- Обязательно. Я наткнулся на него на Пятьдесят Второй улице примерно месяц назад, и он окликнул меня по имени. Просто ошеломлен был, увидев меня в столь жалком состоянии. Сказал, что у него полно контактов в сфере связей с общественностью, и предложил похлопотать насчет работы в этой области.
- У тебя бы это хорошо пошло, - согласился Крафт.
- Естественно - у меня же нет никаких убеждений, способных мешать клиенту лепить в глазах публики угодный ему образ.
Картежники сложили карты, оставив отца Кили, этого жалкого старого девственника, с его дамой пик на руках.
- Что ж, - вздохнул Кили с таким видом, будто за спиной у него лежало богатое победами прошлое, а впереди еще ждало блестящее будущее, - не все же побеждать.
И пополз с Черным Фюрером наверх, останавливаясь через каждые две-три ступеньки сосчитать до двадцати.
А мы с Рези и Крафтом-Потаповым остались одни.
Рези подошла ко мне, обняла, прильнула щекой к моей груди.
- Только представь, милый…
- Гм-м, - пробурчал я.
- Завтра мы уже будем в Мексике.
- Гм, - хмыкнул я.
- Ты чем-то обеспокоен?
- Я? Обеспокоен?
- Что-то тебя гложет.
- Как, по-твоему, гложет меня что-либо? - спросил я Крафта, снова углубившегося в иллюстрацию, изображающую болото.
- Да нет, не сказал бы.
- Все со мной, как обычно, - сказал я.
- Кто б подумал, что такое способно летать? - ткнул Крафт пальцем в изображение проносящегося над болотом птеродактиля.
- Кто б подумал, что такой занюханный старый пердун, как я, покорит сердце такой красавицы, да обретет такого одаренного и верного друга в придачу, - ответил я.
- Мне очень легко любить тебя, - вздохнула Рези. - Ведь я всегда тебя любила.
- Мне вот пришло в голову… - начал я.
- Поделись с нами, - попросила Рези.
- Может, Мексика - это не совсем то, что нам надо, - продолжал я.
- Всегда можно перебраться куда-нибудь еще, - вставил Крафт.
- Может… может, прямо в аэропорту Мехико-Сити… может, там пересесть на другой самолет… - продолжал я.
- И куда полететь? - Крафт закрыл журнал.
- Ну, не знаю, право. Куда-нибудь, только, чтоб очень быстро. Сама мысль о движении возбуждает меня - слишком я на месте засиделся.
- А, - буркнул Крафт.
- Да хоть в Москву.
- Что? - не поверил своим ушам Крафт.
- В Москву, - говорил я. - Я бы очень не прочь взглянуть на Москву.
- Оригинальная мысль, - сказал Крафт.
- Тебе не нравится?
- Ну, подумать надо.
Рези подалась от меня в сторону, но я крепко держал ее.
- И ты подумай, - сказал я ей.
- Если ты так хочешь, - еле выговорила она.
- Ей-богу, эта мысль мне все больше и больше начинает нравиться, - и я встряхнул Рези, чтобы расшевелить ее. - Мне бы в Мехико-Сити хватило и пары минут до пересадки на другой самолет.
- Ты шутишь? - Крафт поднялся на ноги, тщательно разминая пальцы рук.
- А как, по-твоему? Такой старый друг сам должен понимать, когда я шучу, а когда - нет.
- Шутишь, конечно. Что ты там в Москве потерял?
- Старого дружка, - ответил я.
- Вот не знал, что у тебя есть друзья в Москве.
- Может, он и не в Москве, но где-то в России, это уж точно. Надо бы навести справки.
- Как его зовут? - спросил Крафт.
- Степан Бодосков. Он писатель.
- Вот как. - Крафт снова сел и раскрыл журнал.
- Слышал о таком? - спросил я.
- Нет.
- А о полковнике Ионе Потапове не слышал?
Вырвавшись от меня, Рези забилась в самый дальний угол.
- А ты знаешь Потапова? - посмотрел я на нее.
- Нет.
- И ты не знаешь? - переспросил я Крафта.
- Нет. Объясни, кто это.
