В отделе художественной литературы библиотеки Бобур, располагавшемся в другом конце зала, я рассказал библиотекарю лет пятидесяти с лицом подвижника, в вязаном жилете поверх застегнутой на все пуговицы фланелевой рубашки, о теме своего исследования и о трудностях, возникших в ходе поисков текста Мюссе, спросив, сможет ли он мне помочь. Библиотекарь надолго застыл, сжимая в руке простой карандаш, который потом засунул в рот и стал сосать (что это было? хороший знак, дурной знак, надо ожидать худшего?). Это был добрый знак. Библиотекарь не только готов помогать мне, но даже подумывает, не начать ли совместные поиски на большом центральном компьютере библиотеки Бобур, он проделает эту не совсем обычную работу, чтобы обучить поиску информации свою ассистентку. Он сказал, поднимаясь, что это будет совершенно исключительный случай и что вообще библиотекари не обязаны помогать посетителям Центра в работе (нет, разумеется, не обязаны, сказал я), то есть он хотел сказать, в работе с компьютером, и, вынув из ящика ключик, он открыл металлический шкаф, опустился перед ним на колени, тут же поднялся с дискетой в руках и несколько раз медленно поводил ею у меня перед носом, намекая на какую-то тайну. Мюссе, сказал он, понизив голос. Мюссе? сказал я. Мюссе, подтвердил он, опуская веки. Весь Мюссе, добавил он. Весь Мюссе! воскликнул я. Это вышло слегка нарочито (можно подумать, я раньше не видел дискет), мне просто хотелось польстить ему, в чем, кстати, я преуспел. Он скромно похлопывал своей дискетой по ладони. Ребенок, честное слово! Мы дошли до главного компьютера Центра Бобур, библиотекарь быстро вставил дискету с Мюссе, компьютер в ответ зарычал. Пока мы усаживались, пришла полная дама лет шестидесяти в коричневом свитере и серой юбке, его ассистентка, на шее у нее была тонкая золотая цепочка, на носу очки с двойными стеклами. Сев за компьютер, она расправила юбку. Едва ли она что-то во всем этом смыслила. Библиотекарь деликатно положил ей руку на плечо, наблюдая за тем, что она набирает. Теперь вводите ТИЦ, Жоржетта, сказал он. ТИЦ? сказала она и подняла к нему голову. ТИЦ, сказал он. Тициан, сказал он мне. Жоржетта ввела ТИЦ, машина зажужжала. Жоржетта ждала, держа пальцы над клавиатурой. Теперь вводить Мюссе? спросила она, поднимая голову. Нет, конечно, Мюссе уже там, сказал библиотекарь, руки у него тряслись. Мюссе внутри. Вводить Мюссе! он повернулся ко мне и закатил глаза. Он нагнулся к экрану и стер со стекла испражнения невидимой мухи. Дело двигалось: компьютер рычал или молол кофе, не знаю, по временам он хрипел. Библиотекарь скрестил на груди руки и, не сводя глаз с экрана, где по-прежнему бегали цифры, конфиденциально наклонился ко мне сообщить, что мы вот-вот введем Георга V. Карла V, сказал я. Карла V, сказал он, покраснев. Он позволил Жоржетте самой ввести императора, объясняя попутно, что как только компьютер окончит сопоставление запроса с корпусом Мюссе, он нам выдаст ссылки, мы их просмотрим, и работе конец. Очень просто. С виртуальным собранием сочинений, я имел в виду, сказал он. Ясное дело, сказал я, думаете, я идиот. И точно, через несколько минут из принтера выползло пять листов, которые библиотекарь, надев очки, изучил. Он внимательно пробегал каждый лист глазами, затем важно подавал его мне, чтобы я мог судить сам. Я взял первый лист и прочел: Пом. след. пред. см. надпись ном. выкл. все сохр. Зум Авт. зум Ар. Архивы конец Три 1.
