Смиренность - словно признающая, что игра, толком не начавшись, уже проиграна, в сочетании с обаятельной веселостью, говорящей: так-то оно так, да только ерунда это, пустое. Друг всегда был таким. Он и когда учился, не слишком усердствовал, не питал честолюбивых надежд, но со всеми был приветлив, и все его любили, в том числе и те, кто его экзаменовал, а после университета - те, у кого он устроился на работу. Он стал известным адвокатом и своими успехами был обязан, конечно, профессиональной компетенции, но ничуть не меньше и своему умению со всеми находить общий язык - с клиентами, представителями другой стороны и судьями. Он их очаровывал. Очаровывал и жен, и детей своих друзей, его любили, хотя среди жен друзей попадались собственницы, старавшиеся привязать мужа к своей юбке и ни в грош не ставившие его старых друзей.
Хельмут, сын, души не чает в его старом друге. Когда Хельмут был еще малышом, они с другом брали его с собой в отпуск, который проводили вместе, - отпуск настоящих мужчин. Зимой катались на лыжах, и, если Хельмут уставал или капризничал, друг, бегавший на лыжах в джинсах и пальто, ставил мальчугана на свои лыжи, перед собой, зажимал между колен и летел с ним с горы. В глазах маленького Хельмута друг в развевающемся темном пальто, ловко и храбро летавший с ним по крутым склонам, был герой, Бэтмен. Позднее друг часто помогал дельным советом, когда Хельмут учился в университете, на первых порах помогал ему и в работе. Если бы не друг, сын не выбрал бы профессию адвоката.
Хельмут хотел, конечно, поехать с ним встречать гостя. Но только в дороге - пока добирались со станции и на другой день, когда ехали вечером на станцию, - они, два друга, могли потолковать без помех.
Они и в этот раз поговорили о житье-бытье на пенсии, о своих родных, о лете. Потом друг спросил:
- Ну а как ведет себя твой рак?
- Давай там, наверху, остановимся. - Не спеша отвечать, он указал на горку, куда поднималось шоссе. - Пройдемся немного.
В который раз он взвешивал, сказать другу о своем решении или не говорить. Никаких тайн у них не было, о раке они говорили легко и просто, потому что эта судьба постигла обоих несколько лет назад и ему, и другу поставили этот диагноз. Рак, разумеется, у каждого свой, и протекала болезнь у каждого по-своему, но оба перенесли операцию, оба прошли лучевую терапию и химию. Все бы ничего, но если друг узнает о решении, каково ему будет встретиться с его родными?
Они поднялись на горку. Справа тянулся лес, слева виднелось озеро, и совсем вдали - Альпы. Было тепло - мягкая, густая теплынь лета.
- Когда откажут кости - это только вопрос времени. Скоро они начнут крошиться, ломаться и боль станет нестерпимой. Уже были прелюдии этой петрушки, но пока все терпимо. А твой рак что?
- Он вот уже четыре года как затаился. В прошлом месяце надо было обследоваться, а я вот взял да не пошел. Впервые. - Воздев руки, друг опустил их жестом безнадежной покорности судьбе. - Скажи-ка, как ты думаешь поступить, когда боль станет нестерпимой?
- А что бы ты стал делать?
Они шли и шли, но друг молчал. И наконец рассмеялся:
- Радоваться лету, в меру возможного конечно. Что ж еще?
11
После ужина он устроился в уголке дивана, сидел и смотрел на остальных. Они играли в какую-то игру, рассчитанную на восьмерых участников. Сидя в сторонке, он мог, не привлекая к себе внимания, менять положение тела, так и этак прилаживать подушку - за спину, под бедро, за поясницу. Эти перемены приносили временное облегчение, пока боль, освоившись с новой позой, не располагалась в его теле с прежним комфортом. Новалгин он принял, но лекарство уже не помогало. Что же дальше-то? Ехать в город к врачу, просить, чтобы выписал морфий? А может, пора? Пора достать из холодильника, где вино, пузырек, спрятанный за бутылкой шампанского, и выпить свой коктейль?