- Агент коммунистов. Пытается выманить меня в Мексику, чтобы меня там похитили и увезли для суда в Москву.
- Нет! - вырвалось у Рези.
- Заткнись, - бросил ей Крафт. Отшвырнув журнал, он вскочил и потянулся за пистолетом, лежавшим у него в кармане, но я уже взял его на мушку своего "люгера".
И заставил бросить оружие на пол.
- Вы только посмотрите… - изумленно сказал он, будто был здесь вовсе не при чем, - просто индейцы и ковбои какие-то.
- Говард… - начала Рези.
- Ни слова больше, - предостерег ее Крафт.
- Милый! - в голосе Рези звучали слезы. - Ведь я действительно верила в нашу мечту о Мексике. Мы же все собирались бежать! - она всплеснула руками. - Завтра, - прошептала она.
- Завтра, - прошептала она снова.
И затем ринулась на Крафта, будто пытаясь запустить в него когти. Но в руках у нее не было силы. Они лишь бессильно вцепились в плечи Крафта.
- Мы же все собирались заново родиться, - убито сказала Рези. - И вы тоже. Вы тоже! Разве вы не мечтали об этом? Как же можно было так тепло говорить о нашей новой жизни и не хотеть ее?
Крафт не отвечал.
- Да, я - агент коммунистов, - обернулась ко мне Рези. - И он тоже. Он действительно полковник Иона Потапов. И у нас действительно было задание заманить тебя в Москву. Но я вовсе не собиралась выполнять задание, потому что я люблю тебя, потому что не знала в жизни иной любви, кроме той, что мне подарил ты, и не буду знать.
- Ведь я сказала вам, что задания выполнять не буду, сказала, да? - обратилась она к Крафту.
- Да, - подтвердил Крафт.
- И он согласился со мной, - продолжала Рези. - И придумал эту мечту о Мексике, где мы все сумеем вырваться из капкана и счастливо прожить до конца наших дней.
- Как ты узнал обо всем? - спросил Крафт.
- Американская контрразведка следила за каждым вашим шагом, - ответил я. - Дом окружен. Вы спеклись.
38: О, СЛАДОСТЬ ТАЙНЫ БЫТИЯ…
Об операции…
О Рези Нот…
О том, как она умерла…
О том, как она умерла у меня на руках в подвале дома преподобного Лайонела Дж. Д. Джоунза, доктора богословия и медицины.
Все произошло совершенно неожиданно.
Рези казалась такой предрасположенной к жизни, такой для жизни созданной, что мне и в голову не приходило, что она может предпочесть смерть.
Я оказался в достаточной степени искушенным человеком, либо человеком, в достаточной степени лишенным воображения - это уж решайте сами, - чтобы решить: столь молодую, красивую и умную женщину все происходящее лишь позабавит, куда бы судьба и политика не забросила ее потом. К тому же худшее, что ей грозило, была депортация, и я объяснил ей это.
- И больше ничего? - уточнила она.
- Больше ничего. Вряд ли даже за обратный билет придется платить.
- И тебе не жаль расставаться со мной?
- Жаль, конечно, - ответил я, - но что ж поделаешь. Сюда вот-вот ворвутся арестовать тебя. Не драться же мне с ними.
- Ты не будешь за меня драться?
- Разумеется нет. Разве я с ними справлюсь?
- Это имеет значение? - посмотрела на меня Рези.
- В смысле - я должен умереть за любовь, подобно рыцарю в пьесе Говарда Кэмпбелла-младшего?
- Вот именно. Давай умрем вместе, прямо сейчас!
- Рези, милочка, - расхохотался я. - Да у тебя вся жизнь впереди.
- Вся моя жизнь была - несколько волшебных часов с тобой, - вздохнула Рези.
- Я мог бы сочинить такую реплику для пьесы, когда был молодым.
- Это и есть реплика из пьесы, которую ты написал молодым.
- Глупый я был юнец.
- Я обожаю этого глупого юнца.
- Когда ты влюбилась в него? В детстве?
- В детстве. А потом - уже став взрослой. Когда мне давали твои рукописи и велели изучить их - вот тогда.
- Извини, не могу тебя поздравить с хорошим литературным вкусом.
