Я налил водки и подсел к Егору Никитичу. Леон тоже поднял свою рюмку. Мы выпили. Я подцепил вилкой кусок сельди и спросил:
- А чего Временное правительство так расхваливало староверов? Или владыка путает?
- А бес его знает, - отмахнулся Егор Никитич.
- Может, и не врет, - сказал Леон. - Эта временная шантрапа с кем не заигрывала. И твоими, Жорж, аввакумами не погребуешь, когда казаки нужны.
- Ты циник, Леон, - вяло сказал дядька.
Козлов сидел на другом краю стола, тихий, но дрожал от нетерпения. Я это спиной чуял, но все-таки еще спросил:
- А давно выпустили владыку?
- Года два будет, - ответил дядька.
- Тоже потребовался, - съехидничал Леон.
Я поднялся. Козлов - тот аж вскочил. Чудак, такой был нетерпеливый, еще хуже меня. Все-таки смешно, старше на тридцать лет, знает все европейские языки, кроме венгерского, а лезет к такому неучу, как я. Конечно, гордость меня распирала, хотя понимал, что хвалиться в общем-то нечем. Надоел всем Павел Ильич Козлов, никто его всерьез не принимает.
- Так я поеду, - сказал он дядьке.
- Да, поезжайте. Поезжайте, голубчик. Покомандуйте там.
- Все будет - ол райт! Все будет, как в сытинском имении. Я им накручу хвосты.
Сытинское имение в семье Нефедовых - образец порядка. Первая служба Егора Никитича. Одно лето он даже там принимал Максима Горького, кормил его парниковыми огурцами. Но потом Горький и Сытин не поладили из-за гонорара.
- Накрутите, милый. И про патиссоны напомните. Александра как раз завтра едет. Так что милости прошу к ее лимузину…
Старик улыбнулся, но тут же его лицо перекосилось, словно он выматерился про себя. Как-никак этот лимузин задавил его родную сестру.
- Передайте, прибуду на той неделе, - добавил, отдышавшись.
- Ничего не передавайте, Павел Ильич, - рассердилась тетка.
После ухода попов она незаметно вошла в столовую.
- Лежи, Аника. На него не рассчитывайте, Павел Ильич, - сказала Козлову.
- Хорошо, - кивнул тот. Прямо-таки неприлично торопился.
- Ты что, тоже уходишь? - спросила меня тетка. - Погоди. Как Гапа?
- Зи флигт хойте нах Дойчлянд, - сказал я, выламываясь перед Козловым, который ждал в дверях. Эту фразу я весь день разучивал.
- Сегодня?! - вскрикнула тетка Александра. - Сегодня?! Как же это сегодня? У нас в девять семинар. Какая жалость. Ну, ничего, опоздаю. Подожди.
"Только этого не хватало!" - подумал я.
- Пойдемте, - сказал вслух. - Только она, может, еще и не улетит. Вчера была плохая погода. И сейчас тучи…
Погода вчера и вправду была никудышная, но я не добавил, что вчера мамашина команда улетать не собиралась.
- Нет, не могу… - шепнула вдруг. - Не могу сегодня его оставить.
"Пронесло", - подумал я.
- А ты, Валерий, езжай домой. - Она сказала нарочно во весь голос, чтобы Козлов слышал. - И не вздумай куда-нибудь забрести. А то с тебя станет. Гапа, наверно, перед отъездом сама не своя.
5
Я нагнал Козлова в переулке. Он, понятно, обиделся, но виду не показывал.
- Жаль старика, - сказал для начала. - Не выпутается. Мотор уже еле тянет. И еще эта подлость с автомобилем.
- Да, - кивнул я. - Злая была старуха, на меня крысилась, а все равно жалко. Такое чувство, будто этот драндулет я у Бога выцыганил.
- Брось, - отмахнулся Козлов. - Бога нет. Ему не терпелось поговорить о другом. Бог - не по его ведомству.
- Чего делал? Давно не виделись!..
- По вас скучал!.. Нет, кроме шуток - скучал!
- А чего ж не приезжал?
Я покраснел. Что ж, вопрос был в лоб. Как объяснишь, почему не ездил в Кащенко? Туда трамвай ходит.
- Ладно, - усмехнулся Павел Ильич. - Вопросов не имею. Только зря боялся. Я уже больше месяца оттуда. Здоровым признали.
Господи, меня передернуло, словно сунул пальцы в электрическую розетку. Козлов не обратил внимания.
- Сначала, знаешь, даже жалел, что признали. Там хорошо было.
- Работали?
- Думал.
Я глянул на него. Ростом он мне был до уха, но зато ладный, сбит удачно, плечи широкие. Такой аккуратный. В допотопной гимнастерке с широким ремнем. Социолог Козлов. Полиглот. Но языки, говорит, почти позабыл после контузии.
- Ты что - домой торопишься? - спросил.
- Да нет, наоборот. Время потянуть хочу: лишние проводы - лишние ссоры.
- Все не ладите?
- Да как сказать… Она очень нервная.
- На меня не злится?
- Нет, не до того ей…
- Забыла? Думала, не выйду?
- Что вы! Она вас жалела…
- Жалела, - присвистнул Козлов. - Поблагодари ее. Только Агриппину Алексеевну с ее сестрицей тоже пожалеть можно. За то, что всего боится и ничего не смыслит.
Я поежился. Все-таки ругали мать.
- Ладно, не буду, - проявил Козлов неожиданную деликатность. Может, боялся, что уйду.
- За психушку жалеть нечего. Я снова бы туда пошел, если б жениться не надумал.
- На ком?! - Я обрадовался.
- Есть в квартире одна гражданка.
- Это такая завитая, длинная?
- Да нет. Ты не знаешь. Я теперь на Мархлевского переехал. Пойдем, тут близко.
Мы пошли переулком. Вот какие Козлов номера откалывал.
- Невеста молодая? - спросил я.
- Для кого как. Мне в дочери годится.
Все равно хорошо, что женится, - подумал. Может, из него вся эта ахинея выйдет. А то он почти два года одно и то же поет. С того первого дня, как я попал к дядьке в Воронцовское имение. Козлов там при Егоре Никитиче кормится, вроде младшего агронома. Образование у него, конечно, никакое не сельскохозяйственное, но просто он - то ли брат, то ли свояк того кубанского предколхоза, у которого старик прятался перед войной. В общем, когда в сорок втором был голод, Егор Никитич подобрал Козлова. Пользы от него, ясно, немного, но земля, как говорит дядька, всех накормит.
Помню, в первый раз возвращались мы по шоссе. На мне рюкзак был здоровенный, а я все оглядывался. Козлов такое плел, что прямо подгоняй "черный ворон".
И вдруг ляпнул, да так просто, будто спички возвращал:
- Жену свою - и ту не пожалел.
Меня всего потом прошибло и спине холодно стало.
- Врете, - выдохнул я. - Нету у него жены.
- Потому и нету, - ответил Козлов.
Ну а про деревню чего он врал, передать невозможно. Но про это все язык распускали. Генка Вячин, мой кореш по девятому классу, тогда вернулся из-под Смоленска. Летом у отца на командных курсах служил пожарником. Рассказывал:
- Как освободят село, у баб первый вопрос, как с колхозами.
С Генкой спорить я не стал. Просто скоро пришли праздники, и я подвел его к газетному стенду. Висела речь Сталина, та, где про пироги и пышки. И в ней было черным по белому: "Все наши победы достигнуты благодаря колхозному строю". Вячин, понятно, заткнулся.
А вот Козлова не переспоришь. Он кого хочешь за пояс заткнет, за свой командирский ремень. Его пирогами не корми - дай только доказать какую-нибудь ересь.
Это "жену не пожалел" долго не выходило у меня из головы. Наконец, я под большим секретом спросил у тетки. Сказала:
- Неправда. Она сама отравилась. И вообще, нечего тебе водиться с Козловым. Лучше интересуйся техникой.
Тогда я спросил ее, почему она сама, даром что радиоинженер, не налегает на технику, а балуется стихами.
- Стихи - не политика! - ответила тетка.
- Тем хуже, - сказал я. - Про любовь и природу и без стихов все знают.
- Все равно твоему Козлову место в пандемониуме! - обозлилась тетка Александра.
Вот какой был Павел Ильич. А сейчас мы шли с ним по переулку, дождь накрапывал, и я вправду радовался, что Козлов женится. Его еще до войны жена бросила. Может, поэтому он такой недовольный.
- Все-таки хорошо, что вернулись, - сказал вслух.
- Может быть, - кивнул он. - Но там тоже хорошо было. Знаешь, это только так считают - психушка! психиатричка! А на самом деле порядочному человеку там самое место.
- Так не могут же все туда сесть! - Я засмеялся.
- А по мне, давно сидят.
- Так что - все сумасшедшие?
- А ты думал?
- Вранье!
Господи, и мы это плели на улице! Вот как он меня злил, но я все равно к нему шел. Домой возвращаться было рано, да и, честно говоря, схватываться с Козловым нравилось. В свою дурь он меня не обращал, но мозги оттачивал.
Мы вошли во двор напротив кирхи, где шахматный клуб, и поднялись по черному ходу на четвертый этаж.
- У вас опять угол? - спросил я.
- Бери выше - комната! Старухе какой-то, спасибо ей, грешной, жить надоело, и мне, герою войны, выделили.
Фатера была сразу за кухней. Даже чудно показалось: за дверью раковина, примуса, керосинки, помойные ведра, а тут выбеленная комнатенка, чистая, как палата в госпитале. Стол, топчан, полка книг. Аккуратно все, как в казарме.
- Здорово у вас! - сказал я.
- Ну, давай… защищай, - наскакивал на меня Козлов. - Защищай, защищай, а то моя мадам сюда заглянет, она этих разговоров не любит.
- Не привыкла?
- Женщинам это ни к чему! Ну, давай защищай державу, Валерий Иванович. Не бойся. Соседей нету, на дачах живут.
- А чего защищать, - сказал я. - Она сама себя защитила.
- Конечно! Шлиссельбургская крепость: изнутри не возьмешь и снаружи - тоже.
- Никакая не крепость…
- А что?
- Сами знаете. Не люблю я этих терминологий. Скажу - издеваться начнете.
- Не начну, не начну. Ну так что, что, Валерий Иванович, товарищ Коромыслов?
- Победа! - вдруг выпалил я. Нашелся ведь. - По-бе-да! Гитлера разбили! И представьте - один на один.
- Да, орешек ты! - вздохнул Козлов. - Фруктик. Извини, я прилягу, голова трещит.
Он стянул с себя гимнастерку и хромачи. Руки у него дрожали. Я никак не мог понять, как он такой нервный - такой чистюля. Портянки у него были белые, прямо как салфетки в ресторане "Москва". (Я там прошлый год наворачивал коммерческие обеды - по 22 рубля штука.) Из-под синих галифе выглядывали кальсоны с завязочками, тоже белые, даже голубоватые от синьки. И нижняя рубаха была, как только что выданная. Сам, небось, стирал. Он и в прошлом, и позапрошлом году был стираный. Жалость брала, когда глядел на его аккуратность.
- Значит - победа?! Значит - один на один?! Что ж - победа. Правильно. А вот один на один, так это ты по грязи топай под Волоколамск или даже ближе. Там 16 октября было один на один.
- До прошлого года было, - сказал я.
- А как было? - взвился Козлов. - "Ни шагу назад!", заградотряды, "Смерш"! Коминтерн закрыли - синод открыли.
- Параша, - сказал я.
- Параша, параша, - передразнил Козлов. - Одно у тебя на губах - параша! А ты ее видел? Поспи рядом, не то запоешь.
- Ну, и вы не спали, - сказал я.
- Типун тебе на язык, - скривился он. - Накаркаешь еще…
- Да сами нарываетесь… Его все любят, а вы поливаете.
Козлов сел на топчане, ноги скрестил, как турок.
- Поливаю? Тоже слово. А ты уши продуй. Я тебе дело говорю, а ты сигнатурки клеишь. Сам говоришь - терминология, и сам же бирки нашлепываешь. Любит… А что есть любовь? Да кто он, чтобы его любить?
Я ответил.
- Кгм… А кто выбирал?
- А вождей не выбирают! - снова нашелся я.
- Тогда говори фюрер, - он добавил по-немецки.
- Нет, - разозлился я. - Его любят! А если поливаете, так это ваше дело. Можете нос задирать, сколько влезет. Только выше уж некуда.
- Значит, доносить не пойдешь?
- Я не падло.
- А если бы донес - посадили б?..
- А то нет!..
- Где ж тут любовь? - подловил он меня. - Выходит, Валерий Иваныч, любви - нет. Выходит, дорогой мой, либо люби, либо сиди. Но это уже не любовь, а чистое изнасилование.
- Не знаю, - уперся я. - Его любят.
- Дюбят?! - присвистнул он. - Ну, хорошо, откинем всех. Ты вот - любишь?
- Люблю.
- А вот и врешь?!
- Откуда вы знаете! Ничего вы про меня не знаете. Сказал: - люблю! - а там как хотите.
- Ладно, молчи. Слушай, и докажу тебе, что ни черта не любишь. Отвечай: ты честный человек?
- Нечестный.
- Я серьезно.
- Да ну вас. Скажешь - честный, а выведете, что подлец.
- Погоди, я тебе одну теорему докажу. Поймешь - умным станешь. Итак, договорились: ты - честный человек. Второе - честный человек желает себя уважать. Так ведь?
- Ну, так…
- А ты себя уважаешь?
- Да что вы пристали, как пьяный? Вы ж не пили почти.
- Не отвлекайся…
Он опять стал дрожать, и я уже вправду побаивался. Черт их разберет, этих психов.
- Отвечай, уважаешь себя? Хочешь уважать?
- Хочу, но не уважаю.
- И то хорошо, - сказал он спокойней. - Человеку надо себя уважать, это как второй закон Ньютона. Каждое тело стремится к покою или равномерному прямолинейному движению. Теперь смотри, что получается. Человек желает себя уважать, быть сильным, вольным, таким независимым, чтоб девушки любили, жена не пилила, друзья за поллитровкой почет оказывали. Желает звучать гордо, как мечтали на Хитрованке! - Тут он даже ощерился от удовольствия. Зубы у него были свои, только одна золотая коронка.
- А его, Валерий Иванович, человека, загоняют чёрт-те куда. То делай, велят, того не делай. А чуть упомянут имя - вскакивай и стой. Это уже три. А все меню если перечислять, сам знаешь, к утру не кончим. Но почему ты, я, рязанский лаптежник, еврейский парикмахер, когда вылазим на бруствер, кричим? Почему?.. За Родину - ладно. За Москву, Рязань, Бобруйск - пожалста. Понятно. За детей, за жену, отца, за родную мать - никто спорить не станет. Но за него - почему?
- Потому что любят…
- Вот! В самую точку попал. То есть в запятую, но попал. Не любят, Валерий Иванович, а поверили, что любят. Так тебе, мне, еврейчику, лаптежнику - удобней. Представь на минуту, что не любят. Представь на секунду вместо…
- Опять поливать начали…
- Хорошо, просто Иванова, Петрова, Савонаролу - кого хочешь. Просто кого-то другого. И этот другой…
Тут он начал врать на всю катушку. Даже вспоминать неохота.
Лоб пригнул, как баран, чуть меня не достал.
- Лаптежник, трудяга, брадобрей и все другие, Валерий Иваныч, должны ненавидеть этого типа. Потому что это враг, ирод, душегуб. Но все дело в том, что тут не кто-то, не враг, не душегуб, а отец, учитель и еще великий полководец. (Про полководца мы, правда, еще зимой договорились. Ты сам сказал, что полководца не получилось!..)
- Будет вам, - покраснел я.
- Хорошо. Вопрос о полководце снимаем. Просто любимый и прочее. Вдумайся, Валерка. Если нелюбимый - надо гнать его, как Бонапарта. Потому что мы честные, благородные, свободные люди и требуем к себе уважения. Но если любимый - то все в порядке. Мы - верноподданные добровольцы. Мы добровольно отдаем себя нашей любви. Тьфу!.. Даже красиво получается. Но вся штука в том, дорогой мой товарищ Коромыслов, что при этой любви совесть наша чиста и гордость спокойна. Любовь - все списывает. Рабство при любви - равенство, а неволя - свобода. Вот так, Валерий Иваныч.
Он даже вспотел. Ловко у него получилось. Сам, видно, радовался. Для этого, наверно, и меня зазвал.
Раньше только ругань разводил, а теперь доказывать взялся. Видно, не зря загорал у Кащенко.
- Дайте подумать, - сказал я. - Может, вы где сжулили. Может, вы не с тем знаком извлекли. Есть такой фокус, когда про минус забывают и доказывают, что дважды два пять.
Но тут как раз распахнулась дверь, и - мать моя! - у притолоки выросла Светка Полякова в каком-то дурацком шелковом халате до пяток.
- Светик-приветик! - только и свистнул я.
Если начистоту, то я был перед ней виноват. Стыдился. И она задиралась. Однажды даже ляпнула при всех:
- Ты бы, Коромыслов, уши вымыл.
У меня, наверно, кисель по щекам поплыл. На перерыве потащил Додика Фишмана к окну. Он глянул в мои уловители.
- Чистые, - говорит. - Ну, не белоснежные, но вполне в норме.
- Смотри лучше, - настаивал. - Я же не всегда драю.
- Нет, - говорит, - чистые. Она тебя на пушку взяла. Такая вот Светка. А все оттого, что я пентюх, девственник несчастный.
…В начале года нас всех заставляли ночью дежурить в директорском кабинете. Для чего - до сих пор не докопаюсь. Может, звонок какой мог быть из правительства или пожар. Короче, из нашей группы попали я и один чудак лет двадцати с гаком. Здоровенный лоб, на военном заводе вкалывал. Мог бы отвертеться от дежурства, но к нам на пару из другой группы назначили девок. Сейчас, когда половина народу дала деру, четыре группы слили в две. А тогда, в январе, Светка Полякова и вторая девчонка, Людка (она тоже смылась!), учились не с нами, а в параллельной. Людка была ничего, худенькая такая, хоть и 20-го года рождения. Лицо девчачье-девчачье, никак ей ее лет не дашь. А Светка - корова. Тридцать отвалить можно.
Этот лоб долго не думал.
- Мне, - сказал, - та, черненькая. Ты уже баб пробовал?
Я чего-то хмыкнул. Роста я порядочного, а у отцовского зимнего пальто плечи - во! Этот фитиль и поверил.
- Хорошо, - говорит. - А то для первого раза неплохо бы четверку раздавить.
- Так сойдет, - сказал я.
Мне тогда море по колено было: еще не влюбился в Марго. Этот чудак стал клеить Людку. Только не больно у него выходило. Может, она меня стеснялась, а может, он ей не показался. Даже жалко его, дылду, стало. Она его руку все время со своего плеча скидывала. Он только прилепит своего здоровенного "петуха" к ее воротнику, а она возьмет и отдерет. Возьмет и отдерет. Он уже нервничать стал:
- Скучно с вами, девчата. Может, потанцуем. Ты, малый, посвисти нам танго.
- Сам свисти, - сказал я.
Тут Светка вышла в секретарскую, вроде звонить по телефону. Наверно, надоело ей глядеть на них или злилась, что это хамло пристает не к ней, а к Людке. Я вышел следом. Из мужской солидарности. Уж слишком он губами мне на дверь показывал.
В секретарской Светка стояла у стола, но не звонила, а только раскручивала телефонный провод. Жалко было ее, такую некрасивую. Я подошел к ней и так, ни от чего погладил по голове. Она повернулась, удивилась, пальто у нее было расстегнуто, и я - уж сам не знаю как - просунул под него руки, прилип к ней, прижался, а она шепчет:
- Глупый… глупый… - И сама гладит меня по загривку и вместе со мной к дивану тащится, словно мы с ней дремлем в танго или мешок перетаскиваем. Я уже ничего не помню, только слышу, как эти там, в кабинете, переругиваются.
Она:
- Отстань. Скучно.
Он:
- Да хватит тебе. Мы же не в детском садике.
А я Светке в грудь башкой толкаюсь. Она у нее мягкая-мягкая, даже странно. А руками трогаю чулки. Ноги у нее толстые, рыхлые и чулки повыше, у самых застежек, какие-то влажные. Мне даже неприятно стало. И она это поняла и меня оттолкнула. Так мы сидели на двух концах дивана, пока я не догадался хотя бы поцеловать ее. А она - ни в какую.
- Уйди, - говорит. - Я думала - ты взрослый. А тебе в дочки-матери играть.