Раньше, когда он воображал, каким будет его последний вечер, в мечтах не находилось места боли. А теперь вот он понял, что не так-то просто будет выбрать подходящий вечер. И чем дальше - тем будет хуже, он перемогается, кое-как тянет, а меж тем все реже будут выдаваться вечера без боли, становясь с каждым разом желанней и драгоценней. Ну как ради смерти пожертвовать таким вечером? Однако умирать в мучениях он тоже не хочет. Морфий… Морфий - это выход? Превратятся ли благодаря морфию вечера без боли из драгоценной, редко выпадающей случайности в рукотворное благо?
Двери и окна открыты, теплый ветер с озера нагнал в дом комаров. Он попытался прихлопнуть правой рукой комара, севшего на левое плечо, и не смог даже поднять руку. Рука не послушалась. Но чуть позже, когда на плечо опять сел комар, руку удалось поднять, все получилось и еще раз, хотя он в своем уголке опять устроился в той позе, как в тот раз, когда рука не повиновалась. Он перепробовал разные положения - рука слушалась, и он даже засомневался: может, первая неудача ему просто померещилась? Да нет, тут дело ясное, яснее некуда, - он это понимал, как отдавал себе отчет и в том, что в его теле снова произошло нечто необратимое.
Игра у них закончилась, теперь друг рассказывал всевозможные занятные истории из своей практики. Раньше дети не могли их наслушаться, теперь вот внукам подавай все новых рассказов. А он почувствовал обескураженность: что сам-то он мог рассказать детям? И внукам? Что Кант замечательно играл в бильярд и таким вот способом зарабатывал, чтобы получить образование? Что Гегель и его жена в своей семейной жизни стремились подражать Мартину Лютеру и Катарине фон Бора? Что Шопенгауэр безобразно третировал мать и сестру, а Витгенштейн о своей сестре трогательно заботился? Да, он знал кое-какие истории из жизни философов, мог рассказать несколько занятных анекдотов, которые когда-то услышал от своего деда. Но что-нибудь интересное о своей работе? Нет, ничего интересного он не находил. Какой же вывод из этого следует? Что он представляет собой как человек? Что такое его работа? Что за штука аналитическая философия? Может быть, она тоже лишь изощренный способ бесплодной растраты интеллектуальной энергии?
Ага, друга упросили, он сел к роялю. Посмотрел с улыбкой сюда, на старого товарища, и заиграл. Чакона из партиты ре минор Баха - студентами они слушали ее в исполнении Менухина и полюбили эту вещь. Переложение для фортепиано, он и не подозревал о его существовании, как и о том, что друг его разучил. Может быть, специально разучил для него? И это прощальный подарок друга? Музыка и мысль о прощальном подарке друга растрогали его до слез, он тихо плакал и не мог унять слез даже тогда, когда друг заиграл что-то джазовое, чего, собственно, и дожидались дети и внуки.
Жена заметила его слезы, села рядом, положила голову ему на плечо:
- Я тоже сейчас расплачусь. Так чудесно начался сегодняшний день, и так чудесно он завершается.
- Да.
- Давай пойдем наверх. Если они нас хватятся - ну не беда, поймут.
12
Лето перевалило на свою вторую половину. Ясное дело, вторая половина этого общего со всеми лета пробежит быстрее, чем первая, а ведь и первая пролетела как один день. Он размышлял о том, что же сказать детям напоследок. Дагмар - что не следует чрезмерно опекать детей? Что она дельный биолог и не должна растрачивать свои способности на всякую ерунду, что ей надо вернуться к научной работе? Что мужа она избаловала, а это только вредит и ему, и ей? Хельмута спросить: неужели и правда ему интересно, какая фирма с какой сольется да какая другую приберет к рукам? И неужели ему действительно только и нужно - зарабатывать деньги, вечно деньги и деньги, которых у него и так целая куча. Спросить его: не хотелось ли ему, благо был перед глазами пример старого друга, стать совсем не таким адвокатом, каким он стал?