Затем для любителей цифр шли примеры, разъясняющие суть дела (прим. 1 Избр. Прим. из 1.2. Тициан и 1.2.3.4. Карл V). Короче говоря, если верить центральному компьютеру библиотеки Бобур, Мюссе в корпусе своих текстов два раза употребляет слово Тициан - первый в статье из газеты "Время" за 1831 год и второй в "Исповеди сына века" ("Я видел Святого Фому Тициана, прикасающегося к ране Христа, и часто о нем размышлял"), а также четырежды Карла V - первый раз в газете "Время", год 1831, три других - в "Лорензаччо", Акт 1 Сцена 3, Акт 4 Сцена 4, Акт 5 Сцена 8. Мы вместе с библиотекарем склонились над пятью листами, вскоре к нам присоединилась Жоржетта, в восторге от того, что оказалась у истоков такого поразительного исследования, столь же плодотворного, сколь познавательного; наконец, простым сравнением двух листов из тех пяти, что выплюнул компьютер, мы пришли к мысли, что статья в газете "Время" за 1831 год и есть тот самый текст, который упоминает Бабелон. Мы попали в точку. Библиотекарь трясущимися руками открыл папку в пластиковой обложке, где были по порядку расписаны труды Мюссе, и провел пальцем сверху вниз по списку. Вот, сказал он, газета "Время", том 9, страница 109–110, Пари-Гарнье, 1908. Одна тысяча девятьсот восьмой, обидно, сказал он. У нас, скорее всего, нет этой подшивки. Он взял в рот карандаш и задумался. Микрофильм, сказал он. Конечно, микрофильм, сказала Жоржетта (еще и микрофильм, подумала она, вот потрясающий день).
Я сидел перед серым экраном аппарата для чтения микрофильмов библиотеки Бобур и медленно крутил подшивку газеты "Время" за 1831 год, останавливаясь прочесть заглавие, пробежать глазами отрывок статьи, просмотреть спортивные достижения тех времен. Точной ссылки на статью не существовало, и я был вполне уверен, что никогда ее не разыщу, как вдруг по прихоти светлой полоски, которую я двигал по экрану, моему взгляду явился первый очерк Мюссе из цикла "Фантастические заметки", и я убедился в том, что, как ни странно, двигаюсь в правильном направлении. После череды новых блужданий, медленно крутя ручку проектора, тянувшую пленку то в одну, то в другую сторону (проектор был древний, изобретенный, наверное, еще до появления первых микрофильмов), я напал, наконец, на нужный текст, который прежде, чем отрегулировать яркость и вручную, с помощью кнопки "фокус" навести на резкость, быстро просмотрел. Это была та самая статья, где с разницей в несколько строк стояли имена Карла V и Тициана, но в ней и речи не было об анекдоте с кистью, которую поднял Карл V. Испытывая легкую досаду, я разжал лапки проектора, вынул микрофильм, убрал в коробку и отнес библиотекарю, я объяснил ему, что текст нашел (я ничего другого и не ждал, сказал он), но это не тот текст. Библиотекарь скептически заметил, что раз я не обнаружил текст в полном собрании сочинений Мюссе, то, наверное, это просто какая-нибудь редкость, что-то неизданное, штучка для библиофилов. Да, может быть, сказал я и, поблагодарив, печально пошел в открытый доступ. Между стеллажами стояли люди и читали, снимали книги с полок, спокойно листали. Некоторые уселись с книгой на пол, другие заняли места на батарее и, сложив куртку на коленях, рассеянно перебирали страницы какого-нибудь комикса, а сбоку сидел бомж в клетчатом пальто, которому, наверное, наскучило торчать с дружками в холле. Я вошел в пространство между полками и отправился бродить вдоль рядов. Порой я вынимал книгу и, прежде чем вставить обратно, раскрывал наугад. Перед сочинениями Мюссе, попавшимися мне в разделе французской литературы XIX века, я остановился и стал читать из чистого любопытства, склонив голову набок, названия на корешках, потом взял в руки последний том в издании "Плеяды". Я пролистал его, стоя между стеллажами, заглянул в конец и в оглавлении увидел текст, который искал: новеллу Мюссе под названием "Сын Тициана".
Сидя на лужайке в парке Халензее, я только что, второй раз за последние дни, перечел новеллу Мюссе "Сын Тициана" в серии "Библиотека Плеяды", роскошном издании, снабженном целым аппаратом драгоценных примечаний, которые приятно обсасывать не торопясь, как кости кролика. Я читал, не пропуская ни единой сноски, переворачивая страницы, чтобы изучить комментарий, и только дойдя до конца и случайно тронув рукой плечо, обнаружил, что сидя по-турецки на лужайке в парке Халензее, сгорел. Что же касается щекотливого вопросца, который я не мог для себя разрешить, то составители из "Плеяды" подошли к нему несерьезно и заняли половинчатую и робкую позицию, полагая, похоже, что неприлично прекословить Мюссе в издании его собственных произведений, и стараясь звать Тициана, если не Тициано Вечеллио (стр. 1129, сноска 7), то просто Тициано. Но Мюссе-то каков, повторял я про себя. Даже к Леонардо да Винчи приделал лишнее "о"! Леонардо Винчио! читаем на стр. 449 новеллы (лежа нагишом в траве, я кипел от негодования).
Я решительно захлопнул книгу, бросил на траву и, перевернувшись на спину, прикрыл глаза. Больше я не шевелился и только мысленно спрашивал себя, не получается ли, что, в конечном счете, я попросту отлыниваю от работы здесь, на лужайке, распластавшись на траве, щекочущей мне ноги своими крошечными стеблями, которые под дуновением ветерка ложатся мне на большие пальцы. Однако как, если не работой, назвать то медленное и постепенное движение духа и оттачивание всех чувств, которому я предавался, говорил я себе. И в любом случае, разве от него я получаю меньше пользы? Сам Микеланджело подолгу простаивал над мраморными глыбами, которые привозили ему из каменоломен Каррары, вглядываясь в свои будущие творения так, как будто они уже были готовыми скульптурами, которые ему осталось только освободить от плотной оболочки, отбросив ударами резца все то, что скрывало вечные формы. Я лежал в прежней позе на спине - одна рука под бедром, другая вольготно почивает на траве рядом со мной - и в том же аристотелиевом духе работал над исследованием. У меня, действительно, был дар творить в уме, я позволял произведению сложиться по прихоти свободного течения мысли, чей ход я сам не нарушал, тогда внутри у меня скапливались впечатления, грезы, логические построения, соображения - часто обрывочные, неясные, разрозненные, недодуманные до конца или вполне законченные, проблески интуиции, предчувствия, тревоги, горести, и оставалось только придать им форму.
И, лежа в прежней позе на траве, там, в парке Халензее, я раздумывал над тем, как важно для того, чтобы написать, не писать вовсе - наверное, не меньше, чем писать. Впрочем, надо знать меру (переусердствовать - вот главная опасность, которая меня подстерегала в то время).
Героем "Сына Тициана" Мюссе сделал Помпонио (у Тициана, в действительности, было два сына: Орацио по примеру отца сделался художником, а настоящий Помпонио - полная бездарность - стал церковнослужителем; Бабелон ругает его на чем свет стоит), действие происходит в Венеции, несколько лет прошло после смерти Тициана, Помпонио задумывает картину, одну-единственную - портрет своей любовницы Беатрис, - доказывает миру, на что способен - все вокруг в восторге от шедевра, - и навсегда перестает писать. Так вот, когда Помпонио еще стоит перед мольбертом, за которым работал некогда его отец, он вдруг роняет кисть - любовница выходит на минуту из роли коронованной Венеры, которую играет для картины, и торопливо поднимает кисть, чтобы отдать возлюбленному, повторяя тем самым жест Карла V. Тогда растроганный Помпонио берет из шкафа кисть, ту самую, которую Карл V поднял, а Тициан хранил как драгоценную реликвию, и пускается в воспоминания о легендарной сцене - он в юности сам был ее свидетелем. Произошло все, как ему кажется, в 1530 году в Болонье, во время встречи Карла V и Папы Павла III (что, кстати, с исторической точки зрения маловероятно, хотя бы потому, что Павел III стал Папой тремя годами позже; из комментариев в "Плеяде" следует, что история, если она вообще имела место, скорее всего, произошла в Аугсбурге, лет на двадцать позднее, когда старика Тициана сделали официальным придворным живописцем). Итак, Помпонио рассказывает, как однажды в Болонье его отец, стоя на верхней ступеньке лестницы, работал над огромным полотном, как вдруг в мастерскую неожиданно вошел Карл V; художник стал торопливо спускаться с лестницы, стесняясь собственной старческой медлительности, неловко зацепился за поручни и выронил кисть. Тогда Карл V, пишет Мюссе, "прошел вперед, склонился и поднял кисть".
Мое исследование призвано было доказать, что в истории с кистью удивляет не столько склонившийся император, сколько сам Тициан, уронивший кисть в присутствии повелителя. Даже Мюссе, чуть ли не извиняясь, представляет его поступок результатом несчастного стечения обстоятельств, понимая сколько дерзости, наглости и пренебрежения к величеству выражал в эпоху Ренессанса жест художника, у которого в присутствии самого могущественного заказчика валится из рук рабочий инструмент, и с каким блеском этот жест показал, что первый раз в истории искусства мастер отказывается быть поставщиком, исполнителем заказа, к которому можно зайти запросто, или, скажем, подправить так или эдак его труд - теперь с творцом придется обходиться как с человеком свободным, своим жестом он дал понять, что визит, пусть нанесенный величайшим государем своего времени, был неуместен, и раз художника потревожили, он не станет продолжать, покуда император не уйдет. Он и хотел бы, да не может - его величество прекрасно видит, что кисти нет. А как писать без кисти? Никак - то есть в те времена, конечно. Мюссе, кстати, вполне проник в смысл этого поступка и, вводя анекдот в текст, пишет, что Помпонио, уронив кисть без умысла, воспользовался случаем, это значит, что жест Тициана тоже наводит на подозрения, которые, впрочем, тонут в потоке полуправдоподобных оправданий: преклонный возраст, удивление от прихода императора, и соскользнувшая с перил рука, а в результате - неизбежное падение кисти? Не уверен.
В действительности, дело было так. В ноябре 1550 года Тициан вернулся в Аугсбург и снова занял комнату, где имел обыкновение работать, пока жил при дворе - что-то вроде просторной и холодной галереи с очень высоким потолком; помощники суетились, готовя краски, растирая пигмент, смешивая жидкости, пересыпая порошки. В камине горел огонь, и в воздухе чувствовался запах эфирных масел, лаков и клея. Некоторые картины уже висели, другие ждали своей очереди лицом к стене. Когда-то на фоне красной умбры или свинцовых белил он по привычке сделал несколько широких мазков и оставил полотна стоять у стены - надолго, порой на многие недели, до тех пор, - пока, прохаживаясь по комнате, случайно не вытащит то, что попадется под руку. На мастере был простой черный балахон, теплый и немаркий, из под которого выглядывал зубчатый