- Ты не веришь больше, что жить стоит лишь ради любви?
- Нет, не верю, - ответил я.
- Так скажи мне, ради чего же тогда стоит жить, - взмолилась Рези. - Пусть не ради любви. Ради чего угодно! - Она обвела рукой убогую подвальную комнатенку, и в жесте ее выплеснулось мое собственное восприятие мира, как барахолки. - Я готова жить ради этого стула, ради этой картины, этой трубы, этой кушетки, этой трещины в стене! Только скажи мне, что ради них стоит жить, и я буду ради них жить! - рыдала Рези.
Обессилившие ее руки легли на мои плечи. Она плакала, закрыв глаза.
- Пусть не любовь, - прошептала Рези. - Пусть что угодно. Только скажи.
- Рези… - мягко позвал я.
- Скажи! - и руки ее, вдруг снова налившись силой, сжали мне пиджак.
- Я уже старик… - беспомощно выдавил я. Это была трусливая ложь. Никакой я не старик.
- Что ж, старик. Скажи мне, ради чего стоит жить, чтобы и я могла ради этого жить, здесь - или за десять тысяч километров отсюда. Скажи мне, ради чего собираешься дальше жить ты, чтобы и мне тоже захотелось жить дальше!
В этот момент в дом ворвались.
Стражи закона лезли во все двери, размахивая оружием, заливаясь свистками и ослепляя всех светом ярких фонарей, хотя и так было достаточно светло.
Их набралось целое полчище, и они зашумели при виде мелодраматично злобной символики, украшавшей подвал. Так шумят при виде рождественской елки дети.
- Это лишь доказывает мою правоту.
- Чем же?
- Тем, что евреи пролезли повсюду, - отвечал Джоунз с улыбкой логика, доказательств которого не опровергнуть никому.
- Вы - против негров и католиков, - продолжал сотрудник, - но самые близкие ваши друзья - негр и католик.
- Что ж здесь странного? - удивился Джоунз.
- Но разве вы не ненавидите их?
- Разумеется, нет. Ибо мы верим в одно и то же.
- Во что?
- В то, что славная в прошлом наша страна попала в не те руки, - заявил Джоунз, на что отец Кили и Черный Фюрер согласно кивнули. - И чтобы вернуть ее на путь истинный, - продолжал Джоунз, - надо снести немало голов.
Никогда мне не доводилось видеть более наглядной демонстрации тоталитарного образа мышления в действии. Образа мышления, который можно уподобить системе шестеренок со спиленными наобум зубьями. Такая разлаженная машина, приводимая в действие заурядным, а то и угасающим либидо, дергается рывками, шумно, гулко и бессмысленно, словно какие-то адовы часы с кукушкой.
Старший фэбээровец ошибочно заключил, что зубы шестеренок в мозгу Джоунза стерлись совсем.
- Вы напрочь выжили из ума, - сказал он.
Но Джоунз вовсе не выжил напрочь из ума. Весь ужас ума классического тоталитарного склада в том и заключается, что механизм его, хотя и деформированный, сохраняет по своей периферии целые кусты шестеренок с зубьями, мастерски выточенными и сохраняемыми в безупречной форме.
Вот и получаются адовы часы с кукушкой: безупречно отсчитывают восемь минут двадцать три секунды, а затем скакнут на четырнадцать минут вперед. Безупречно идут два часа одну секунду, а затем скакнут на целый год.
Зубчики же, которых в шестеренках не хватает, и есть те очевидные простые истины, которые по большей части доступны и понятны даже десятилетним детям.
Своевольно и своенравно спиленные зубцы шестеренок, своевольное и своенравное искажение определенных очевидных единиц информации и сводят под одной крышей в относительной гармонии людей столь разнообразных, сколь Джоунз, отец Кили, вице-бундесфюрер Крапптауэр и Черный Фюрер.
И объясняют, как в моем тесте сочетались и безразличие к рабыням, и любовь к голубой вазе.
И как мог Рудольф Гесс, комендант Освенцима, перемежать гениальную музыку командами трупоносам по лагерному радио…
И неспособность нацистской Германии различать существенную разницу между цивилизацией и гидрофобией.
И лучшего объяснения сути легионов, целых наций безумцев, виденных мною в жизни, мне не найти. В попытке же моей изложить это объяснение языком сугубо техническим сказывается, пожалуй, то, чьим сыном я был. Чей сын я есть. Ведь если вспомнить, хоть и вспоминаю я об этом нечасто, то, в конце концов, я все-таки сын инженера.
Поскольку больше меня похвалить некому, я похвалю себя сам - за то, что никогда не выламывал зубьев произвольно из шестеренок моего мыслительного механизма, какой уж он там ни есть. Видит Бог, у некоторых моих шестерней зубьев не хватает - одни так и не выросли с рождения, другие - стерлись на пробуксовках истории…
Но ни единого зубца своего мыслительного механизма я не спилил сознательно. Ни разу не говорил я себе: "Вот без этого факта я обойдусь".
Говард У. Кэмпбелл-младший воздает себе хвалу! Бьется еще в старикашке жизнь!
А там, где есть жизнь…
Там - жизнь.
Человек десять - все как на подбор молодые, розовощекие и брызжущие добродетелью - окружили нас с Рези и Крафта-Потапова, отобрали у меня пистолет и обыскали всех в поисках иного оружия, пока мы стояли, обмякнув, словно тряпичные куклы.
Сверху по лестнице спускалась еще одна группа фэбээровцев, конвоируя преподобного Лайонела Дж, Д. Джоунза, Черного Фюрера и отца Кили.
Посреди лестницы доктор Джоунз остановился и обернулся к своим гонителям.
- Я делал то, - величественно заявил он, - что должны были бы делать вы. Вот и вся моя вина.
- И что же мы должны были бы делать? - спросил сотрудник, явно руководивший операцией.
- Защищать Республику! - ответствовал доктор Джоунз. - Нас-то чего травить? Мы лишь стремились упрочить нашу страну! Объединяйтесь с нами, и мы вместе возьмемся за тех, кто пытается ослабить ее!
- И кто же это? - спросил сотрудник.
- Я еще должен вам объяснять? Неужели вы сами не знаете - на вашей-то работе? Евреи! Католики! Негры! Азиаты! Унитариане! Иммигранты, не способные усвоить дух демократии, играющие на руку социалистам, коммунистам, анархистам, антихристам и евреям!
- К вашему сведению, - с видом холодного превосходства ответил сотрудник, - я - еврей.
39: РЕЗИ НОТ ОТКЛАНИВАЕТСЯ…
- Я жалею лишь об одном, - возвестил доктор Джоунз начальнику фэбээровцев с лестничных ступенек, - о том, что у меня нет еще одной жизни, чтобы отдать за свою страну и ее!
- Ничего, ничего, мы уж постараемся, чтобы вам нашлось еще о чем пожалеть, - заверил его фэбээровец.
Железные гвардейцы белых сынов американской конституции сгрудились в каминной. Некоторых охватила истерика. Паранойя, годами прививаемая им родителями, внезапно обрела зримые черты - вот они, гонения!
Один юнец, вцепившись в древко американского флага, размахивал им вовсю, колотя орлом на наконечнике древка о трубы отопления.
- Это - флаг вашей страны! - вопил он.
- Сами знаем, - отвечал старший фэбээровец. - Отнимите! - скомандовал он своим.
- Этот день войдет в историю! - заявил Джоунз.
- Все они входят в историю, - ответил старший и добавил: -Ладно. Где здесь человек, именующий себя "Джордж Крафт"?
Крафт поднял руку чуть ли не в бодром жесте.
- Тоже скажете, что это - флаг вашей страны? - скривил губы старший.
- Надо бы взглянуть поближе, - ответил Крафт.
- Ну и каково сознавать, что приходит конец столь долгой и славной карьеры? - продолжал старший.
- Любой карьере рано или поздно приходит конец, - пожал плечами Крафт, - я-то это давно понял.
- О вашей жизни, чего доброго, еще фильм снимут, - заметил старший.
- Возможно, - улыбнулся Крафт, - но задешево я авторского права не уступлю.
- Хотя на вашу роль лишь один-единственный актер и сгодится, - сказал старший, - но его вряд ли уломаешь.
- Это кто же? - поинтересовался Крафт.
- Чарли Чаплин. Кому же еще играть шпиона, непросыхавшего с 1941-го по 1948 год? Кому же еще по плечу сыграть русского резидента, создавшего агентурную сеть, почти целиком состоявшую из агентов американской контрразведки?
Светская учтивость разом слетела с Крафта, мигом превратившегося в бледного сморщенного старичка.
- Врете! - выдохнул он.
- Спросите свое начальство, если мне не верите, - пожал плечами фэбээровец.
- Они знают?
- Догадались, наконец. Дома вас ждала пуля в затылок.
- Почему же вы спасли меня? - спросил Крафт.
- Можете считать - из сентиментальности.
Крафт призадумался. Тут-то самым замечательным образом и пришла ему на выручку шизофрения.
- Все это меня никоим образом не касается, - заметил Крафт, и светская учтивость вновь полностью овладела им.
- Почему? - удивился старший.
- Потому, что я - художник, - пытался объяснить Крафт. - И это в моей жизни - главное.
- Не забудьте прихватить палитру в тюрьму, - посоветовал старший и переключился на Рези. - А вы, разумеется, Рези Нот.
- Да.
- Приятно погостить у нас в стране?
- Что я должна ответить? - спросила Рези.
- Отвечайте, что хотите, - сказал старший. - Если есть жалобы, я передам их соответствующим инстанциям. Мы, видите ли, стремимся расширить поток туристов из Европы.
- Вы очень остроумно шутите, - без тени улыбки сказала Рези. - Жаль, что не могу шутить в ответ. Мне сейчас не до шуток.
- Очень жаль, - небрежно бросил старший.
- Ничего вам не жаль. Одной только мне жаль. Жаль, что мне не для чего жить. Ничего у меня нет, кроме любви к одному-единственному человеку, но меня этот человек не любит. Он настолько выдохся, что вообще не способен любить. Все, что от него осталось - любопытство, да глаза.
- Нет, я не могу отшутиться, - добавила Рези. - Зато могу показать вам нечто занятное.
Казалось, Рези лишь прикоснулась пальцем к губе. На самом деле она бросила в рот капсулку цианистого калия.
- Женщину, погибшую за любовь, - договорила она.
И в тот же миг хладным трупом рухнула в мои объятия.
40: ВНОВЬ СВОБОДА…
Меня арестовали вместе со всеми, кто находился в доме. Но через час отпустили, благодаря, надо думать, вмешательству моей Голубой Феи-Крестной. А держали меня в неозначенном служебном помещении внутри Эмпайр стейт билдинг.
Фэбээровец проводил меня на лифте вниз и вывел на тротуар, вернув в поток жизни. Я прошел по тротуару шагов пятьдесят и застыл.
Как вкопанный.
И не потому, что испытывал чувство вины. Я приучился никогда не чувствовать себя виноватым.
И не из-за ощущения чудовищной потери. Я приучил себя ничего не ценить.
И не от ужаса смерти… Я приучил себя воспринимать смерть, как друга.
И не из-за несправедливости, гневом разбивающей сердце. Я приучил себя к мысли, что в жизни справедливой награды и справедливого возмездия можно искать с таким же успехом, как алмазный венец в помойной яме.
И не от мысли, что я никем не любим. Я приучил себя обходиться без любви.
И не от мысли о жестокости Бога. Я приучил себя ожидать от Него чего угодно.
А оттого, что не было у меня ни малейшей причины идти хоть куда-нибудь. Ведь на протяжении столь долгих пустых и мертвых лет мною водило одно лишь любопытство.
А сейчас и оно иссякло.
Сколько я простоял так, как вкопанный, и сам не знаю. И если мне суждено было сойти с места, то побудительную к тому причину должен был дать некто другой.
Некто и дал.
Полицейский, некоторое время наблюдавший за мной, подошел ближе и спросил:
- Случилось что-нибудь?
- Нет, все в порядке, - ответил я.
- А то вы тут долго стоите.
- Знаю.
- Ждете кого?
- Нет.