Нет, это не годится. Дагмар вышла за напыщенного дурачка, ну, значит, надо лишь уповать на то, что как не сознаёт она этого, так и впредь не осознает, останется при своем заблуждении, в которое введена богатством и хорошими манерами мужа. Хельмут уже распробовал вкус денег, отведал сладкой жизни и тянется к богатству, как алкоголик к рюмке, а жена Хельмута пожинает плоды. Наверное, дочь и сын от неуверенности погнались за внешними признаками успеха, наверное, это он, их отец, виноват, что не сумел внушить детям чувство уверенности. А теперь им этого уже не дашь. Он может лишь сказать детям, что любит их. В американских фильмах родители и дети так легко перебрасываются этими словами, ну и он уж как-нибудь сумеет это сказать.
Может, что-то в детях и не так, но этим летом они выше всех похвал - уступчивые, внимательные. И то, что внуки приносят ему столько радости… этого, конечно, не было бы, если бы родители не подавали им хороший пример. Итак, мудрого напутствия он детям не может дать. Только сказать, что любит их.
Настал день, когда боли настолько усилились, что он сел-таки в поезд, добрался к врачу и попросил назначить ему морфий. Врач очень неохотно выписал рецепт - наркотик же! - и долго поучал насчет дозировки и побочных действий. Аптекарша, у которой он уже лет десять покупал лекарства, отнеслась к нему мягче - с невеселой улыбкой протянула ему лекарство и стакан воды. "Значит, уже не обойтись без этого".
Дневной поезд давно ушел, он дождался вечернего. Машину он оставил возле станции и теперь, подъезжая, засомневался: сможет ли вести? Однако деваться некуда: сел за руль, на дорогах затишье - в общем, добрался благополучно. В доме темно. Все уже спят, вот и хорошо. Спешить ему некуда. Можно посидеть на скамейке у озера. Можно насладиться покоем, раз уж нынче вечером боль в его теле не только убралась в дальнюю комнатку, но и какое-то время не выйдет оттуда, запертая крепким замком.
Да, морфий - это выход. Благодаря ему вечер без боли не выдался как редкая, драгоценная удача, а стал рукотворным благом. Он чувствовал легкость в теле, а не просто отсутствие боли, пульс бился ровно и мягко, тело словно стало крылатым. Даже пальцем не пошевелив, он мог бы дотянуться до огней на том берегу и даже до звезд.
13
Чьи-то шаги - он узнал походку жены. Пусть тоже посидит - он подвинулся на скамейке.
- Что, услышала, как я подъехал?
Она опустилась на скамью, но не ответила. Он хотел обнять ее за плечи, и тут она резко наклонилась вперед - его рука повисла в пустоте.
- Здесь то, что я думаю? - Она показала ему бутылочку с коктейлем.
- А что ты думаешь?
- Хватит играть в прятки, Томас Велмер! Что это?
- Это чрезвычайно сильное болеутоляющее, его полагается хранить в прохладном месте, недоступном для детей, то есть для внуков.
- И поэтому ты спрятал это в холодильнике, где вино, за бутылкой шампанского?
- Ну да. Не понимаю, почему ты…
- Так вот, у меня появились чрезвычайно сильные боли. С той минуты, когда я нашла этот пузырек… Я, видишь ли, хотела приготовить ужин нам с тобой - ужин с шампанским. Так вот, у меня чрезвычайно сильные боли. И я это выпью.
Она отвинтила крышку и поднесла пузырек к губам.
- Не надо!
Она кивнула:
- Однажды вечером, когда все мы, собравшись в гостиной, будем приятно проводить время, ты пожелаешь выйти, выпить содержимое этого пузырька, потом вернуться на диван и заснуть. А перед тем ты скажешь нам, что очень устал, что тебя клонит ко сну, и попросишь не будить, если ты уснешь. Правильно?
- Таких подробностей мой план не предусматривал.
- Но ты решил все это устроить, не сказав мне ни слова, не спросив меня, не поговорив со мной. Такие подробности твоим планом предусмотрены? Да или нет?
Он пожал плечами:
- Не понимаю, чем ты недовольна. Я решил уйти, когда уже не смогу переносить боль. Решил уйти так, чтобы никому не доставлять лишней мороки.
- Ты помнишь нашу свадьбу? "Пока смерть не разлучит вас…" А не пока ты подольстишься к смерти и тайком смоешься с нею! А ты помнишь, что я была против твоей затеи насчет счастливого, единственного лета в кругу родных и близких - лета, которое скоро кончится? Ты думал, я не докопаюсь до правды? Или думал, когда я доберусь до нее, ты уже будешь покойником? И я уже не смогу призвать тебя к ответу? Ты не обманывал меня с любовницей, зато сейчас ты меня так обманул, так обманул! Этот обман ничуть не лучше, нет, он в сто раз хуже!
- Я думал, никто не узнает. Думал, красивое прощание получится. А как бы ты…
- Красивое прощание?! Ты уходишь, а я знать не знаю, ведать не ведаю о твоем уходе! Это, по-твоему, красивое прощание?! Да это вообще не прощание! По крайней мере, я так прощаться не желаю. Да и не со мной ты прощаешься, а с самим собой, а я тебе нужна только как статистка.
- Нет, я все-таки не понимаю, почему ты с таким возмущением…
Она встала:
- Вот именно! Ты сам не понимаешь, что делаешь. Утром все расскажу детям и уеду. И делай тут что угодно. Я в качестве статистки тут не останусь и не сомневаюсь: дети тоже не останутся.
Она поставила пузырек на скамейку и ушла.
Он потряс головой. Что-то не заладилось. Что именно - непонятно. Но никаких сомнений: что-то пошло совсем не так, как должно было. Завтра утром придется поговорить с женой. Давно он не видел ее в таком негодовании…
14
Кровать, когда он пришел в спальню, была пуста, не увидел он жены и утром, проснувшись. Вместе с детьми он приготовил завтрак, потом разбудил внуков. Когда все уселись завтракать, вошла жена. За стол она не села.
- Я уезжаю в город. Ваш отец кое-что задумал - в один из ближайших дней, вечерком, в кругу родных и близких покончить с собой. Об этом я узнала совершенно случайно. Он ни мне, ни вам не собирался сообщать о своем решении. Он хотел просто выпить некий препарат, уснуть и во сне умереть. Я не желаю иметь к этому какое-либо отношение. Он в одиночку все это придумал, вот пусть один и доводит дело до конца.
Дагмар обернулась к своему мужу:
- Ну-ка, забирай детей, иди займись с ними чем-нибудь. Да не только наших - всех детей уведи!
Это было сказано столь решительно, что муж сразу встал и вышел, следом потянулись все внуки.
Дагмар смотрела теперь на отца:
- Ты решил покончить с собой? Все так, как мама сейчас сказала?
- Я думал, об этом незачем знать всем вам. Вообще-то, никто не должен был знать. Боли усиливаются. Я подумал, когда станет невмоготу, тихонько уйду. Что тут плохого?
- То, что ты ни слова не сказал нам и не собирался говорить. А если не нам, детям, так хоть маме сказал бы. Ты говоришь, когда боли станут невыносимыми, но ведь это имеет отношение к маме - как она помогает тебе переносить боль. Я-то думала, и мы помогаем… - Взгляд Дагмар был полон разочарования.
Тут встал Хельмут:
- Оставь, Дагмар. Родители должны вдвоем выяснить, что тут происходит. Во всяком случае, я не хочу вмешиваться, и тебе тоже лучше не встревать в эти дела.
- Да ничего они не выясняют вдвоем! Мама сказала: она не желает иметь к этому отношения. - Дагмар растерянно уставилась на брата.