воротник рубашки. Подняв правую руку с кистью, зажав между пальцами левой веер кистей и палитру, он напряженно, почти со злостью вглядывался в холст. Вытянув и чуть нагнув набок шею, занеся кисть, не шевелясь, он напряженно всматривался в образец ткани, стремясь проникнуть взглядом в ее текстуру и материал, когда по мраморному полу коридора, ведущего к двери, к которой он сейчас стоял лицом, раздались шумные шаги стражников из охраны императора. Он и глазом не повел, не повернул головы - вместо того, чтобы, как это принято, склониться перед вошедшим императором, он, рассмотрев ткань, перевел взгляд на другую часть полотна, где была изображена та самая роскошная светлая, усыпанная блестками ткань. Он как раз собирался наложить белый блик, чтобы выделить изгиб одежды светлым пятном. Он никак не мог решиться: мысленно жест был проделан, но руке не хватало точности, и виной тому - рассеянность и досада, вызванные присутствием императора. Не произнеся ни слова, сцепив руки за спиной, Карл V медленно приближался и находился теперь всего в нескольких метрах от художника. Он немного свернул, чтобы не задеть мольберт, и вот-вот мог увидеть последнее творение Тициана. И ровно в тот момент, когда император собрался обогнуть козлы, чтобы впервые посмотреть на этот большой холст, давно бывший в работе, но до сих пор не законченный, художнику пришло в голову поставить золотой блик вместо белого, и, меняя кисть, он уронил ее на пол к ногам Карла V. Не поздоровавшись, не обменявшись обычными приветствиями, мужчины пристально посмотрели друг на друга. Кисть лежала на полу, тонкое пламя растрепанных волосков еще горело золотом. На мраморных плитах лежала кисть, на кончике которой поблескивала краска, а все, кто был в комнате, застыли. Мускулы спины и плеча Тициана, мускулы его руки начали сокращаться, он почти нагнулся, но вот уже Карл V опередил художника, наклонился, поднял кисть с пола и отдал мастеру, признав тем самым превосходство искусства над политической властью. Хотя, возможно, я принимаю желаемое за действительное. Вся сцена, с того момента, как Карл V вошел в комнату, длилась не более десяти секунд - мы с сыном проверяли по часам. Я изображал императора, сын был Тицианом. Он стоял в красной пижаме, босиком в гостиной нашей берлинской квартиры, я стоял напротив, он был серьезным и прилежным, роль оказалась несложной: как только я скомандую, ронять один из четырех фломастеров. Давай, говорил я, - он кидал фломастер на пол. Тогда я медленно нагибался, брал кисть и важно возвращал ему. Alstublieft, говорил я (вы помните, что император был из Гента). Спасибо, говорил мой сын (говорил просто, не рисуясь; великий человек - он тоже человек, знаете ли).
Лежа все там же, в парке Халензее, на краю лужайки, я открыл глаза, и как это бывает, когда чересчур долго держишь их закрытыми при ярком свете, увидел все цвета - зелень травы, насыщенную голубизну неба - особенно блестящими и чистыми, словно умытыми под струей отливающих металлом лучей. Прошло около двух часов с тех пор, как я пришел в парк, я чувствовал, что скоро буду готов идти домой писать. Те безмятежные минуты, когда мы готовимся писать, отнюдь небезразличны для работы. В это время дух и тело созревают для творчества и потому особенно уязвимы, нервы напряжены в предчувствии опасности, иногда мнимой, часто пустячной, порой привычной, скрытой в стечении непредвиденных обстоятельств - неожиданный визит Карла V, например, - равно как в событиях, менее впечатляющих, о которых, мы - такие хрупкие и нежные в эти минуты, - думаем, что они случились единственно для того, чтобы мешать работе, а то и вовсе не дать нам писать. Но если равновесие вернется (благодаря усилию воли или само собой, после прогулки или сна), а асе желания по-прежнему обращены к единственному замыслу, необходимо не мешкая добраться до кабинета и сесть за стол: так бабочку, пока она жива, надо скорее нести домой, потому что она в любой момент может взять и улететь, и навсегда исчезнуть в природе. Так что приходится бежать, сохраняя сокровище в закрытой раковине ладоней и чувствуя, как бьются в руках, словно порыв вдохновения, живые легкие крылья.