… девочку, оболочка которой теперь похожа на омертвевший кокон. Девочка в длинном коричневом платье, в высоких ботах, с разметавшейся косой. Крадется к постели, поддерживая ворот, из-под которого бесстыдно выглядывает кружево наспех застегнутого корсета. Девочка сбрасывает платье и ныряет под тонкое шерстяное одеяло. С соседней кровати тут же поднимается светлая кудрявая головка:
– Ну, как?
…Я знаю, что от меня пахнет табаком, шампанским брют и еще чем-то совсем непристойным: набриолиненными усами, чужими руками, одеколоном… Бр-р-р! Мне противно все это, но я ненавижу участливую интонацию, не люблю, когда меня ждут. Я – грешница. Я так решила.
И только я могу себе позволить в этот час гулять по бульвару.
Я отчаянная.
Я чувствую грядущие перемены.
Я знаю, что умру молодой.
Может быть – на баррикадах!
Но еще я уверена: стану Великой Актрисой. И поэтому часто по вечерам читаю в дортуаре монологи Марии Стюарт. Мои однокашницы замирают от восторга.
А однажды я принесла им – в этот холодный нищий полумрак – бутылку брюта. Когда она опустела, мы выкинули ее из окна – прямо под ноги полицейскому, а потом всю ночь стояли, трясясь от холода, в коридоре под пронзительным взглядом директриссы.
– Ну, как? – нетерпеливо переспрашивает кудрявая головка.
Я старательно вытираю с губ помаду и запах противных усов.
– Он будет моим антрепренером, – говорю я. – Закончу гимназию – и на сцену! Конечно, отец этого не переживет. Может даже, проклянет, как Марию Заньковецкую ее батюшка…
– Я не об этом… – разочарованно шепчет подруга.
– А-а… Да никак… – говорю я.
– Без любви так всегда…
– Да что ты в этом понимаешь?! – шепотом ору я. – Вот увидишь: твой Серж в брачную ночь будет читать тебе стихи и без толку уговаривать до утра, а потом… потом пропадет на войне! А ты нацепишь халат и будешь накручивать волосы на папильотки…
Светлая головка падает лицом в подушку и рыдает… Я сажусь рядом и глажу ее нежные перышки.
– Ты злая, злая, – рыдает головка. – Ты хуже всех!
Она поднимается и обнимает меня. Я тоже плачу. Два привидения в белых сорочках под нереально ясным лунным светом…
(Кстати, потом с ней все так и произошло…)
…Вишневый табак, плед под костлявой задницей. А утром девочка сварила кофе. Теперь у меня есть свой чайник и больше не нужно плестись в столовую за стаканом кипятка.
Я всегда пила крепкий кофе и листала газеты, хотя мама утверждала, что газета в руках дамы – это безобразие. Когда отца забрали, мама умерла через месяц, а я перестала читать газеты…
Эта девочка очень славная. Я сразу поняла. Сразу, как только услышала ее голос – слегка хрипловатый, резкий. Так говорят те, кто хочет казаться хуже, чем есть на самом деле. Я в этом разбираюсь! Меня не проведешь. Она размахивает тряпкой, как тореадор плащом. Мне смешно. А она такая хмурая, сосредоточенная.
– Печальные молодые женщины никому не интересны! – не удержалась я от реплики два или три дня назад.
Сказала – и неожиданно в моей голове прозвучал голос Коко Шанель: "У вас слишком печальные глаза… Нужно радоваться жизни…" Как мне тогда были необходимы эти слова!
Теперь девочка принесла мне столько сокровищ – плед, табак, трубку…
Я не посмела отказаться. Посмотрела в ее глаза и сказала: "Спасибо". И сама себе удивилась. Что-то в ней было. Что?..
Я люблю нестандартные лица. А еще людей, которых про себя называю "со стержнем", а не с истерическим бабским надрывом, основанным на собственных рефлексиях и неудовлетворенности жизнью (чаще всего эта неудовлетворенность – полная чепуха, связанная с бытовыми мелочами, которые яйца выеденного не стоят). Но иногда такие лица бывают чем-то похожи. Разница – в интонациях голоса… Вначале я ошиблась. Думала, что это надрыв. А потом поняла – нет. Спинка всегда прямая, ножонки, как у балерины – носочки развернуты, шейка гордо вытянута, в глазах – немой вопрос к человечеству. Конечно же, про смысл существования. Сразу видно: максималистка. Таким всегда трудно. Я бы прочистила ей мозги, только не знаю, как начать, с чего…
Пока утром пила кофе (даже на завтрак не пошла!) и размышляла над этим вопросом, периодически встряхивая свое прогнившее нутро качаньем в отремонтированном кресле, она вдруг спросила:
– Вы – Эдит Береш?
Вот так, без обиняков. Никогда не думала, что услышу это имя еще раз. Что я могла ответить? Я сказала: "Да". И сразу же превратилась в чучело – в забытую Богом старуху, которая никак не может покинуть этот мир. Стыдно быть такой старой и беспомощной, когда тебя называют таким именем. Эдит Береш – это огонь и лед, утонченный профиль, пальцы в перстнях, черный бархат, плащ Гамлета, мантия Марии Стюарт! И даже… Даже фуфайка и чернильный номер на лбу. Но только не немощная старуха, на которую вот так смотрит эта девочка… Смотрю и в ее взгляде не нахожу болезненного сочувствия – она смотрит с восторгом.
Можно расслабиться.
Она садится рядом.
Она прекрасно понимает, что первое слово уже сказано, поэтому продолжает: