- Нет, деньги редко служат мотивом, - продолжал Уиртанен. - Как, впрочем, и патриотизм.
- Что же тогда?
- На этот вопрос каждый должен ответить сам, - сказал Уиртанен. - В принципе, работа в разведке открывает каждому агенту неотразимую возможность сойти с ума по-своему.
- Интересно, - безразлично отозвался я.
Уиртанен хлопнул в ладоши, чтобы заставить меня встряхнуться.
- Ну, ладно, - воскликнул он. - Так куда вас отправить? Где бы вы хотели обосноваться?
- На Таити? - предположил я.
- Как скажете. Но я бы рекомендовал Нью-Йорк. Там можно без труда затеряться, да и работы всегда полно, если захотите работать.
- Нью-Йорк, так Нью-Йорк, - согласился я.
- Пошли, снимем вас на паспорт. И через три часа уже будете в самолете.
Мы вместе пересекли пустынный плац, по которому ветер гонял султанчики пыли. Мне стукнуло в голову увидеть в этих султанчиках призрак курсантов, погибших на фронте и вернувшихся поодиночке плясать и кружиться у себя на плацу самым невоенным образом, как только им заблагорассудится.
- Я сказал, что о ваших шифровках знали только трое… - начал Уиртанен.
- Ну и что?
- Вы даже не спросили, кто был третий, - закончил он фразу.
- Кто-нибудь, о ком я хоть краем уха слышал?
- Да, - сказал Уиртанен, - только, увы, его уже нет в живых. Но вы регулярно поносили его в своих передачах.
- Вот как?
- Вы именовали его Франклин Делано Розенфельд, - сказал Уиртанен. - И он каждый вечер с восторгом слушал вас.
33: КОММУНИЗМ ПОДНИМАЕТ ГОЛОВУ…
В третий и - судя по всему - последний раз я встретился с моей Голубой Феей-Крестной, как уже отмечал, в пустующем складском помещении напротив дома, где скрывался с Рези и Джорджем Крафтом.
Я не ринулся наобум в мрачный неосвещенный склад, не без оснований ожидая встретить там кого угодно: от засады Американского легиона до израильских парашютистов, готовых схватить меня.
С собой я прихватил пистолет, один из "люгеров" железногвардейцев с патронником для мелкашки. И держал его не в кармане, а в руке, заряженный и снятый с предохранителя, готовый к бою. Сначала я из укрытия осмотрел переднюю дверь склада. Свет там не горел. Тогда короткими перебежками от одних мусорных баков к другим я подобрался к черному ходу.
Попробуй кто схватить меня, попробуй кто схватить Говарда Кэмпбелла-младшего, всего прошью дырочками, мелкими, как иглы швейной машины. Должен сказать, что все эти броски и перебежки от укрытия к укрытию вызвали у меня прилив любви к пехоте. Не важно, к чьей.
Человек - пехотное животное, подумал я.
Из задней двери склада пробивался свет. Заглянув в окошко, я увидел картину безмятежного покоя. Полковник Фрэнк Уиртанен - моя Голубая Фея-Крестная - опять сидел на столе, поджидая меня.
Он стал совсем глубоким стариком, безволосым и гладким, как Будда.
Я вошел в дверь.
- Я-то думал, вы давно в отставке, - сказал я ему.
- Уже восемь лет как, - ответил он. - Построил дом на берегу озера в Мэйне. Топором, теслом, да собственными руками. Меня отозвали из отставки как специалиста.
- В чем? - спросил, я.
- В вас, - ответил он.
- С чего вдруг интерес ко мне?
- Это мне и поручено выяснить.
- Зачем я нужен израильтянам - абсолютно ясно, - пожал я плечами.
- Верно. Но абсолютно неясно, с чего вами так заинтересовались русские.
- Русские? - переспросил я. - Какие русские?
- Эта женщина, Рези Нот, и старик-художник, именуемый Джордж Крафт, оба работают на коммунистов. Агента, именующего себя Крафтом, мы "пасем" еще с 1941 года. И не препятствовали женщине въехать в страну, потому что хотели выяснить ее планы.
34: ALLES KAPUT…
У меня подкосились ноги, и я рухнул на какой-то ящик.
- Вы убили меня всего лишь парой тщательно подобранных фраз, - простонал я. - Насколько я был богаче всего лишь секунду назад!
- Друг, мечта и любимая - Alles Kaput, - сказал я.
- Друга вы не потеряли, - возразил Уиртанен.
- То есть?
- Он - как вы, - объяснил Уиртанен. - Способен быть несколькими людьми сразу, и каждым из них - абсолютно искренне. Это дар такой, - улыбнулся Уиртанен.
- Что он вокруг меня затеял?
- Хотел выпихнуть вас из Америки куда-нибудь за границу, где потом можно было бы вас похитить с меньшей опасностью международного скандала. Это он подбросил Джоунзу ваш адрес, он же и навел на вас О’Хэа и других патриотов, возбудив страсти. Все это часть плана побудить вас уехать.
- Мексика… Он заставил меня поверить в мечту о ней.
- Я знаю. В Мехико-Сити вас уже ждет самолет. Прилети вы туда, вам на земле и двух минут не провести. Тут же отправились бы в Москву новейшим реактивным самолетом с оплаченным билетом и туром.
- Доктор Джоунз с ним заодно?
- Нет. Доктор Джоунз искренне радеет о вас. Он - один из тех немногих, кому вы можете довериться.
- Я-то на кой ляд в Москве понадобился? На кой ляд русским старый заплесневелый ошметок списанного барахла второй мировой войны?
- Хотят предъявить вас миру как убедительное доказательство того, что в нашей стране скрывают фашистских военных преступников, - объяснил Уиртанен. - А также надеются, что вы сознаетесь во всевозможном сотрудничестве американцев с нацистами с самого становления нацистского режима.
- С чего они решили, что я признаюсь в чем-либо подобном? - удивился я. - Чем они собирались меня припугнуть?
- Это как раз яснее ясного, - пожал плечами Уиртанен. - На поверхности лежит.
- Пытки?
- Да нет. Смерть.
- Я смерти не боюсь.
- Да нет, не ваша смерть.
- Чья же тогда?
- Женщины, которую вы любите и которая любит вас, - ответил Уиртанен. - Ваша несговорчивость будет означать смертный приговор малышке Рези Нот.
35: СОРОК РУБЛЕЙ СВЕРХУ…
- Ее задание было добиться моей любви?
- Да.
- Что ж, она выполнила его блестяще, - горько вздохнул я. - Хотя особо стараться и не пришлось.
- Сожалею, что вынужден сообщать вам столь неприятные известия, - пробормотал Уиртанен.
- Теперь кое-что проясняется, - кивнул я, - хотя и не очень-то мне хотелось это прояснять… Вы знаете, что было у нее в чемодане?
- Собрание ваших работ.
- Вам и это известно? Подумать только - ведь пустились во все тяжкие, лишь бы обеспечить ей легенду. Но как они узнали, где искать рукописи?
- Рукописи были не в Берлине. Они лежали, аккуратно сложенные, в Москве, - сказал Уиртанен.
- Как они там оказались? - изумился я.
- Фигурировали в качестве основных вещественных доказательств на процессе Степана Бодоскова, - объяснил Уиртанен.
- Кого-кого?
- Ефрейтор Степан Бодосков служил переводчиком в русских частях, первыми вошедшими в Берлин, - продолжал Уиртанен. - Он нашел сундук с вашими рукописями на чердаке театра. И взял его в качестве трофея.
- Тот еще трофей, - хмыкнул я.
- Исключительно ценный, как выяснилось, - возразил Уиртанен. - Бодосков свободно владел немецким. Покопавшись в сундуке, он понял, что в нем лежит быстрая и блистательная карьера.
Начал он скромно - перевел несколько ваших стихов и послал в литературный журнал. Стихи были напечатаны и удостоились похвалы.
А затем Бодосков взялся за пьесу.
- Какую? - спросил я.
- "Чашу", - сказал Уиртанен. - Стоило Бодоскову перевести ее, как он тут же оказался владельцем дачи на Черном море, не успели еще с Кремля затемнение снять.
- Пьесу поставили? - спросил я.
- Поставили! До сих пор ставят по всему Союзу - и любители, и профессионалы. "Чаша" стала "Теткой Чарлея" современного русского театра. Вы, оказывается, вовсе не такой уж покойник, как полагали, Кэмпбелл.
- Но дело его живет, - буркнул я.
- Простите?
- Я уже и сюжета "Чаши" не помню, - сказал я.
Уиртанен пересказал мне сюжет:
- Ослепительная в чистоте своей дева хранит Чашу святого Грааля. Отдаст она ее лишь рыцарю, столь же целомудренному, как она сама. И вот приходит рыцарь, достаточно целомудренный, чтобы получить Грааль.
- Вместе с Граалем ему достается и любовь девы, которой он отвечает взаимностью. Нужно ли вам, автору, рассказывать дальше? - спросил Уиртанен.
- Прямо… Прямо, будто Бодосков действительно написал пьесу сам, - пожал я плечами, - будто я впервые слышу сюжет.
- Но тут герой и героиня, - продолжал Уиртанен, - начали вызывать друг у друга греховные мысли, что невольно делало их недостойными Грааля. И героиня призывает героя бежать с Граалем, пока он не стал совсем недостойным его. Герой же клянется бежать без Грааля, дабы не мешать героине оставаться достойной чести охранять Чашу.
Герой решает за обоих, поскольку оба погрязли в греховных мыслях. Святой Грааль исчезает. Ошеломленные столь неоспоримым доказательством свершенного греха, влюбленные завершают то, что искренне считают своим падением, нежной ночью любви.
И, следующим утром, преисполненные уверенности в том, что их неминуемо ждет адский огонь, клянутся дать друг другу столько счастья в жизни, что все пламя ада покажется незначительной за него ценой. И тут к ним возвращается святой Грааль, как знак того, что любовь, подобная их любви, отнюдь не противна Небу. Затем Грааль исчезает снова и навеки, оставив героев жить вместе и счастливо до конца их дней.
- Господи, да неужто это я написал? - вырвалось у меня.
- Сталин по этой пьесе с ума сходил, - вздохнул Уиртанен.
- А остальные пьесы?
- Все поставлены и прекрасно приняты, - сказал Уиртанен.
- Но самой большой сенсацией Бодоскова осталась "Чаша"?
- Нет, истинную сенсацию произвела написанная им книга.
- Бодосков написал книгу?
- Вы, а не Бодосков.
- Да не писал я никаких книг!
- А "Записки Казановы-однолюба"?
- Но она же непечатная! - изумился я.
- Вот удивились бы, услышав это, в одном будапештском издательстве, - усмехнулся Уиртанен. - По-моему, они отпечатали чуть ли не полумиллионный тираж.
- И коммунисты позволили открыто издать нечто подобное?
- "Записки Казановы-однолюба" явились занятным эпизодом в русской истории, - развел руками Уиртанен. - В России вряд ли возможно получить официальное разрешение на издание чего-либо подобного. И в то же время книга оказалась столь привлекательной, столь странно сочетала мораль и порнографию, столь отвечала потребностям страны, страдающей нехваткой всего, кроме мужчин и женщин, что чей-то благосклонный кивок позволил запустить типографские машины в Будапеште, забыв почему-то потом остановить их. - Уиртанен подмигнул мне. - Провести контрабандой экземплярчик "Записок Казановы-однолюба" составляет одну из немногих лукавых, игривых, безобидных проделок, которые русский может себе позволить без особого риска. Да и для кого он старается, кому везет пикантный подарок? Своей старой верной подруге - жене.
- Много лет, - продолжал Уиртанен, - выходило лишь русское издание. Но теперь есть и венгерский перевод, и румынский, и латышский, и эстонский, и - самый важный - немецкий.
- И автором считается Бодосков?
- Общеизвестно, что написал ее Бодосков, хотя на титульном листе не значатся ни автор, ни издатель, ни художник - все делают вид, что авторство неизвестно.
- Художник? Какой еще художник? - мысль об иллюстрациях, изображающих нас с Хельгой, выделывающих всевозможные курбеты нагишом, привела меня в ужас.
- За издания с вкладкой из четырнадцати иллюстраций в натуральном цвете - сорок рублей сверху, - объяснил Уиртанен.
36: ВСЕ, КРОМЕ ВИЗГА…
- Если б только не иллюстрации! - гневно сказал я Уиртанену.
- А какая разница?
- Это калечит книгу! Рисунки не могут не изуродовать слов! Эти слова не предназначались для иллюстрирования! С рисунками - они уже совсем не те слова!
- Здесь, боюсь, мало что от вас зависит, - пожал плечами Уиртанен. - Ну, что вы можете сделать? Разве только войной на русских пойти?
Я до боли стиснул веки.
- Знаете, что говорят о разделке свиней на чикагских скотобойнях?
- Нет, - покачал головой Уиртанен.
- Они там хвастают, что пускают в дело все, кроме поросячьего визга.
- Ну и что? - посмотрел на меня Уиртанен.
- Я себя сейчас чувствую свиньей на бойне. Разделанной свиньей, на каждую часть которой сыщется мастер. Боже мой! Да ведь они мой визг - и тот сумели пустить в дело! Ту часть моего "я", что стремилась сказать правду, обратили в отпетого лжеца! Мою любовь обратили в порнографию! Мой дар художника обратили в грязь, какую свет не видел! Самую святую мою память пустили на пищу для кошек, клей и ливерную колбасу!
- Память о ком? - спросил Уиртанен.
- О Хельге! Моей Хельге! - воскликнул я и зарыдал. - Рези убила память о ней, служа Советскому Союзу. Рези заставила меня осквернить эту память, и ей не стать больше прежней.
Я открыл глаза.
- К… матери это все, - сказал я тихо. - Наверное, и свиньям, и мне надлежит гордиться, что из нас сумели извлечь пользу. Одно меня радует…
- Что же? - спросил Уиртанен.
- То, что хоть кто-то сумел жить жизнью художника, благодаря созданному мною. Я рад за Бодоскова. Вы сказали, что его арестовали и судили?
- Приговорили к расстрелу.
- За плагиат?
- За оригинальность, - ответил Уиртанен. - Плагиат - это мелочь. Подумаешь, дело - еще раз написать, что уже было написано! Истинная оригинальность - вот тягчайшее преступление, нередко влекущее за собой жестокие и необычные наказания, прежде чем нанести прекращающий страдания удар.
- Не понимаю.
- Ваш друг, Крафт-Потапов, понял, что истинным автором произведений, которые Бодосков выдавал за свои, являетесь вы, - объяснил Уиртанен. - И доложил об этом в Москву. На даче Бодоскова был совершен обыск. Волшебный сундук с вашими рукописями обнаружили на сеновале над конюшней.
- И что же?
- Все, что вы схоронили в сундук, было напечатано до единого слова.
- И что с того?
- То, что Бодосков начал наполнять сундук собственной магией, - сказал Уиртанен. - При обыске обнаружили сатирический роман о Красной Армии объемом в две тысячи страниц, написанный в ярко выраженном небодосковском стиле. Вот за эту небодосковщину Бодоскова и расстреляли.
- Но хватит о прошлом! - сменил тему Уиртанен. - Послушайте лучше, что я хочу сказать относительно будущего. Через полчаса, - и он посмотрел на часы, - Джоунза будут брать. Дом уже окружен. Я хотел извлечь вас оттуда, потому что сложностей и так хватает.
- Куда же мне теперь?
- Домой не советую. Патриоты все разнесли вдребезги. И вас чего доброго разнесут, если застукают.
- Что будет с Рези?
- Ограничатся депортацией. Никаких преступлений она не совершила.
- А что ждет Крафта?
- Долгая отсидка в тюрьме. Ничего позорного здесь нет. Да я думаю, он и сам охотнее сядет в тюрьму, чем вернется домой.
- А преподобный Лайонел Дж. Д. Джоунз, доктор богословия и медицины, - добавил Уиртанен, - вернется за решетку за нелегальное хранение огнестрельного оружия и за любую другую откровенную уголовщину, которую только сумеем ему навесить. Отцу Кили мы ничего не готовим, так что, наверное, его снова ждут притоны. И Черный Фюрер останется без пристанища тоже.
- А Железная гвардия?
- Железным гвардейцам белых сынов американской конституции, - сказал Уиртанен, - сделают внушение о незаконности создания в нашей стране частных армий, убийств, мятежей, измены и насильственного свержения правительства. Затем их отправят по домам просвещать родителей, если это вообще хоть в какой-то степени возможно.
Уиртанен снова посмотрел на часы.
- Вам пора уходить - побыстрее покинуть окрестности.
- Можно спросить, кто ваш человек у Джоунза? Кто сунул мне записку в карман с инструкциями прийти сюда?
- Спросить можно, - улыбнулся Уиртанен, - но вы ведь и сами знаете, что я вам не скажу.
- Неужели вы мне настолько не доверяете?
- Как я могу доверять человеку, проявившему себя таким отменным агентом, - спросил Уиртанен. - А?
37: СТАРОЕ ЗЛАТОЕ ПРАВИЛО…
Я покинул Уиртанена.
Но, не пройдя и десяти шагов, понял, что меня как магнитом тянет обратно в подвал Джоунза, где остались любовница и лучший друг.
Хотя я и знал теперь их истинные лица, у меня все равно кроме них никого на целом свете не было.
Вернувшись тем же путем, каким ушел, я проскользнул в дверь черного хода.
Когда я вернулся, Рези, отец Кили и Черный Фюрер играли в карты. Моего отсутствия никто не заметил.
Железные гвардейцы белых сынов американской конституции проводили занятия по отданию почестей флагу. Занятиями руководил один из гвардейцев.
Джоунз поднялся наверх творить.
Крафт, русский обер-шпион, читал номер "Лайфа" с портретом Вернера фон Брауна на обложке, раскрыв его на развороте, изображавшем панораму болота в век рептилий.
Работал маленький приемничек. По нему объявили песню. Название песни отложилась у меня в памяти. Вовсе не потому, что у меня такая феноменальная память. Просто оно как нельзя лучше соответствовало ситуации. Впрочем, оно почти под любую ситуацию подойдет. Звучало оно так: "Старинное златое правило".
По моей просьбе референты Института документации военных преступлений в Хайфе разыскали для меня весь текст этой песенки:
Ты разбиваешь сердце мне,
Всегда со мной наедине
Любить меня ты обещаешь
И вдруг с другими исчезаешь.
А я убит,
И я разбит.
Меня совсем не веселит,
Что ты опять меня оставила.
А ты смеешься
И ты лжешь,
Меня до слез ты доведешь,
Пора б тебе запомнить…
Старинное златое правило.
- Во что играете? - спросил я картежников.
- В "Старую деву", - ответил отец Кили. Он очень серьезно относился к игре. Хотел выиграть. Заглянув ему в карты, я увидел, что "старая дева" - дама пик - у него на руках.
Скажи я сейчас, что в ту минуту я весь извелся зудом и нервным тиком и чуть не грохнулся в обморок от охватившего меня ощущения нереальности, я произвел бы, вероятно, более человеческое впечатление, то бишь вызвал бы больше сочувствия.
Увы.
Этим и не пахло.
Должен сознаться в своей жуткой ущербности. Все, что я вижу, слышу, осязаю, обоняю и пробую на вкус, я воспринимаю, как абсолютную реальность. Вот такая я доверчивая игрушка собственных чувств: ничто не кажется мне нереальным. И ничем мою непоколебимость не проймешь: ни тем, что меня били по голове, ни тем, что я напивался пьян, ни даже тем, что однажды мне случилось при весьма необычных обстоятельствах, к сему повествованию отношения не имевших, оказаться под воздействием кокаина.
Сейчас, в подвале Джоунза, Крафт показал мне портрет Брауна на обложке "Лайфа" и спросил, знал ли я его.
- Фон Брауна? - переспросил я. - Томаса Джефферсона космического века? Конечно. Барон как-то танцевал с моей женой в Гамбурге на дне рождения генерала Вальтера Дорнбергера.
- И хорошо танцевал? - поинтересовался Крафт!
- Как Мики Маус. Так танцевали все нацистские шишки, если уж приходилось.
- Интересно, узнал бы он тебя сейчас?