Презентация книги Т. Б.
о смерти и одиночестве. На фотографиях в журнале он увидел сборище людей, пивших вино, евших сандвичи и хохотавших. Можно было различить все те же лица, включая смертельных врагов Т. Б., - они до коктейля, и после, и даже во время торжества потешались у него за спиной над его стихами.
Ницше, подумал он.
Очень захотелось поговорить с кем-то неграмотным, глотнуть свежего чистого воздуха, сделать что-нибудь руками: смастерить столик, починить трехколесный велосипед для девчушки вроде Эрики. Сделать что-нибудь скромное, но полезное. Чистое.
Он погасил свет.
Как в другие подобные часы отвращения, скорби о людях (о себе самом), возникло то воспоминание. О чем? Что было в его жизни самым главным? В сумерках он нес доктору Гринфельду записи о расчете бесконечно малых величин. Серебристые купола обсерватории спокойно и таинственно светлели в тихо надвигавшейся темноте, как безмолвные связующие звенья с космическим пространством. Он шел по дорожкам между загадочно притихших деревьев рощи в Ла-Плате. Гармония вселенной с ее светилами и орбитами. Точные теоремы небесной механики.
Ему захотелось вернуться в Ла-Плату,
в дом, ныне чужой, пробраться в него, как пришелец, как грабитель воспоминаний. И он снова вспомнил тот летний вечер, когда, приехав, тихо вошел в столовую и увидел ее сидящую за большим столом, - в полутьме опущенных жалюзи она глядела в никуда, верней, в свои воспоминания, лишь в обществе старых тикающих стенных часов.
В счастливое время, когда справляли ее день рождения
и я был счастлив, и никто еще не умер,
и все сидели вокруг огромного стола, и стояли у стены старинные большие серванты и сервировочные столы, и отец сидел во главе стола, а мать напротив него, на другом конце, и все смеялись, когда Пепе рассказывал свои байки, невинные выдумки семейного фольклора
и я пережил себя самого
как погасшая спичка
и стол накрыт на большее число персон
и краше узоры на посуде и куда больше бокалов
- Как поживаешь, мама? - спросил он.
- А я тут думала, - ответила она, и ему почудилось, что ее глаза затуманились.
Ну ясно.
- Недаром сказано, что жизнь есть сон, сын мой.
Он молча смотрел на нее. Чем он мог ее утешить? Она, наверно, видит там, в прошлом, девяносто призрачных лет.
Потом она порылась в шкафах, всегда запертых на многие секретные замки.
- Вот это кольцо, когда я умру… Я хранила его для тебя.
- Да, мама.
- Оно моей прабабушки, Марии Сан Марко.
Маленькое, золотое, с эмалевой печаткой, буквы "М" и "С".
Потом они сидели молча друг против друга. Время от времени она перечисляла: Фортуната, помнишь ее? Усадьба дона Гильермо Боера. Твой дядя Пабло, подагра.
Надо было уходить. Надо было уходить? Ее глаза опять затуманились. Но она была стоического нрава, из семьи воинов, хотя об этом не любила говорить, даже отрицала.
Он еще помнил ее стоящей в дверях, она легонько махала правой рукой, не слишком печально: не подумай чего… Уже издали он обернулся: опять она одна.
Остановись, мое сердце,
не думай.
На улице деревья начали загадывать свою безмолвную вечернюю загадку.
Он еще раз обернулся. Она робко повторила прощальный жест.
Новая встреча
Вошли две старушки, изнемогающие от жары и, возможно, от долгого ожидания на кладбище Реколета. Сели за столик, попросили чаю с булочками.
- Бедный Хулито, - сказала одна, еще немного разгоряченная. - Умереть в феврале, когда в Буэнос-Айресе ни души. Непутевый был юноша, но все же под конец как-то приспособился к действительности, увлекся искусством. Да, конечно, страх терзал его. И тут он вообразил себя сильной личностью, вроде Р., существом мрачным и грозным. Но все же продолжал жить, как все, приходил в "Штангу", и даже имел успех (эти пакостные стихи всегда имеют большой успех, людям требуется разрядка), и если бы сам Р. стал писателем, он тоже, наверно, в конце концов ходил бы во французское посольство и читал там лекции. Главное, надо иметь терпение, господа. Что могут сделать эти юнцы? Плеваться, убивать себя, продаваться. Если Бога нет, все дозволено.
А он все думал о ней и уже терял надежду вновь ее встретить. Теперь эта потребность увидеть ее, поговорить с ней становилась нестерпимой. Он вышел и, поднявшись по отлогому откосу, сел на одну из скамеек вблизи памятника Фалькону.
И тут он ее увидел, она шла, ступая неуверенно, словно по опасному месту, где можно провалиться.
Секунду поколебавшись, он решил подойти к ней. Все эти месяцы он думал, что она будет его искать, и в какой-то мере эта встреча такое предположение подтверждала - она не могла не знать, что он здесь часто бывает, бродит по парку, пьет кофе в "Штанге", сидит на какой-нибудь скамейке. Возможно, она из робости не решалась зайти в бар и предпочитала блуждать по парку, чтобы встреча была случайной или хотя бы казалась таковой.
Он приблизился, пошел рядом, но так как она шла, не глядя на него, взял ее под руку. Она молча взглянула, не удивляясь, чем подтвердила догадку, что она его искала.
- Ты здесь близко живешь? - спросил он.
- Нет, - ответила она. - Мы живем в районе Бельграно.
- А что ты тут делаешь возле Реколеты?
Вопрос этот вырвался как бы невольно, он тут же о нем пожалел - получалось, будто он ее вынуждает признаться в желании встретить его снова.
- Ходить здесь никому не запрещается, - ответила она.
Ему стало неловко. Оба остановились, глядя друг на друга, ситуация была довольно нелепая, девушка стояла потупившись.
- Простите меня, - вдруг сказала она. - Я вам нагрубила.
- Не имеет значения.
Девушка подняла глаза, пристально на него посмотрела и, покраснев, поджала губы.
- И не только нагрубила. Я еще и солгала.
- Знаю, но это не имеет значения.
- Как это - вы знаете?
Он не нашелся, что ответить, чтобы ее не задеть. Подвел ее под руку к скамье, оба сели. Долго молчали, девушка внимательно разглядывала газон и, наконец, решила объясниться.
- Выходит, вы знаете, что я хотела вас видеть. Что я уже несколько недель брожу здесь.
Он ничего не ответил, слова были не нужны. Оба знали, что встреча неизбежна. И что если бы это не произошло, все было бы куда хуже.
Агустина возвратилась уже затемно
Она пришла удрученная, отчужденная, совсем не та суровая Агустина, что прежде. Из каких страдальческих краев она явилась? Начо поднял правую руку ладонью к сестре, и отвернулся, как человек, не желающим видеть нечто очень печальное.
- Какая новая беда обрушилась на этот дом? Мне кажется, я вижу Электру в великой скорби.
Агустина упала на кровать.
- Сними эту пластинку, - сухо приказала она. - Мне осточертел твой Боб Дилан.
Брат опустил руку, секунду поглядел на сестру, потом, опустившись на колени, выключил проигрыватель, стоявший у них на полу, среди книг, старых газет и тарелок. И, стоя на коленях, с тревогой следил за сестрой.
- Я Орест, - нежно и робко пробормотал он. - Не ищи лучшего друга.
На коленях он подполз к ней, как ползут верующие на богомолье в Лухане.
- Вот видишь? Я дал обет. - И, сев на край кровати, он взял ее руки и поднес к своей груди. - Ты забываешь, Электра, что я был для тебя самым любимым мужчиной. Ты это сказала нашему отцу на могильном холме, над его гробом. Совершая обряд искупительных возлияний. Когда взывала к Гермесу Подземному, посланцу богов высших и низших. Когда демоны слышали твои молитвы, демоны, охраняющие отцовские могилы.
- Хватит, Начо. Я смертельно устала.
- О, Зевс! Воззри на это, ты видишь потомков орла, лишившихся отца и удушаемых в объятиях беспощадного змея! Воззри на нас, осиротевших и изгнанных из отчего дома!
- Говорю тебе, я смертельно устала.
Внезапно изменившимся, будничным и сердитым тоном Начо сказал:
- Вот шлюха мерзкая! Я видел ее в машине Переса Нассифа.
- Ну и что?
- Похоже, тебя это не трогает, - бросил Начо. И, вспылив, закричал, неужели ей не стыдно, что эта шлюха устроила ему работу в конторе этого мерзавца.
- Ну и пусть, будем жить на общественную благотворительность.
В исступлении Начо кричал, что говорит с ней серьезно.
- Не кричи! Довольно. - Лицо Агустины стало жестким. - Дурень, тебе все надо объяснять. Ты не понимаешь, что в любом случае, соглашаясь, выказал ей максимум презрения. И больше мне об этой женщине ни слова, - мрачно заключила она.