- Мамины слова тоже своего рода способ разобраться с отцом. - Хельмут повернулся к жене. - Вот что, собирай вещи и - едем.
Хельмут и его жена ушли. Дагмар нерешительно встала и с немым вопросом в глазах посмотрела на мать, на отца; не дождавшись ответа, она тоже ушла. В доме поднялась суета: хлопали дверцы шкафов, стучали ящики комодов, в комнатах снимали постельное белье, повсюду собирали книги и игрушки, укладывали вещи. Родители посылали детей принести то и другое, дети, почувствовав, что привычная жизнь пошла кувырком, послушно делали, что им велели.
Жена уложила чемодан еще ночью. Минуту-другую она постояла в кухне, глядя в какую-то невидимую точку. Потом перевела взгляд на него:
- Я уезжаю.
- Не надо. Не уезжай.
- Надо.
- В город поедешь?
- Не знаю. До конца отпуска у меня еще три недели.
Она ушла. Он услышал, как она простилась с детьми и внуками, отворила и затворила входную дверь, вот запустила двигатель… Уехала. Чуть позже все остальные тоже собрались и уложили вещи. Пришли в кухню попрощаться с ним, дети - смущенно, внуки - растерянно. Потом он услышал, как они хлопали дверцами машин, как отъезжали. И все стихло.
15
Он все сидел в кухне и никак не мог освоиться с мыслью, что дом вдруг, за какие-то минуты, опустел. Он не знал, как быть. Чем ему занять это утро, и этот день, и следующий день, и следующую неделю. Он не знал, покончить с собой сейчас же, не откладывая, или позднее. Наконец он встал, собрал со стола посуду, сунул все в посудомойку, включил машину, потом собрал наверху постельное белье и полотенца, отнес все в подвал. С посудомойкой он умел обращаться, а вот стирать в машине ему никогда не приходилось, не беда - на полке, где стиральные порошки, он отыскал инструкцию к стиральной машине и сделал все так, как там написано. В одну загрузку - два комплекта белья, всего, значит, четыре или пять загрузок будет.
Он пошел к озеру, на свою скамью. Когда рядом шумели внуки, играли или купались, его скамейка была как стол в библиотеке, или столик в кафе, или диван в гостиной - сидя на ней, он был вместе со всеми и в то же время сам по себе. А в тишине ему стало одиноко. Он пришел сюда поразмышлять о том, как же теперь быть, однако ничего не придумал. Ладно, можно обмозговать какую-нибудь философскую проблему, одну из тех, с которыми он не расстался, выйдя на пенсию. И опять ничего не приходило на ум, да не только в связи с какой-нибудь проблемой - он и самих-то проблем не смог толком вспомнить. Вспоминались ситуации последних недель: Давид и Майке в лодке на озере, Матиас и Фердинанд сооружают свой остров, Ариана с книжкой на коленях, они с Арианой в гостях у художника, он с детьми готовит завтрак, он подстригает живую изгородь и несет жене лимонад или чай, растущая близость с женой и, наконец, утро, когда они любили друг друга. Стало чуть-чуть тоскливо - лишь чуть-чуть, ведь он еще не осознал по-настоящему глубоко, что все, все его покинули. Умом он понимал, и слышал своими ушами, и видел своими глазами, как они уходили. Но он все еще не осознал этого по-настоящему.
Когда боль снова дала о себе знать, он почти обрадовался. Вот так чуть ли не радуешься, если ты, всеми покинутый в чужих краях, вдруг встретишь знакомого, которого, вообще-то, терпеть не можешь, но с которым тебя связывает что-то в прошлом - школа, или университет, или служба, или работа. Встретишь - и мысли отвлекутся от одиночества. А боль вдобавок явилась не одна, а с напоминанием, зачем он придумал это лето - лето в кругу родных и близких: не для того, чтобы умереть в кругу близких, а чтобы с ними проститься. Что же, прощание состоялось немножко раньше и получилось немножко иным, чем он рассчитывал. Да, так оно и есть. Или все-таки нет?