Брат саркастически напомнил ей, что эта женщина их мать, а мать у каждого только одна. Потом он встал, направился в свой угол и принес пакетик, обернутый в цветную бумагу и с красной тесемкой, - "подарок".
- Что еще за шутовская выходка? - устало спросила Агустина.
- Ты забыла про День матери?
Пакет был крошечный. Агустина посмотрела на брата.
- Знаешь, что я ей посылаю? - Он злорадно усмехнулся - Презерватив.
Он вернулся в свой угол, присел на кровать и, помолчав, сказал:
- Я хочу предложить тебе заключить пакт.
- Перестань мне надоедать своими пактами.
- Один-единственный. Малюсенький пакт.
Агустина не отвечала.
- Микропакт. Пакт-карлик.
- Для чего?
- Это - испытание.
- Что еще за испытание?
- Это мое дело, - загадочно ответил Начо.
- Хорошо. Говори скорей, а то я уже засыпаю.
- Начо принес пластинку с фотографией Джона Леннона и Йоко на конверте.
- Чтобы ты никогда не слушала эту пластинку, - сказал он, показывая ее сестре.
- Почему?
- Вот-вот! Это и есть испытание! Ты уже ничего не понимаешь! Ты окончательно отдалилась от меня! - закричал он, бросая фото в лицо сестре.
Агустина скучающе посмотрела на него.
- Не понимаешь? Эта дерьмовая японка во всем виновата!
Обессиленный, он сел на край кровати рядом с сестрой, бормоча словно про себя: "Эта бесстыжая, этот паршивый ублюдок". Потом снова стал приставать:
- Так ты согласна?
- Ладно. Дай мне поспать.
Начо швырнул пластинку на пол, принялся ее топтать и с бешеной яростью разломал на куски. Завершив дело, он посмотрел сестре в глаза, как бы ища какой-то знак. И в конце концов пошел к кровати, растянулся на ней и выключил ночник. Немного погодя, голосом, который будто двигался в темноте по тайным тропам, прежде им известным, а теперь заваленным препятствиями и секретными ловушками, расставленными коварным захватчиком, едва нашел в себе силы сказать:
- С нами что-то случилось, Агустина?
Она не ответила, лишь погасила также свой ночник. С изумлением, переходившим в отчаяние, Начо понял, что она погасила свет, чтобы раздеться. В мглистом свете, падавшем из окна, он видел, как она снимает одежду.
Тогда он тоже разделся и лег. Он смотрел в ее сторону бесконечно долго (в уме всплывало детство, собаки, укромные уголки в парке Патрисиос, карамельки, одинокие часы сьесты, ночи, заполненные плачем и объятиями), и все это время он чувствовал, что она тоже не спит и тревожно размышляет, - дыхание было не такое, как у спящей. Судорожно напрягшись, он спросил, спит ли она.
- Нет, не сплю.
- Я приду? - с трепетом спросил он.
Она не ответила.
Минуту поколебавшись, Начо поднялся и подошел к ее кровати. Он сел и, поглаживая лицо сестры, почувствовал на ее щеках слезы.
- Оставь меня, - сказала она мягко, но с интонацией, какой он прежде никогда не слышал. И прибавила: - Лучше ты меня не трогай.
Начо опешил, не зная, как себя повести рядом с нею, с этим телом, к которому едва прикасались его руки и которое было теперь таким чужим и далеким. Он медленно поднялся и, подойдя к своей кровати, рухнул на нее.
Твое тело и ловушка из нежного шелка
ведущая на плантации
берега
пот на твоих волосах обожженных тучами
в те незабвенные минуты
столько перемен в кочевьях и в подполье
столько почестей этой дикой красавице
которые требуют беспорядка
Все судороги переменчивой жизни
поспешность любовных ласк
магический фильтр анафемы
голодный свет невстречи в наших жилах
бьющих как плеть
и одинокое безумие пальмовых рощ
когда в разлуке
набухая в моей груди
из недр земли ко мне вдруг возвращаются
все наши ласки
яростный узел страсти
в черных кольцах времени
в грабительских меблирашках
сияние грудей в море
и его чайки и его музыка
над алтарем нашего разрыва
над огромными волшебными лунами
и вместо лугов твои глаза
страна неподкупная
страна дурманящая
с пьяным смехом в свисте ветра
и твоими волосами на моем лице.